Неточные совпадения
Как-то само собою случилось,
что на развалинах
тех старинных, насиженных гнезд, где раньше румяные разбитные солдатки и чернобровые сдобные ямские вдовы тайно торговали водкой и свободной любовью, постепенно стали вырастать открытые публичные дома, разрешенные начальством, руководимые официальным надзором и подчиненные нарочитым суровым правилам.
Но она от души рада волнению и ласке Амура, и своей минутной власти над собакой, и
тому,
что выспалась и провела ночь без мужчины, и троице, по смутным воспоминаниям детства, и сверкающему солнечному дню, который ей так редко приходится видеть.
У него на совести несколько темных дел. Весь город знает,
что два года
тому назад он женился на богатой семидесятилетней старухе, а в прошлом году задушил ее; однако ему как-то удалось замять это дело. Да и остальные четверо тоже видели кое-что в своей пестрой жизни. Но, подобно
тому как старинные бретеры не чувствовали никаких угрызений совести при воспоминании о своих жертвах, так и эти люди глядят на темное и кровавое в своем прошлом, как на неизбежные маленькие неприятности профессий.
— И ни на одного человека нельзя положиться, — продолжает ворчливо хозяйка. —
Что ни прислуга,
то стерва, обманщица. А девицы только и думают,
что о своих любовниках. Чтобы только им свое удовольствие иметь. А о своих обязанностях и не думают.
Нюра — маленькая, лупоглазая, синеглазая девушка; у нее белые, льняные волосы, синие жилки на висках. В лице у нее есть что-то тупое и невинное, напоминающее белого пасхального сахарного ягненочка. Она жива, суетлива, любопытна, во все лезет, со всеми согласна, первая знает все новости, и если говорит,
то говорит так много и так быстро,
что у нее летят брызги изо рта и на красных губах вскипают пузыри, как у детей.
Более всего ей нравится в романах длинная, хитро задуманная и ловко распутанная интрига, великолепные поединки, перед которыми виконт развязывает банты у своих башмаков в знак
того,
что он не намерен отступить ни на шаг от своей позиции, и после которых маркиз, проткнувши насквозь графа, извиняется,
что сделал отверстие в его прекрасном новом камзоле; кошельки, наполненные золотом, небрежно разбрасываемые налево и направо главными героями, любовные приключения и остроты Генриха IV, — словом, весь этот пряный, в золоте и кружевах, героизм прошедших столетий французской истории.
— Странная ты девушка, Тамара. Вот гляжу я на тебя и удивляюсь. Ну, я понимаю,
что эти дуры, вроде Соньки, любовь крутят. На
то они и дуры. А ведь ты, кажется, во всех золах печена, во всех щелоках стирана, а тоже позволяешь себе этакие глупости. Зачем ты эту рубашку вышиваешь?
Зоя, которая уже кончила играть и только
что хотела зевнуть, теперь никак не может раззеваться. Ей хочется не
то сердиться, не
то смеяться. У ней есть постоянный гость, какой-то высокопоставленный старичок с извращенными эротическими привычками. Над его визитами к ней потешается все заведение.
— Ты бы, Феклуша, скушала бы и мою котлетку. Кушай, милая, кушай, не стесняйся, тебе надо поправляться. А знаете, барышни,
что я вам скажу, — обращается она к подругам, — ведь у нашей Феклуши солитер, а когда у человека солитер,
то он всегда ест за двоих: половину за себя, половину за глисту.
Девицы с некоторой гордостью рассказывали гостям о тапере,
что он был в консерватории и шел все время первым учеником, но так как он еврей и к
тому же заболел глазами,
то ему не удалось окончить курса.
Несмотря на
то,
что большинство женщин испытывало к мужчинам, за исключением своих любовников, полное, даже несколько брезгливое равнодушие, в их душах перед каждым вечером все-таки оживали и шевелились смутные надежды: неизвестно, кто их выберет, не случится ли чего-нибудь необыкновенного, смешного или увлекательного, не удивит ли гость своей щедростью, не будет ли какого-нибудь чуда, которое перевернет всю жизнь?
Но во время его отсутствия всезнающий Симеон с таинственным и даже несколько гордым видом успел сообщить своей тогдашней любовнице Нюре, а она шепотом, с ужасом в округлившихся глазах, рассказала подругам по секрету о
том,
что фамилия мещанина — Дядченко и
что он прошлой осенью вызвался, за отсутствием палача, совершить казнь над одиннадцатью бунтовщиками и собственноручно повесил их в два утра.
И как бы
то ни было, каждый вечер приносил с собою такое раздражающее, напряженное, пряное ожидание приключений,
что всякая другая жизнь, после дома терпимости, казалась этим ленивым, безвольным женщинам пресной и скучной.
