Неточные совпадения
Широкая площадь между церковью и старым господским домом сплошь
была покрыта густыми
толпами народа. Во всей этой массе виднелись только одни мужские головы. Бабье и ребятенки жались больше по окраинам площади, поближе к избам и, промеж своих собственных разговоров, пассивно глазели на волнующуюся массу крестьянского люда, над которой гудел, как шмелиный рой, какой-то смешанный, тысячеголосный говор.
Едва Хвалынцев въехал на эту площадь, как возок его вмиг окружен
был толпою, и кони стали, за невозможностью двинуться далее.
— Енарал!.. Енарал приехал! — пробежало из уст в уста по кучкам
толпы — и головы ближайших к возку мужиков почтительно обнажились. Но это длилось не более полуминуты…. разглядели слишком молодое лицо приезжего, его баранью шубу и решили, что генералу таковым
быть не подобает. Обнаженные головы снова накрылись, хотя возок и продолжал еще возбуждать любопытство
толпы.
Тысячегрудое и долгое «ура!» загремело над
толпой народа, но вновь прибывшим лицам трудно
было впопыхах разобрать настоящий смысл и значение этого могучего приветствия.
А между тем к нему, точно так же, как и к Хвалынцеву, вздумали
было нахлынуть сивобородые ходоки за мир, но генеральский адъютант увидел их в окно в то еще время, как они только на крыльцо взбирались, и не успев еще совершенно оправиться от невольного впечатления, какое произвел на него тысячеголосый крик
толпы, приказал ординарцам гнать ходоков с крыльца, ни за что не допуская их до особы генерала.
— Тихо!.. тихо, ребята!.. Слухай!.. Сейчас, верно, заправскую читать
будет! — пробегал по
толпе сдержанный говор.
— Да все не согласны! весь мир не согласен! — закричали из
толпы те передние ряды, которым
была видна и слышна расправа адъютанта.
— В противном случае, вы
будете строго отвечать перед законом! — начальнически-отчетливым тоном пояснил адъютант, выразительно сверкнув на него глазами и безапелляционно приглашающим жестом указал ему на
толпу.
Физиономию господина станового передернуло очень кислой гримасой, однако, нечего делать, он махнул рукою под козырек и потрусил к
толпе. Там поднялось некоторое движение и гул. Становой ухватил за шиворот первого попавшегося парня и потащил его к крыльцу. Парень
было уперся сначала, но позади его несколько голосов ободрительно крикнули ему: «не робей, паря! не трусь! пущай их!» — и он покорно пошел за становым, который так и притащил его за шиворот к адъютанту.
— Да какие же мы бунтовщики! — послышался в
толпе протестующий говор. — И чего они и в сам деле, все «бунтовщики» да «бунтовщики»! Кабы мы
были бунтовщики, нешто мы стояли бы так?.. Мы больше ничего, что хотим
быть оправлены, чтобы супротив закону не обижали бы нас… А зачинщиков… Какие же промеж нас зачинщики?.. Зачинщиков нет!
— Как нет?.. Что они там толкуют? — почтительно косясь и оглядываясь на генерала и, видимо, желая изобразить перед ним свою энергическую деятельность, возвысил голос Пшецыньский, который сбежал с крыльца, однако же не приближался к
толпе далее чем на тридцать шагов. — Должны
быть зачинщики! Выдавай их сюда! Пусть все беспрекословно выходят к его превосходительству!.. Вы должны довериться вашему начальству! Выдавай зачинщиков, говорю я!
— Да все мы зачинщики!.. Все, как
есть! — дружно грянуло над
толпою. — Все здесь! всех бери!
— Я шутить не стану! — строго заметил генерал. — Господин исправник! господин предводитель! прошу отправиться к ним и повторить мои слова, что никакой другой воли нет и не
будет, что они должны беспрекословно отправлять повинности и повиноваться управляющему, во всех его законных требованиях, и что, наконец, если через десять минут (генерал посмотрел свои часы)
толпа не разойдется и зачинщики не
будут выданы, я
буду стрелять.
— Батальон, — жай! — раздалась с лошади зычная команда командира, — и мгновенно блеснув щетиной штыков, ружья шаркнулись к ноге. Шомпола засвистали и залязгали своим железным звуком в ружейных дулах. Крестьянская
толпа в ту ж минуту смолкла до той тишины, что ясно можно
было расслышать сухое щелканье взводимых курков.
