Неточные совпадения
А поболтать было бы
о чем: кругом народ дикий, любопытный; каждый день опасность, случаи бывают чудные,
и тут поневоле пожалеешь
о том, что у нас так мало записывают.
Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он
и татарин. Отправились. В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались; те, которых мы могли рассмотреть в лицо, были далеко не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение
о черкешенках», — сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» — отвечал я, усмехаясь. У меня было свое на уме.
Пробираюсь вдоль забора
и вдруг слышу голоса; один голос я тотчас узнал: это был повеса Азамат, сын нашего хозяина; другой говорил реже
и тише. «
О чем они тут толкуют? — подумал я. — Уж не
о моей ли лошадке?» Вот присел я у забора
и стал прислушиваться, стараясь не пропустить ни одного слова. Иногда шум песен
и говор голосов, вылетая из сакли, заглушали любопытный для меня разговор.
Вдруг, что ж ты думаешь, Азамат? во мраке слышу, бегает по берегу оврага конь, фыркает, ржет
и бьет копытами
о землю; я узнал голос моего Карагёза; это был он, мой товарищ!..
— Меня! — крикнул Азамат в бешенстве,
и железо детского кинжала зазвенело
о кольчугу.
Дня через четыре приезжает Азамат в крепость. По обыкновению, он зашел к Григорию Александровичу, который его всегда кормил лакомствами. Я был тут. Зашел разговор
о лошадях,
и Печорин начал расхваливать лошадь Казбича: уж такая-то она резвая, красивая, словно серна, — ну, просто, по его словам, этакой
и в целом мире нет.
Засверкали глазенки у татарчонка, а Печорин будто не замечает; я заговорю
о другом, а он, смотришь, тотчас собьет разговор на лошадь Казбича. Эта история продолжалась всякий раз, как приезжал Азамат. Недели три спустя стал я замечать, что Азамат бледнеет
и сохнет, как бывает от любви в романах-с. Что за диво?..
Стали мы болтать
о том,
о сем… Вдруг, смотрю, Казбич вздрогнул, переменился в лице —
и к окну; но окно, к несчастию, выходило на задворье.
Вдали вилась пыль — Азамат скакал на лихом Карагёзе; на бегу Казбич выхватил из чехла ружье
и выстрелил, с минуту он остался неподвижен, пока не убедился, что дал промах; потом завизжал, ударил ружье
о камень, разбил его вдребезги, повалился на землю
и зарыдал, как ребенок…
Он лежал в первой комнате на постели, подложив одну руку под затылок, а другой держа погасшую трубку; дверь во вторую комнату была заперта на замок,
и ключа в замке не было. Я все это тотчас заметил… Я начал кашлять
и постукивать каблуками
о порог — только он притворялся, будто не слышит.
Не слыша ответа, Печорин сделал несколько шагов к двери; он дрожал —
и сказать ли вам? я думаю, он в состоянии был исполнить в самом деле то,
о чем говорил шутя.
Вот наконец мы взобрались на Гуд-гору, остановились
и оглянулись: на ней висело серое облако,
и его холодное дыхание грозило близкой бурею; но на востоке все было так ясно
и золотисто, что мы, то есть я
и штабс-капитан, совершенно
о нем забыли…
Нам должно было спускаться еще верст пять по обледеневшим скалам
и топкому снегу, чтоб достигнуть станции Коби. Лошади измучились, мы продрогли; метель гудела сильнее
и сильнее, точно наша родимая, северная; только ее дикие напевы были печальнее, заунывнее. «
И ты, изгнанница, — думал я, — плачешь
о своих широких, раздольных степях! Там есть где развернуть холодные крылья, а здесь тебе душно
и тесно, как орлу, который с криком бьется
о решетку железной своей клетки».
К утру бред прошел; с час она лежала неподвижная, бледная
и в такой слабости, что едва можно было заметить, что она дышит; потом ей стало лучше,
и она начала говорить, только как вы думаете,
о чем?..
Начала печалиться
о том, что она не христианка,
и что на том свете душа ее никогда не встретится с душою Григория Александровича,
и что иная женщина будет в раю его подругой.
— Печорин был долго нездоров, исхудал, бедняжка; только никогда с этих пор мы не говорили
о Бэле: я видел, что ему будет неприятно, так зачем же? Месяца три спустя его назначили в е….й полк,
и он уехал в Грузию. Мы с тех пор не встречались, да, помнится, кто-то недавно мне говорил, что он возвратился в Россию, но в приказах по корпусу не было. Впрочем, до нашего брата вести поздно доходят.