Во всех домах отворенные окна ярко освещены, а перед подъездами горят висячие фонари. Обеим девушкам отчетливо видна внутренность залы в заведении Софьи Васильевны,
что напротив: желтый блестящий паркет, темно-вишневые драпри на дверях, перехваченные шнурами, конец черного рояля, трюмо в золоченой раме и
то мелькающие в окнах,
то скрывающиеся женские фигуры в пышных платьях и их отражения в зеркалах. Резное крыльцо Треппеля, направо, ярко озарено голубоватым электрическим светом из большого матового шара.
— Ну вас! — сипло огрызается
тот. —
Чего еще?
— Нет, не до смерти. Выкачалась, — говорит Нюра, точно с сожалением. — Однако два месяца пролежала в Александровской. Доктора говорили,
что если бы на вот-вот столечко повыше, —
то кончено бы. Амба!
— А ничего. Никаких улик не было. Была тут общая склока. Человек сто дралось. Она тоже в полицию заявила,
что никаких подозрений не имеет. Но Прохор сам потом хвалился: я, говорит, в
тот раз Дуньку не зарезал, так в другой раз дорежу. Она, говорит, от моих рук не уйдет. Будет ей амба!
— Да, да, мой грузинчик. Ох, какой он приятный. Так бы никогда его от себя не отпустила. Знаешь, он мне в последний раз
что сказал? «Если ты будешь еще жить в публичном доме,
то я сделаю и тэбэ смэрть и сэбэ сделаю смэрть». И так глазами на меня сверкнул.
Говорить было совсем не о
чем; кроме
того, равнодушная назойливость Любы раздражала его.
Одну минуту он совсем уж было остановился на Жене, но только дернулся на стуле и не решился: по ее развязному, недоступному и небрежному виду и по
тому, как она искренно не обращала на него никакого внимания, он догадывался,
что она — самая избалованная среди всех девиц заведения, привыкшая, чтобы на нее посетители шире тратились,
чем на других.
— Коли не любила бы,
то не пошла бы к нему. Он, подлец, жениться обещал, а потом добился,
чего ему нужно, и бросил.
Немец соображал несколько секунд, задумчиво отхлебывая пиво. Потом сказал
то,
что почти каждый мужчина говорит проститутке в эти минуты, предшествующие случайному обладанию ее телом...
Пришел постоянный гость, любовник Соньки Руль, который приходил почти ежедневно и целыми часами сидел около своей возлюбленной, глядел на нее томными восточными глазами, вздыхал, млел и делал ей сцены за
то,
что она живет в публичном доме,
что грешит против субботы,
что ест трефное мясо и
что отбилась от семьи и великой еврейской церкви.
Он знал,
что Сонька была продана одному из скупщиков живого товара ее же матерью, знал много унизительных, безобразных подробностей о
том, как ее перепродавали из рук в руки, и его набожная, брезгливая, истинно еврейская душа корчилась и содрогалась при этих мыслях, но
тем не менее любовь была выше всего.
Казалось,
что если хоть один уйдет из компании,
то нарушится какое-то наладившееся равновесие, которое потом невозможно будет восстановить.
— Оставь меня в покое, Лихонин. По-моему, господа, это прямое и явное свинство —
то,
что вы собираетесь сделать. Кажется, так чудесно, мило и просто провели время,так нет, вам непременно надо, как пьяным скотам, полезть в помойную яму. Не поеду я.
И, стало быть, если, выпив лишнюю рюмку вина, я все-таки, несмотря на свои убеждения, еду к проституткам,
то я совершаю тройную подлость: перед несчастной глупой женщиной, которую я подвергаю за свой поганый рубль самой унизительной форме рабства, перед человечеством, потому
что, нанимая на час или на два публичную женщину для своей скверной похоти, я этим оправдываю и поддерживаю проституцию, и, наконец, это подлость перед своей собственной совестью и мыслью.
— Но самое главное, — продолжал Ярченко, пропустив мимо ушей эту шпильку, — самое главное
то,
что я вас всех видел сегодня на реке и потом там… на
том берегу… с этими милыми, славными девушками. Какие вы все были внимательные, порядочные, услужливые, но едва только вы простились с ними, вас уже тянет к публичным женщинам. Пускай каждый из вас представит себе на минутку,
что все мы были в гостях у его сестер и прямо от них поехали в Яму…
Что? Приятно такое предположение?
Никто из близко знавших Рамзеса не сомневался,
что он сделает блестящую карьеру, да и сам Рамзес вовсе не скрывал своей уверенности в
том,
что к тридцати пяти годам он сколотит себе миллион исключительно одной практикой, как адвокат-цивилист.
— Вы передергиваете, Рамзес, — возразил с неудовольствием Ярченко. — Вы мне напоминаете
тех мещан, которые еще затемно собрались глазеть на смертную казнь, говорят: мы здесь ни при
чем, мы против смертной казни, это все прокурор и палач.
