Неточные совпадения
Через пять минут она ушла от него, пряча на ходу в чулок заработанные деньги, на которые, как на первый почин, она предварительно поплевала, по суеверному обычаю. Ни о содержании, ни о симпатичности
не было больше речи. Немец остался недоволен холодностью Маньки и велел позвать к себе экономку.
— Господа, я, пожалуй, готов с вами поехать…
Не подумайте, однако, что меня убедили софизмы египетского фараона Рамзеса… Нет, просто мне жаль разбивать компанию… Но я ставлю одно условие: мы там
выпьем, поврем, посмеемся и все прочее… но чтобы ничего
больше, никакой грязи… Стыдно и обидно думать, что мы, цвет и краса русской интеллигенции, раскиснем и пустим слюни от вида первой попавшейся юбки.
И, должно
быть,
не одни студенты, а все случайные и постоянные посетители Ямы испытывали в
большей или меньшей степени трение этой внутренней душевной занозы, потому что Дорошенко торговал исключительно только поздним вечером и ночью, и никто у него
не засиживался, а так только заезжали мимоходом, на перепутье.
«Кот!» — злобно решил
было про себя Собашников, но и сам себе
не поверил: уж очень
был некрасив и небрежно одет репортер и, кроме того, держал себя с
большим достоинством.
Но Боря
не мог оставить. У него
была несчастная особенность!: опьянение
не действовало ему ни на ноги, ни на язык но приводило его в мрачное, обидчивое настроение и толкало на ссоры. А Платонов давно уже раздражал его своим небрежно-искренним, уверенным и серьезным тоном, так мало подходящим к отдельному кабинету публичного дома Но еще
больше сердило Собашникова то кажущееся равнодушие, с которым репортер пропускал его злые вставки в разговор.
Вернулся Платонов с Пашей. На Пашу жалко и противно
было смотреть. Лицо у нее
было бледно, с синим отечным отливом, мутные полузакрытые глаза улыбались слабой, идиотской улыбкой, открытые губы казались похожими на две растрепанные красные мокрые тряпки, и шла она какой-то робкой, неуверенной походкой, точно делая одной ногой
большой шаг, а другой — маленький. Она послушно подошла к дивану и послушно улеглась головой на подушку,
не переставая слабо и безумно улыбаться. Издали
было видно, что ей холодно.
Теперь очень нетрудно
было убедить ее в том, что ехать с ней вместе Горизонту представляет
большую опасность для него и что лучше ей остаться здесь и переждать время, пока дела у любовника
не сложатся благоприятно.
Конечно, у него
не было расчета в том, чтобы получить десятью пятнадцатью рублями
больше, но одна мысль о том, что конкурент Ямпольский получит при продаже более, чем он, приводила его в бешенство.
—
Не будем торговаться из-за мелочей. Тем более что ни вы меня, ни я вас
не обманываем. Теперь
большой спрос на женщин. Что вы сказали бы, господин Горизонт, если бы я предложила вам красного вина?
Кажется, им
больше не о чем
было разговаривать. Мадам Барсукова вынесла вексельную бумагу, где она с трудом написала свое имя, отчество и фамилию. Вексель, конечно,
был фантастический, но
есть связь, спайка, каторжная совесть. В таких делах
не обманывают. Иначе грозит смерть. Все равно: в остроге, на улице или в публичном доме.
Она уже
не была больше «Манька Маленькая» и
не «Манька Беленькая», а
была «Манька Скандалистка».
Она посмотрела на него ласково. И правда, она сегодня утром в первый раз за всю свою небольшую, но исковерканную жизнь отдала мужчине свое тело — хотя и
не с наслаждением, а
больше из признательности и жалости, но добровольно,
не за деньги,
не по принуждению,
не под угрозой расчета или скандала. И ее женское сердце, всегда неувядаемое, всегда тянущееся к любви, как подсолнечник к свету,
было сейчас чисто и разнежено.
Тогда князь сзывал к кому-нибудь из товарищей (у него никогда
не было своей квартиры) всех близких друзей и земляков и устраивал такое пышное празднество, — по-кавказски «той», — на котором истреблялись дотла дары плодородной Грузии, на котором
пели грузинские песни и, конечно, в первую голову «Мравол-джамием» и «Нам каждый гость ниспослан богом, какой бы ни
был он страны», плясали без устали лезгинку, размахивая дико в воздухе столовыми ножами, и говорил свои импровизации тулумбаш (или, кажется, он называется тамада?); по
большей части говорил сам Нижерадзе.
За ним этот смешной недостаток знали, высмеивали эту его черту добродушно и бесцеремонно, но охотно прощали ради той независимой товарищеской услужливости и верности слову, данному мужчине (клятвы женщинам
были не в счет), которыми он обладал так естественно. Впрочем, надо сказать, что он пользовался в самом деле
большим успехом у женщин. Швейки, модистки, хористки, кондитерские и телефонные барышни таяли от пристального взгляда его тяжелых, сладких и томных черно-синих глаз…
— Какие тут шутки, Любочка! Я
был бы самым низким человеком, если бы позволял себе такие шутки. Повторяю, что я тебе более чем друг, я тебе брат, товарищ. И
не будем об этом
больше говорить. А то, что случилось сегодня поутру, это уж,
будь покойна,
не повторится. И сегодня же я найму тебе отдельную комнату.