— Что ж, стреляй, коли те озорничать хочется! — ответили ему из
толпы. — Не в нас стрелишь — в царя стрелять
будешь… Мы — царские, стало, и кровь наша царская!..
Он особенно поставлял на вид, как
были истощены все возможные меры кротости, как надлежащие власти христианским словом и вразумлением стремились вселить благоразумие в непокорных, — но ни голос совести, ни авторитет власти, ни кроткое слово св. религии не возымели силы над зачерствелыми сердцами анархистов-мятежников, из коих весьма многие
были вооружены в
толпе топорами, кольями и вилами.
— Ну, и ничего, comme vous voyez! [Как видите сами (фр.).] Но, знаете ли, как бы ни
была раздражена
толпа, на нее всегда действует, и эдак магически действует, если против нее и даже, так сказать, в сердце ее появляется человек с неустрашимым присутствием духа… Это покоряет.
В тот же день вечером, перед губернаторским домом,
был огромный съезд экипажей. Жандармы на конях, частный пристав пешком, квартальные и полицейские творили порядок и внушали достодолжное почтение
толпе народа, собравшейся поглазеть на ярко освещенные окна. Это
был бал по случаю скорого отъезда барона Икс-фон-Саксена, последний маневр, которым правительница губернии намеревалась «добить милого неприятеля».
Ему очевидно хотелось взять первенство в спорах, заставить всех внимать одному себе, порисоваться перед всею
толпою, но
толпе этой
было теперь не до Полоярова, и потому, volens-nolens, он услаждался самим собою и ради самого же себя.
23-го сентября, в субботу, с утра еще в сборной зале стояла огромная
толпа. На дверях этой залы
была вывешена прокламация, которая потом висела беспрепятственно в течение шести часов сряду. Ни единая душа из начальства, по примеру предыдущих дней, не появлялась даже в виду студентов.
Толпа повалила на этот зов, — в коридоре раздался треск и звон вышибленного стекла, чья-то рука через образовавшееся отверстие отодвинула задвижку, которою дверь запиралась — и препятствие
было устранено.
А
толпа с каждой минутой все прибывала и росла, так что до середины мостовой улица
была занята ею. Среди молодежи
были очевидцы, которые уверяли, что соседние здания Кадетского корпуса, Академии наук и биржи заняты жандармами, спрятанными на всякий случай. Известие это, весьма быстро передававшееся из уст в уста, иных встревожило, а иным весьма польстило самолюбию: а ведь нас-де боятся!
Улица
была почти уже запружена, поэтому несколько наиболее влиятельных личностей, пользовавшихся авторитетом между товарищами, желая предупредить неуместное столкновение с полицией, подали мысль отправиться на большой двор, чтобы
быть таким образом все-таки в стенах университета, не подлежащего ведению общей блюстительницы градского порядка, — и
толпа хлынула в ворота.
— Жандармы! давить
будут! — вскрикнуло несколько человек — и вся
толпа пришла в ярость. Забыто
было и объяснение, и попечитель. Раздались свистки, шиканье и крики: «Вон! вон!»
— Долой матрикулы! долой министерство! долой пятидесятирублевую плату! — с трудом можно
было расслышать крики в общем шуме и гвалте раздраженной
толпы. С минуты одержания победы над жандармами спасительное благоразумие
было забыто — дурные страсти и буйные инстинкты стали усиленно бродить и разгуливаться в
толпе.
— Войско! Сброд всякий! Сволочь полицейская! Гнать их отсюда! Вон! долой! — снова поднялись яростные крики и вопли, и
толпа вторично готова
была ринуться на войско, как вдруг раздался резкий звук сигнального рожка.
В нас
будут стрелять! сейчас стреляют! — смутно пронесся по
толпе тревожный говор.
Через минуту более половины этой
толпы уже очнулось и
было готово встретить огонь. «Ура!!» — громко и радостно вырывалось из нее, вместе с другими ободрительными криками и возгласами.
Войско расступилось и пропустило мимо своих рядов
толпу студентов с попечителем, который шел во главе молодежи. Эта
толпа направилась обратно в университет, где должно
было произойти обещанное объяснение.
Ардальон Полояров, убедясь наконец, что никакой серьезной опасности нет и не
будет, покинул свое временное убежище в сенях за подъездом и, присоединясь к
толпе студентов, уськал и натравливал мальчишек...