Что за оказия!.. но дурной каламбур не утешение для русского человека,
и я, для развлечения, вздумал записывать рассказ Максима Максимыча
о Бэле, не воображая, что он будет первым звеном длинной цепи повестей; видите, как иногда маловажный случай имеет жестокие последствия!..
Бутылка кахетинского помогла нам забыть
о скромном числе блюд, которых было всего одно,
и, закурив трубки, мы уселись: я у окна, он у затопленной печи, потому что день был сырой
и холодный.
Максим Максимыч сел за воротами на скамейку, а я ушел в свою комнату. Признаться, я также с некоторым нетерпением ждал появления этого Печорина; хотя, по рассказу штабс-капитана, я составил себе
о нем не очень выгодное понятие, однако некоторые черты в его характере показались мне замечательными. Через час инвалид принес кипящий самовар
и чайник.
Он наскоро выхлебнул чашку, отказался от второй
и ушел опять за ворота в каком-то беспокойстве: явно было, что старика огорчало небрежение Печорина,
и тем более, что он мне недавно говорил
о своей с ним дружбе
и еще час тому назад был уверен, что он прибежит, как только услышит его имя.
Чтоб докончить портрет, я скажу, что у него был немного вздернутый нос, зубы ослепительной белизны
и карие глаза;
о глазах я должен сказать еще несколько слов.
Все эти замечания пришли мне на ум, может быть, только потому, что я знал некоторые подробности его жизни,
и, может быть, на другого вид его произвел бы совершенно различное впечатление; но так как вы
о нем не услышите ни от кого, кроме меня, то поневоле должны довольствоваться этим изображением.
Итак, одно желание пользы заставило меня напечатать отрывки из журнала, доставшегося мне случайно. Хотя я переменил все собственные имена, но те,
о которых в нем говорится, вероятно себя узнают,
и, может быть, они найдут оправдания поступкам, в которых до сей поры обвиняли человека, уже не имеющего отныне ничего общего с здешним миром: мы почти всегда извиняем то, что понимаем.
Казак мой был очень удивлен, когда, проснувшись, увидел меня совсем одетого; я ему, однако ж, не сказал причины. Полюбовавшись несколько времени из окна на голубое небо, усеянное разорванными облачками, на дальний берег Крыма, который тянется лиловой полосой
и кончается утесом, на вершине коего белеется маячная башня, я отправился в крепость Фанагорию, чтоб узнать от коменданта
о часе моего отъезда в Геленджик.
— «Ну, вот тебе еще», —
и упавшая монета зазвенела, ударясь
о камень.
Они исповедывают глубокое презрение к провинциальным домам
и вздыхают
о столичных аристократических гостиных, куда их не пускают.
—
О! это московский франт Раевич! Он игрок: это видно тотчас по золотой огромной цепи, которая извивается по его голубому жилету. А что за толстая трость — точно у Робинзона Крузоэ! Да
и борода кстати,
и прическа a la moujik. [по-мужицки (фр.).]
Итак, размена чувств
и мыслей между нами не может быть: мы знаем один
о другом все, что хотим знать,
и знать больше не хотим; остается одно средство: рассказывать новости.
— Вам хочется знать какие-нибудь подробности насчет кого-нибудь из приехавших на воды,
и я уж догадываюсь,
о ком вы это заботитесь, потому что об вас там уже спрашивали.
— Да я, кажется, все сказал… Да! вот еще: княжна, кажется, любит рассуждать
о чувствах, страстях
и прочее… она была одну зиму в Петербурге,
и он ей не понравился, особенно общество: ее, верно, холодно приняли.
Когда он ушел, ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?..
и как мы встретимся?..
и потом, она ли это?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание
о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу
и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего!
— Да я вовсе не имею претензии ей нравиться: я просто хочу познакомиться с приятным домом,
и было бы очень смешно, если б я имел какие-нибудь надежды… Вот вы, например, другое дело! — вы, победители петербургские: только посмотрите, так женщины тают… А знаешь ли, Печорин, что княжна
о тебе говорила?
Я знаю, мы скоро разлучимся опять
и, может быть, навеки: оба пойдем разными путями до гроба; но воспоминание
о ней останется неприкосновенным в душе моей; я ей это повторял всегда,
и она мне верит, хотя говорит противное.
Наконец мы расстались; я долго следил за нею взором, пока ее шляпка не скрылась за кустарниками
и скалами. Сердце мое болезненно сжалось, как после первого расставания.
