Неточные совпадения
Образ жизни, нравы и обычаи почти одинаковы во
всех тридцати с лишком заведениях, разница
только в плате, взимаемой за кратковременную любовь, а следовательно, и в некоторых внешних мелочах: в подборе более или менее красивых женщин, в сравнительной нарядности костюмов, в пышности помещения и роскоши обстановки.
Зоя, которая уже кончила играть и
только что хотела зевнуть, теперь никак не может раззеваться. Ей хочется не то сердиться, не то смеяться. У ней есть постоянный гость, какой-то высокопоставленный старичок с извращенными эротическими привычками. Над его визитами к ней потешается
все заведение.
Хам хамом, грязный, избитый, вонючий,
все тело в шрамах,
только одна ему хвала: шелковая рубашка, которую ему Тамарка вышьет.
Одна
только Нина, маленькая, курносая, гнусавая деревенская девушка,
всего лишь два месяца назад обольщенная каким-то коммивояжером и им же проданная в публичный дом, ест за четверых.
Тамара с голыми белыми руками и обнаженной шеей, обвитой ниткой искусственного жемчуга, толстая Катька с мясистым четырехугольным лицом и низким лбом — она тоже декольтирована, но кожа у нее красная и в пупырышках; новенькая Нина, курносая и неуклюжая, в платье цвета зеленого попугая; другая Манька — Манька Большая или Манька Крокодил, как ее называют, и — последней — Сонька Руль, еврейка, с некрасивым темным лицом и чрезвычайно большим носом, за который она и получила свою кличку, но с такими прекрасными большими глазами, одновременно кроткими и печальными, горящими и влажными, какие среди женщин
всего земного шара бывают
только у евреек.
Пожилой гость в форме благотворительного ведомства вошел медленными, нерешительными шагами, наклоняясь при каждом шаге немного корпусом вперед и потирая кругообразными движениями свои ладони, точно умывая их. Так как
все женщины торжественно молчали, точно не замечая его, то он пересек залу и опустился на стул рядом с Любой, которая согласно этикету
только подобрала немного юбку, сохраняя рассеянный и независимый вид девицы из порядочного дома.
Одну минуту он совсем уж было остановился на Жене, но
только дернулся на стуле и не решился: по ее развязному, недоступному и небрежному виду и по тому, как она искренно не обращала на него никакого внимания, он догадывался, что она — самая избалованная среди
всех девиц заведения, привыкшая, чтобы на нее посетители шире тратились, чем на других.
Они хотели как можно шире использовать свой довольно тяжелый заработок и потому решили сделать ревизию положительно во
всех домах Ямы,
только к Треппелю не решились зайти, так как там было слишком для них шикарно.
Словом,
все они делали вид, будто принадлежат к самому изысканному обществу, и если танцуют, то делают это,
только снисходя до маленькой товарищеской услуги.
И потому в два часа ночи, едва
только закрылся уютный студенческий ресторан «Воробьи» и
все восьмеро, возбужденные алкоголем и обильной пищей, вышли из прокуренного, чадного подземелья наверх, на улицу, в сладостную, тревожную темноту ночи, с ее манящими огнями на небе и на земле, с ее теплым, хмельным воздухом, от которого жадно расширяются ноздри, с ее ароматами, скользившими из невидимых садов и цветников, то у каждого из них пылала голова и сердце тихо и томно таяло от неясных желаний.
У него
только что завелись необходимые связи с профессорским кругом, на будущий год ему предлагали чтение лекций по римской истории, и нередко в разговоре он уже употреблял ходкое среди приват-доцентов выражение: «Мы, ученые!» Студенческая фамильярность, принудительное компанейство, обязательное участие во
всех сходках, протестах и демонстрациях становились для него невыгодными, затруднительными и даже просто скучными.
— Но самое главное, — продолжал Ярченко, пропустив мимо ушей эту шпильку, — самое главное то, что я вас
всех видел сегодня на реке и потом там… на том берегу… с этими милыми, славными девушками. Какие вы
все были внимательные, порядочные, услужливые, но едва
только вы простились с ними, вас уже тянет к публичным женщинам. Пускай каждый из вас представит себе на минутку, что
все мы были в гостях у его сестер и прямо от них поехали в Яму… Что? Приятно такое предположение?
И, должно быть, не одни студенты, а
все случайные и постоянные посетители Ямы испытывали в большей или меньшей степени трение этой внутренней душевной занозы, потому что Дорошенко торговал исключительно
только поздним вечером и ночью, и никто у него не засиживался, а так
только заезжали мимоходом, на перепутье.
Все засмеялись,
только Борис Собашников под шумок пробормотал с презрительным видом...
Оба они — и Собашников и Петровский — поступили в своем негодовании довольно искренно, но первый
только наполовину, а второй
всего лишь на четверть.
Лихонин
всем был рад, но Ярченко сначала — пока ему Не бросилось в голову шампанское —
только поднимал кверху свои коротенькие черные брови с боязливым, удивленным и наивным видом.
