Неточные совпадения
— Что-с? Пшецыньского? — слегка прищурился на него старик. — Я, сударь мой, турка не пугался, черкеса не пугался, да англичанина с французом не испугался, так уж вашего-то Пшецыньского мне и Бог да и совесть
бояться не велели! А песню-то вы все-таки не
пойте!
— Э, полноте! Ведь мы не в классе! Не
бойтесь, я не скажу инспектору! — приятельски улыбнулся Подвиляньский, подавая ему полный и довольно уемистый стакан. — Пейте-ка,
пейте! Это ведь легонькое винцо, слабое, совсем дамское… Ну, хватите-ка!
— Что «может
быть»? Говорите, не
бойтесь! — настойчиво повторил он.
— Да полноте вам, почтеннейший, вилять-то!.. Ведь мы отлично понимаем друг друга! Не
бойтесь, один другого не проведет! Скажите напрямик: я, мол, не желаю, чтобы это
было напечатано! Тогда у нас и разговор пойдет настоящий, значит, по-Божьи!..
Пять, шесть олигархов, тиранов, подлых, крадущих, отравляющих рабов, желающих
быть господами; они теперь выворачивают только тулупы, чтобы пугать нас, как малых детей, и чтоб еще более уподобиться своей братии — зверям, но
бояться их нечего, стоит только пикнуть, что мы не
боимся; потом против нас несколько тысяч штыков, которых не смеют направить против нас.
«Итак, все, кто не
боится, пусть сплачиваются в массу и… пусть
будет, что
будет. Худого не может
быть. Мы не за худое».
А толпа с каждой минутой все прибывала и росла, так что до середины мостовой улица
была занята ею. Среди молодежи
были очевидцы, которые уверяли, что соседние здания Кадетского корпуса, Академии наук и биржи заняты жандармами, спрятанными на всякий случай. Известие это, весьма быстро передававшееся из уст в уста, иных встревожило, а иным весьма польстило самолюбию: а ведь нас-де
боятся!
— Эх, право! — заговорил подошедший в эту минуту Полояров, — и на кой черт вы эту тишину и спокойствие выдумали! Этим мы показываем им, будто
боимся их. С «Марсельезкой-то» эффектнее
было бы.
На сердце у него
было так смутно и так тревожно: он не знал, как отнесутся теперь к нему его товарищи; он втайне
боялся за свое доброе имя и сознавал, что минута встречи с ними должна
быть роковою, что после нее нужно решиться на что-нибудь такое, чтó сразу разубедило бы их, рассеяло все предубеждения.
Так точно
было и с Хвалынцевым, и он хорошо чувствовал все это, но… все-таки баюкал и обманывал себя разными оправдательными предлогами, не смея или
боясь сознать в себе малодушную нерешительность.
Это чувство
было настолько скромно, застенчиво и робко, что он как бы
боялся не только высказать, но даже дать ей хоть сколько-нибудь заметить его.
— Одного я только
боюсь, — совсем уже тихим шепотом прибавила она, помолчав немного, — вида-то у нее при себе никакого нет; и когда я спросила про то господина Полоярова, так они очень даже уклончиво ответили, что вид им
будет; однако вот все нет до сей поры. А я
боюсь, что как неравно — не дай Бог — умрет, что я с ней тут стану делать-то тогда без вида? Ведь у нас так на этот счет строго, что и хоронить, пожалуй, не станут, да еще историю себе с полицией наживешь…
Боюсь я этого страх как!
Андрей Павлович молчал либо старался отделываться фразами и вопросами о совсем посторонних предметах, но все это как-то не клеилось, как-то неловко выходило. Он
боялся, он просто духом падал пред необходимостью раскрыть старику всю ужасную истину. «Тот же нож», — думал он. — «Возьми его да и ударь ему прямо в сердце… то же самое
будет!»
Старуха Стрешнева,
боясь, как бы потеря дочери не произвела на старика слишком сильного потрясения и как бы он в конце не затосковался в одиночестве, думала хоть чем-нибудь рассеять его на первое время, чтоб
был он больше на людях, а не наедине с самим с собою, и потому предложила ему перебраться, пока что, к ней на квартиру.
Мы еще вменяли себе в гражданский долг делать им грациозные книксены, приправленные сентиментальными улыбками. Мы слыхали только, что поляки хотят свободы — и этого словца для нас
было уже достаточно, чтобы мы, во имя либерализма, позволили корнать себя по Днепр, от моря до моря. Они говорили нам, что «это, мол, все наше» — мы кланялись и верили. Не верить и отстаивать «захваченное»
было бы не либерально, а мы так
боялись, чтобы кто не подумал, будто мы не либеральны.
Скорее в обморок, теперь оно в порядке, // Важнее давишной причина есть тому, // Вот наконец решение загадке! // Вот я пожертвован кому! // Не знаю, как в себе я бешенство умерил! // Глядел, и видел, и не верил! // А милый, для кого забыт // И прежний друг, и женский страх и стыд, — // За двери прячется,
боится быть в ответе. // Ах! как игру судьбы постичь? // Людей с душой гонительница, бич! — // Молчалины блаженствуют на свете!
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые
будут не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои
будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только я, право,
боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь.
Лука стоял, помалчивал, //
Боялся, не наклали бы // Товарищи в бока. // Оно
быть так и сталося, // Да к счастию крестьянина // Дорога позагнулася — // Лицо попово строгое // Явилось на бугре…
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет. Я
боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете
быть возможно.
Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни
был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному
было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтоб самому ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь
есть чего
бояться?
— Об этом мы неизвестны, — отвечали глуповцы, — думаем, что много всего должно
быть, однако допытываться
боимся: как бы кто не увидал да начальству не пересказал!