О, как я обрадовался этому чувству! Уж не молодость ли с своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять, или это только ее прощальный взгляд, последний подарок — на память?.. А смешно подумать, что на вид я еще мальчик: лицо хотя бледно, но еще свежо; члены гибки
и стройны; густые кудри вьются, глаза горят, кровь кипит…
— А знаешь ли, что ты нынче ее ужасно рассердил? Она нашла, что это неслыханная дерзость; я насилу мог ее уверить, что ты так хорошо воспитан
и так хорошо знаешь свет, что не мог иметь намерение ее оскорбить; она говорит, что у тебя наглый взгляд, что ты, верно,
о себе самого высокого мнения.
Я не намекал ни разу ни
о пьяном господине, ни
о прежнем моем поведении, ни
о Грушницком. Впечатление, произведенное на нее неприятною сценою, мало-помалу рассеялось; личико ее расцвело; она шутила очень мило; ее разговор был остер, без притязания на остроту, жив
и свободен; ее замечания иногда глубоки… Я дал ей почувствовать очень запутанной фразой, что она мне давно нравится. Она наклонила головку
и слегка покраснела.
О, я прошу тебя: не мучь меня по-прежнему пустыми сомнениями
и притворной холодностью: я, может быть, скоро умру, я чувствую, что слабею со дня на день…
и, несмотря на это, я не могу думать
о будущей жизни, я думаю только
о тебе…
Остальную часть вечера я провел возле Веры
и досыта наговорился
о старине… За что она меня так любит, право, не знаю! Тем более что это одна женщина, которая меня поняла совершенно, со всеми моими мелкими слабостями, дурными страстями… Неужели зло так привлекательно?..
Зло порождает зло; первое страдание дает понятие
о удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности: идеи — создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму,
и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни
и скромном поведении, умирает от апоплексического удара.
— Хорошо!
И, вероятно, по-твоему, порядочный человек должен тоже молчать
о своей страсти?..
Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал
и бросил, — тогда как другая шевелилась
и жила к услугам каждого,
и этого никто не заметил, потому что никто не знал
о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание
о ней,
и я вам прочел ее эпитафию.
—
О нет! —
И лицо ее стало так задумчиво, так грустно, что я дал себе слово в этот вечер непременно поцеловать ее руку.
Некстати было бы мне говорить
о них с такою злостью, — мне, который, кроме их, на свете ничего не любит, — мне, который всегда готов был им жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнию… Но ведь я не в припадке досады
и оскорбленного самолюбия стараюсь сдернуть с них то волшебное покрывало, сквозь которое лишь привычный взор проникает. Нет, все, что я говорю
о них, есть только следствие
Кстати: Вернер намедни сравнил женщин с заколдованным лесом,
о котором рассказывает Тасс в своем «Освобожденном Иерусалиме». «Только приступи, — говорил он, — на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что боже упаси: долг, гордость, приличие, общее мнение, насмешка, презрение… Надо только не смотреть, а идти прямо, — мало-помалу чудовища исчезают,
и открывается пред тобой тихая
и светлая поляна, среди которой цветет зеленый мирт. Зато беда, если на первых шагах сердце дрогнет
и обернешься назад!»
— Да я вас уверяю, что он первейший трус, то есть Печорин, а не Грушницкий, —
о, Грушницкий молодец,
и притом он мой истинный друг! — сказал опять драгунский капитан. — Господа! никто здесь его не защищает? Никто? тем лучше! Хотите испытать его храбрость? Это нас позабавит…
Вчера приехал сюда фокусник Апфельбаум. На дверях ресторации явилась длинная афишка, извещающая почтеннейшую публику
о том, что вышеименованный удивительный фокусник, акробат, химик
и оптик будет иметь честь дать великолепное представление сегодняшнего числа в восемь часов вечера, в зале Благородного собрания (иначе — в ресторации); билеты по два рубля с полтиной.
Нынче поутру у колодца только
и было толков, что
о ночном нападении черкесов.
Он взял меня под руку,
и мы пошли в ресторацию завтракать; он ужасно беспокоился
о жене.
Думая
о близкой
и возможной смерти, я думаю об одном себе: иные не делают
и этого.
Любившая раз тебя не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин, не потому, чтоб ты был лучше их,
о нет! но в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое
и таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая; никто не умеет так постоянно хотеть быть любимым; ни в ком зло не бывает так привлекательно; ничей взор не обещает столько блаженства; никто не умеет лучше пользоваться своими преимуществами
и никто не может быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается уверить себя в противном.