И теперь, когда эта уличная демонстрация сделана, когда, того и гляди, можно
было ожидать ежеминутной кровавой стычки с полицией и войском, стычки, в которой, пожалуй, приняла бы участие в ту или другую сторону
толпа посторонних людей, — когда все это совершилось, вдруг два представителя закона и власти говорят „все равно, высылайте!“.
Толпа засмеялась. Натяжка этого объяснения
была слишком очевидна. Сами студенты очень хорошо понимали настоящую причину закрытия.
Известие это
было встречено одобрением
толпы, но многие выразили недоверчивое сомнение.
— Мы порешили еще на сеймике инициативу предоставить русским, а самим отнюдь не выдвигаться.
Быть в
толпе — дело другое. Мы честно
были в
толпе и честно вели себя, но в вожаки — а ни Боже мой!
Он вскоре приехал и
был окружен в швейцарской
толпою, которая стала упрекать его в несдержании слова.
Хвалынцев расплатился с извозчиком и спешно отправился пешком по набережной. Квартальный надзиратель и несколько полицейских пропустили его беспрепятственно. Он уже с трудом пробирался между рядами солдат, с одной стороны, и массою публики — с другой, как вдруг дорога ему
была загорожена крупом строевой лошади. На седле красовался какой-то генерал и, жестикулируя, говорил о чем-то
толпе и солдатам. Хвалынцев приостановился.
Ближайшая
толпа из публики, смекнув, в чем дело, в тот же миг закрыла собою студента и образовала между ним и всадником довольно плотную и густую стену. Хвалынцев рванулся
было вперед, но его задержали и, закрывая, продолжали оттирать назад.
«Как я приду к ней? Что я скажу ей?.. Она ведь ждет меня, она сама, может, так же страдает», — думалось ему. — «Нет, надо сделать!.. надо сейчас доказать им… Но, Господи! Что же я сделаю!.. О,
будь толпа за меня,
будь я по-прежнему без малейшей тени в ее глазах, я
был бы силен ею… я все бы сделал тогда, все
было бы так легко и так просто… а теперь, черт знает, словно будто бы связан по рукам и ногам, словно будто бы паутиной какой-то спутан…»
— Берите и нас!.. Арестуйте и нас вместе с ними! Мы хотим
быть с нашими товарищами! — раздались вдруг крики из особой
толпы нематрикулистов, и вся она хлынула вперед, на соединение с арестованными.
Хвалынцев, слишком много перечувствовавший и перестрадавший в эту ночь и в это утро, взволнованный и возмущенный видом стычки, видом крови, наконец не выдержал. Ощущения его за все это время
были слишком тягостно-разнообразны. Отворотясь от
толпы, он облокотился на гранитные перила набережной, судорожно закрыл лицо руками и нервно зарыдал. Это
были рыдания болезненного озлобления.
— Ступайте читать свои лекции в Третье Отделение! Там вас
будут слушать! — пронзительно визжала Лидинька, стоя на стуле, среди поднявшейся
толпы.
Ни купцы, ни приказчики не условливались с ними о местах складки, и те впопыхах, роняя по дороге и подымая вещи или
будучи задержаны
толпой, теряли из виду своих провожатых и потом отыскивали их при шуме и замешательстве, нарочно производимом многочисленными мошенниками, на которых слышались жалобы из разных мест и лавок и которые объявляли себя хозяевами чужого добра.
Несколько человек из
толпы кидаются ловить «вора», который сейчас только что
был «поджигателем». К счастью, полиция поспешает на выручку.
В одном месте какой-то заслуженный, седой генерал, видя, что рвение
толпы к помощи начинает ослабевать, а утомленные между тем выбиваются из последних сил, влез на пожарную трубу и, не говоря ни слова, что
было мочи стал качать воду.
Они с величайшим трудом прокладывали себе дорогу. Иногда волна людской
толпы захлестывала их собою, подхватывала и несла вперед своим собственным невольным движением, и в такие минуты
было легче идти: приходилось только защищать свои бока, но самому продираться
было уже не к чему:
толпа несла сама собою.
— Это у тебя зачем имеются поджигательные снаряды? — допытывал чиновник в героической позе судьи и решителя. Хотя от этого оратора и сильно отдавало сивушным маслом, но
толпа на такое обстоятельство не обратила ни малейшего внимания, которое
было поглощено «поджигателем» и сделанными у него находками.