— Нет, брат, ошибся! — сказал Лихонин и прищелкнул языком. — И не то, что я по убеждению или из принципа… Нет! Я, как анархист, исповедываю, что чем хуже, тем лучше… Но, к счастию, я игрок и
весь свой темперамент трачу на игру, поэтому во мне простая брезгливость говорит гораздо сильнее, чем это самое неземное чувство. Но удивительно, как совпали наши мысли. Я
только что хотел тебя спросить о том же.
— Ах, да не
все ли равно! — вдруг воскликнул он сердито. — Ты вот сегодня говорил об этих женщинах… Я слушал… Правда, нового ты ничего мне не сказал. Но странно — я почему-то, точно в первый раз за
всю мою беспутную жизнь, поглядел на этот вопрос открытыми глазами… Я спрашиваю тебя, что же такое, наконец, проституция? Что она? Влажной бред больших городов или это вековечное историческое явление? Прекратится ли она когда-нибудь? Или она умрет
только со смертью
всего человечества? Кто мне ответит на это?
— Да, я знаю, что
все эти фальшивые мероприятия чушь и сплошное надругательство, — перебил Лихонин. — Но пусть я буду смешон и глуп — и я не хочу оставаться соболезнующим зрителем, который сидит на завалинке, глядит на пожар и приговаривает: «Ах, батюшки, ведь горит… ей-богу горит! Пожалуй, и люди ведь горят!», а сам
только причитает и хлопает себя по ляжкам.
— Я не спала, я
все слышала, — сказала она. —
Только самую-самую чуточку задремала.
Члены общества, точно сговорившись, умирают, сходят с ума, проворовываются, стреляются или вешаются, освобождается вакансия за вакансией, повышения следуют за повышениями, вливаются новые элементы, и, смотришь, через два года нет на месте никого из прежних людей,
все новое, если
только учреждение не распалось окончательно, не расползлось вкось.
И лицо ее было так прекрасно, как бывают
только прекрасны лица у молодых влюбленных еврейских девушек, —
все нежно-розовое, с розовыми губами, прелестно-невинно очерченными, и с глазами такими черными, что на них нельзя было различить зрачка от райка.
— А так: там
только одни красавицы. Вы понимаете, какое счастливое сочетание кровей: польская, малорусская и еврейская. Как я вам завидую, молодой человек, что вы свободный и одинокий. В свое время я таки показал бы там себя! И замечательнее
всего, что необыкновенно страстные женщины. Ну прямо как огонь! И знаете, что еще? — спросил он вдруг многозначительным шепотом.
— А знаете что? — вдруг воскликнул весело Горизонт. — Мне
все равно: я человек закабаленный. Я, как говорили в старину, сжег свои корабли… сжег
все, чему поклонялся. Я уже давно искал случая, чтобы сбыть кому-нибудь эти карточки. За ценой я не особенно гонюсь. Я возьму
только половину того, что они мне самому стоили. Не желаете ли приобрести, господин офицер?
Все эти образчики портновских материалов, подтяжки Глуар и пуговицы Гелиос, искусственные зубы и вставные глаза служили
только щитом, прикрывавшим его настоящую деятельность, а именно торговлю женским телом.
— Мадам Барсукова! Я вам могу предложить что-нибудь особенного! Три женщины: одна большая, брюнетка, очень скромная, другая маленькая, блондинка, но которая, вы понимаете, готова на
все, третья — загадочная женщина, которая
только улыбается и ничего не говорит, но много обещает и — красавица!
Я говорю, что за
всю мою жизнь
только три сильных впечатления врезались в мою душу.
Их провели в кабинет с малиновыми обоями, а на обоях повторялся, в стиле «ампир», золотой рисунок в виде мелких лавровых венков. И сразу Ровинская узнала своей зоркой артистической памятью, что совершенно такие же обои были и в том кабинете, где они
все четверо
только что сидели.
Вы
все, девочки, знаете, что я не люблю денег, но я обираю мужчин, как
только могу.
— Женечка, на тебя
только вся и надежда, — сказала с глубоким выражением тоскливой беспомощности Любка. — Тебя так
все уважают. Поговори, душенька, с Анной Марковной или с Симеоном… Пускай меня примут обратно.
— Ничего. Не обращай внимания, — ответил тот вслух. — А впрочем, выйдем отсюда. Я тебе сейчас же
все расскажу. Извините, Любочка, я
только на одну минуту. Сейчас вернусь, устрою вас, а затем испарюсь, как дым.
— Подожди, Любочка! Подожди, этого не надо. Понимаешь, совсем, никогда не надо. То, что вчера было, ну, это случайность. Скажем, моя слабость. Даже более: может быть, мгновенная подлость. Но, ей-богу, поверь мне, я вовсе не хотел сделать из тебя любовницу. Я хотел видеть тебя другом, сестрой, товарищем… Нет, нет ничего:
все сладится, стерпится. Не надо
только падать духом. А покамест, дорогая моя, подойди и посмотри немножко в окно: я
только приведу себя в порядок.