— Почти что ничего. Чуть-чуть шить, как и всякая крестьянская девчонка. Ведь ей пятнадцати лет
не было, когда ее совратил какой-то чиновник. Подмести комнату, постирать, ну, пожалуй, еще сварить щи и кашу.
Больше, кажется, ничего.
Наконец дело с Эммой Эдуардовной
было покончено. Взяв деньги и написав расписку, она протянула ее вместе с бланком Лихонину, а тот протянул ей деньги, причем во время этой операции оба глядели друг другу в глаза и на руки напряженно и сторожко. Видно
было, что оба чувствовали
не особенно
большое взаимное доверие. Лихонин спрятал документы в бумажник и собирался уходить. Экономка проводила его до самого крыльца, и когда студент уже стоял на улице, она, оставаясь на лестнице, высунулась наружу и окликнула...
— Я тебе верю, дитя мое, — сказал он тихо, поглаживая ее волосы. —
Не волнуйся,
не плачь. Только
не будем опять поддаваться нашим слабостям. Ну, случилось пусть случилось, и
больше не повторим этого.
— Ах! Жизнь их
была какая разнесчастная! Вот судьба-то горькая какая! И уже кого мне жалеть
больше, я теперь
не знаю: его или ее. И неужели это всегда так бывает, милый Соловьев, что как только мужчина и женщина вот так вот влюбятся, как они, то непременно их бог накажет? Голубчик, почему же это? Почему?
— Скажите, ну разве
будет для вашей сестры, матери или для вашего мужа обидно, что вы случайно
не пообедали дома, а зашли в ресторан или в кухмистерскую и там насытили свой голод. Так и любовь.
Не больше,
не меньше. Физиологическое наслаждение. Может
быть, более сильное, более острое, чем всякие другие, но и только. Так, например, сейчас: я хочу вас, как женщину. А вы
Рассказала она также с
большими подробностями и о том, как, очутившись внезапно без мужской поддержки или вообще без чьего-то бы ни
было крепкого постороннего влияния, она наняла комнату в плохонькой гостинице, в захолустной улице, как с первого же дня коридорный, обстрелянная птица, тертый калач, покушался ею торговать, даже
не спрося на это ее разрешения, как она переехала из гостиницы на частную квартиру, но и там ее настигла опытная старуха сводня, которыми кишат дома, обитаемые беднотой.
Сегодняшняя работа
была очень выгодной: их артель, состоявшая из сорока человек, взялась благодаря
большой спешке за работу
не поденно, а сдельно, по-подводно.
Я подумала: вот и конец, стало
быть, нечего жалеть
больше,
не о чем печалиться, нечего ждать…
— Нет, нет. Женя, только
не это!..
Будь другие обстоятельства, непреоборимые, я бы, поверь, смело сказал тебе ну что же, Женя, пора кончить базар… Но тебе вовсе
не это нужно… Если хочешь, я подскажу тебе один выход
не менее злой и беспощадный, но который, может
быть, во сто раз
больше насытит твой гнев…
— Что я тебе отвечу?
Не знаю. Думаю, что
есть, но
не такой, как мы его воображаем. Он —
больше, мудрее, справедливее…
— Свет велик… А я жизнь люблю!.. Вот я так же и в монастыре, жила, жила,
пела антифоны и залостойники, пока
не отдохнула,
не соскучилась вконец, а потом сразу хоп! и в кафешантан… Хорош скачок? Так и отсюда… В театр пойду, в цирк, в кордебалет… а
больше, знаешь, тянет меня, Женечка, все-таки воровское дело… Смелое, опасное, жуткое и какое-то пьяное… Тянет!.. Ты
не гляди на меня, что я такая приличная и скромная и могу казаться воспитанной девицей. Я совсем-совсем другая.
Теперь можно спокойно,
не торопясь, со вкусом, сладко обедать и ужинать, к чему Анна Марковна всегда питала
большую слабость,
выпить после обеда хорошей домашней крепкой вишневки, а по вечерам поиграть в преферанс по копейке с уважаемыми знакомыми пожилыми дамами, которые хоть никогда и
не показывали вида, что знают настоящее ремесло старушки, но на самом деле отлично его знали и
не только
не осуждали ее дела, но даже относились с уважением к тем громадным процентам, которые она зарабатывала на капитал.
Вчера утром вышли какие-то нелады с дирекцией, а вечером публика приняла ее
не так восторженно, как бы ей хотелось, или, может
быть, это ей просто показалось, а сегодня в газетах дурак рецензент, который столько же понимал в искусстве, сколько корова в астрономии, расхвалил в
большой заметке ее соперницу Титанову.