И у каждого было стремление довести себя через опьянение до
того туманного и радужного состояния, когда всё — все равно и когда голова не знает,
что делают руки и ноги и
что болтает язык.
Кончилось
тем,
что через полчаса Лихонин и Ярченко ни за
что не хотели расстаться с репортером и потащили его с собой в Яму. Впрочем, он и не сопротивлялся.
— Если я вам не в тягость, я буду очень рад, — сказал он просто. —
Тем более
что у меня сегодня сумасшедшие деньги. «Днепровское слово» заплатило мне гонорар, а это такое же чудо, как выиграть двести тысяч на билет от театральной вешалки. Виноват, я сейчас…
— И
тем более, — сказал Лихонин, пропуская вперед приват-доцента, —
тем более
что этот дом хранит в себе столько исторических преданий. Товарищи! Десятки студенческих поколений смотрят на нас с высоты этих вешалок, и, кроме
того, в силу обычного права, дети и учащиеся здесь платят половину, как в паноптикуме. Не так ли, гражданин Симеон?
Симеон не любил, когда приходили большими компаниями, — это всегда пахло скандалом в недалеком будущем; студентов же он вообще презирал за их мало понятный ему язык, за склонность к легкомысленным шуткам, за безбожие и, главное — за
то,
что они постоянно бунтуют против начальства и порядка.
— Ничего нет почетного в
том,
что я могу пить как лошадь и никогда не пьянею, но зато я ни с кем и не ссорюсь и никого не задираю. Очевидно, эти хорошие стороны моего характера здесь достаточно известны, а потому мне оказывают доверие.
Но Борис, подобно многим студентам (а также и офицерам, юнкерам и гимназистам), привык к
тому,
что посторонние «штатские» люди, попадавшие случайно в кутящую студенческую компанию, всегда держали себя в ней несколько зависимо и подобострастно, льстили учащейся молодежи, удивлялись ее смелости, смеялись ее шуткам, любовались ее самолюбованием, вспоминали со вздохом подавленной зависти свои студенческие годы.
Это внимание сказывалось в
том, как его слушали, в
той торжественной бережности, с которой Тамара наливала ему рюмку, и в
том, как Манька Беленькая заботливо чистила для него грушу, и в удовольствии Зои, поймавшей ловко брошенный ей репортером через стол портсигар, в
то время как она напрасно просила папиросу у двух заговорившихся соседей, и в
том,
что ни одна из девиц не выпрашивала у него ни шоколаду, ни фруктов, и в их живой благодарности за его маленькие услуги и угощение.
— Нет, не
то, — возразила ласковым шепотом Тамара. — А
то,
что он возьмет вас за воротник и выбросит в окно, как щенка. Я такой воздушный полет однажды уже видела. Не дай бог никому. И стыдно, и опасно для здоровья.
А я скажу,
что ею движет
та же великая, неразумная, слепая, эгоистическая любовь, за которую мы все называем наших матерей, святыми женщинами.
И вот, когда я глядел на эту милую сцену и подумал,
что через полчаса этот самый постовой будет в участке бить ногами в лицо и в грудь человека, которого он до сих пор ни разу в жизни не видал и преступление которого для него совсем неизвестно,
то — вы понимаете! мне стало невыразимо жутко и тоскливо.
Хотя бы о
том,
что такое люди испытывали на войне…
Один большой писатель — человек с хрустально чистой душой и замечательным изобразительным талантом — подошел однажды к этой
теме, и вот все,
что может схватить глаз внешнего, отразилось в его душе, как в чудесном зеркале.
Но
того,
чего он не знал, он не посмел написать.
— Да, — ответил репортер и с благодарностью, ласково поглядел на студента. — Ну,
что касается Сонечки,
то ведь это абстрактный тип, — заметил уверенно Ярченко. — Так сказать, психологическая схема…
Судьба толкнула их на проституцию, и с
тех пор они живут в какой-то странной, феерической, игрушечной жизни, не развиваясь, не обогащаясь опытом, наивные, доверчивые, капризные, не знающие,
что скажут и
что сделают через полчаса — совсем как дети.
Он выслушал меня с большим вниманием, и вот
что он сказал буквально: «Не обижайтесь, Платонов, если я вам скажу,
что нет почти ни одного человека из встречаемых мною в жизни, который не совал бы мне
тем для романов и повестей или не учил бы меня, о
чем надо писать.
Тот материал,
что вы мне сейчас сообщили, прямо необъятен по своему смыслу и весу.
Она только
что освободилась от
того самого немца в форме благотворительного общества, который рано вечером остановил свой выбор на Мане Беленькой, а потом переменил ее, по рекомендации экономки, на Пашу.
Женя с негодованием рассказывала о
том,
что за сегодняшний вечер и ночь благодаря наплыву дешевой публики несчастную Пашу брали в комнату больше десяти раз — и всё разные мужчины.