Во
всем виноват
только один я, и, если хочешь, я готов на коленях просить у тебя прощения.
— Да-а, — протянула она, как ребенок, который упрямится мириться, — я же вижу, что я вам не нравлюсь. Так что ж, — вы мне лучше прямо скажите и дайте немного на извозчика, и еще там, сколько захотите… Деньги за ночь
все равно заплачены, и мне
только доехать… туда.
Пришлось очень долго, пространно и утомительно объясняться с управляющим, человеком грубым и наглым, который обращался со
всеми жильцами дома как с обывателями завоеванного города, и
только слегка побаивался студентов, дававших ему иногда суровый отпор.
— А
все же вы паспорт, господин Лихонин, непременно завтра же предъявите, — настойчиво сказал управляющий на прощанье. — Как вы человек почтенный, работящий, и мы с вами давно знакомы, также и платите вы аккуратно, то
только для вас делаю. Времена, вы сами знаете, какие теперь тяжелые. Донесет кто-нибудь, и меня не то что оштрафуют, а и выселить могут из города. Теперь строго.
— Нет, так нельзя, Люба! Так невозможно дальше,говорил десять минут спустя Лихонин, стоя у дверей, укутанный, как испанский гидальго плащом, одеялом. — Завтра же я найму тебе комнату в другом доме. И вообще, чтобы этого не было! Иди с богом, спокойной ночи! Все-таки ты должна дать честное слово, что у нас отношения будут
только дружеские.
Дать бы ей
только на извозчика и немножко на булавки, и поехала бы, и
все было бы прекрасно, и был бы я теперь независим, свободен и не испытывал бы этого мучительного и позорного состояния духа.
— О! Не беспокойтесь говорить: я
все прекрасно понимаю. Вероятно, молодой человек хочет взять эта девушка, эта Любка, совсем к себе на задержание или чтобы ее, — как это называется по-русску, — чтобы ее спасай? Да, да, да, это бывает. Я двадцать два года живу в публичный дом и всегда в самый лучший, приличный публичный дом, и я знаю, что это случается с очень глупыми молодыми людьми. Но
только уверяю вас, что из этого ничего не выйдет.
Только вы потрудитесь сначала заплатить за
все, что она брала здесь в кредит.
«Бедные женщины! — подумал он со скорбью. — Чего
только с вами не делают, как не издеваются над вами, пока вы не привыкнете ко
всему, точно слепые лошади на молотильном приводе!»
— Ничего не могу поделать для вас, господин студент, ровно ничего, покамест вы не представите
всех требуемых бумаг. Что касается до девицы, то она, как не имеющая жительства, будет немедленно отправлена в полицию и задержана при ней, если
только сама лично не пожелает отправиться туда, откуда вы ее взяли. Имею честь кланяться.
И что самое удивительное, она взяла
всего два урока у специалистки, а остальному научилась по самоучителю, руководясь
только приложенными к нему рисунками.
Прелесть поэмы, конечно, заключалась для него в том, как она звучала на родном языке, но едва
только он начинал нараспев читать свои гортанные, цокающие, харкающие фразы, — Любка сначала долго тряслась от непреодолимого смеха, пока, наконец, не прыскала на
всю комнату и разражалась длинным хохотом.
Любка же воспринимала не
только ушами, но как будто глазами и
всем наивно открытым сердцем радостные, печальные, трогательные и легкомысленные детали этого причудливого бессмертного романа.
«Впрочем, посещения и уход украдкой г. де Б. приводили меня в смущение. Я вспомнил также небольшие покупки Манон, которые превосходили наши средства.
Все это попахивало щедростью нового любовника. Но нет, нет! повторял я, — невозможно, чтобы Манон изменила мне! Она знает, что я живу
только для нее, она прекрасно знает, что я ее обожаю». — Ах, дурачок, дурачок! — воскликнула Любка. — Да разве же не видно сразу, что она у этого богача на содержании. Ах, она дрянь какая!
— Так вот он какой! Ужасно хорошо написал.
Только зачем она такая подлая? Ведь он вот как ее любит, на
всю жизнь, а она постоянно ему изменяет.
Конца повести она долго не могла дослушать и
все разражалась такими искренними горячими слезами, что приходилось прерывать чтение, и последнюю главу они одолели
только в четыре приема. И сам чтец не раз прослезился при этом.
— Вы уж извините меня, пожалуйста, но так как у меня собственная квартира и теперь я вовсе не девка, а порядочная женщина, то прошу больше у меня не безобразничать. Я думала, что вы, как умный и образованный человек,
все чинно и благородно, а вы
только глупостями занимаетесь. За это могут и в тюрьму посадить.
— Я ему тоже скажу, — прибавила она плачущим голосом, — что вы, вместо того чтобы меня учить,
только болтаете всякую чушь и тому подобную гадость, а сами
все время держите руку у меня на коленях. А это даже совсем неблагородно. — И в первый раз за
все их знакомство она, раньше робевшая и стеснявшаяся, резко отодвинулась от своего учителя.