Неточные совпадения
В этих случаях он всегда произносил неизменную фразу: «Здорова ли ты, моя голубка?» — после чего усаживался за стол
и уже почти ничего не говорил, разве изредка сообщал что-либо
о дубовых валах
и шестернях.
Он перестал ездить на «Контракты», редко являлся в общество
и большую часть времени проводил в своей библиотеке за чтением каких-то книг,
о которых никто ничего не знал, за исключением предположения, что книги совершенно безбожные.
Между тем изувеченный боец думал
о том, что жизнь — борьба
и что в ней нет места для инвалидов.
Когда в комнате бывало тихо
и смена разнообразных звуков не развлекала его внимания, ребенок, казалось, думал
о чем-то с недоумелым
и удивленным выражением на красивом
и не по-детски серьезном лице.
А ветер с поля все свистел в уши,
и мальчику казалось, что волны бегут быстрее
и их рокот застилает все остальные звуки, которые несутся теперь откуда-то с другого мира, точно воспоминание
о вчерашнем дне.
Даже свободным мыслителям сороковых
и пятидесятых годов не было чуждо суеверное представление
о «таинственных предначертаниях» природы. Немудрено поэтому, что, по мере развития ребенка, выказывавшего недюжинные способности, дядя Максим утвердился окончательно в убеждении, что самая слепота есть лишь одно из проявлений этих «таинственных предначертаний». «Обездоленный за обиженных» — вот девиз, который он выставил заранее на боевом знамени своего питомца.
Он начинал расспрашивать обо всем, что привлекало его внимание,
и мать или, еще чаще, дядя Максим рассказывали ему
о разных предметах
и существах, издававших те или другие звуки.
Молодая женщина, страдая сама, с растроганным лицом, с глазами, глядевшими с беспомощною жалобой
и болью, старалась дать своему ребенку понятие
о формах
и цветах.
— Да, малиновка такая… Зато большие птицы никогда не поют так хорошо, как маленькие. Малиновка старается, чтобы всем было приятно ее слушать. А аист — серьезная птица, стоит себе на одной ноге в гнезде, озирается кругом, точно сердитый хозяин на работников,
и громко ворчит, не заботясь
о том, что голос у него хриплый
и его могут слышать посторонние.
Мальчик смеялся, слушая эти описания,
и забывал на время
о своих тяжелых попытках понять рассказы матери. Но все же эти рассказы привлекали его сильнее,
и он предпочитал обращаться с расспросами к ней, а не к дяде Максиму.
Даль звучала в его ушах смутно замиравшею песней; когда же по небу гулко перекатывался весенний гром, заполняя собой пространство
и с сердитым рокотом теряясь за тучами, слепой мальчик прислушивался к этому рокоту с благоговейным испугом,
и сердце его расширялось, а в голове возникало величавое представление
о просторе поднебесных высот.
Мать не знала, в чем дело,
и думала, что ребенка волнуют сны. Она сама укладывала его в постель, заботливо крестила
и уходила, когда он начинал дремать, не замечая при этом ничего особенного. Но на другой день мальчик опять говорил ей
о чем-то приятно тревожившем его с вечера.
— Уйди, пожалуйста,
о н
о боится тебя
и до сих пор его нет. Я уже совсем было заснул, а этого все нет…
Удивленная мать с каким-то странным чувством слушала этот полусонный, жалобный шепот… Ребенок говорил
о своих сонных грезах с такою уверенностью, как будто это что-то реальное. Тем не менее мать встала, наклонилась к мальчику, чтобы поцеловать его,
и тихо вышла, решившись незаметно подойти к открытому окну со стороны сада.
Что же говорить
о крещеном народе, у которого ноги устроены исстари таким образом, что при первых звуках веселого плясового напева сами начинают подгибаться
и притопывать.
Поэтому, выйдя из пансиона
и даже замужем, Анна Михайловна
и не подумала
о возобновлении своих музыкальных упражнений.
Иохим, слушая эту длинную рацею раздосадованного пана, ухмылялся в темноте над его беспричинным гневом. Только упоминание
о мальчишках
и подпаске несколько расшевелило в нем чувство легкой обиды.
Максим вздохнул. Он был романтик
и когда-то мечтал
о новой сечи.
О ней говорит
и народное предание,
и смолкающая все более
и более народная песня...
И протяжная нота песни
о прошлом колышется, звенит
и смолкает в воздухе, чтобы зазвенеть опять
и вызвать из сумрака все новые
и новые фигуры.
Мальчик слушал с омраченным
и грустным лицом. Когда певец пел
о горе, на которой жнут жнецы, воображение тотчас же переносило Петруся на высоту знакомого ему утеса. Он узнал его потому, что внизу плещется речка чуть слышными ударами волны
о камень. Он уже знает также, что такое жнецы, он слышит позвякивание серпов
и шорох падающих колосьев.
Они тихо подвигаются бесформенными тенями в темноте
и так же, как «Хведько»,
о чем-то плачут, быть может, оттого, что
и над горой
и над долиной стоят эти печальные, протяжные стоны Иохимовой песни, — песни
о «необачном козачине», что променял молодую женку на походную трубку
и на боевые невзгоды.
На следующий день, сидя на том же месте, мальчик вспомнил
о вчерашнем столкновении. В этом воспоминании теперь не было досады. Напротив, ему даже захотелось, чтоб опять пришла эта девочка с таким приятным, спокойным голосом, какого он никогда еще не слыхал. Знакомые ему дети громко кричали, смеялись, дрались
и плакали, но ни один из них не говорил так приятно. Ему стало жаль, что он обидел незнакомку, которая, вероятно, никогда более не вернется.
Ему не приходилось еще никогда говорить с кем-нибудь
о своей слепоте,
и простодушный тон девочки, предлагавшей с наивною настойчивостью этот вопрос, отозвался в нем опять тупою болью.
— Вот что, Веля… — сказал он, взяв дочь за плечо
и посматривая на ее будущего учителя. — Помни всегда, что на небе есть бог, а в Риме святой его «папеж». Это тебе говорю я, Валентин Яскульский,
и ты должна мне верить потому, что я твой отец, — это рrim
о.
Так, когда она говорила, например,
о темноте раскинувшейся над землею сырой
и черной ночи, он будто слышал эту темноту в сдержанно звучащих тонах ее робеющего голоса.
Есть натуры, будто заранее предназначенные для тихого подвига любви, соединенной с печалью
и заботой, — натуры, для которых эти заботы
о чужом горе составляют как бы атмосферу, органическую потребность.
— Все равно. Мальчику остается только свыкнуться со своей слепотой, а нам надо стремиться к тому, чтобы он забыл
о свете. Я стараюсь, чтобы никакие внешние вызовы не наводили его на бесплодные вопросы,
и если б удалось устранить эти вызовы, то мальчик не сознавал бы недостатка в своих чувствах, как
и мы, обладающие всеми пятью органами, не грустим
о том, что у нас нет шестого.
Но знакомая добрая
и скучная тьма усадьбы шумела только ласковым шепотом старого сада, навевая смутную, баюкающую, успокоительную думу.
О далеком мире слепой знал только из песен, из истории, из книг. Под задумчивый шепот сада, среди тихих будней усадьбы, он узнавал лишь по рассказам
о бурях
и волнениях далекой жизни.
И все это рисовалось ему сквозь какую-то волшебную дымку, как песня, как былина, как сказка.
Эвелина, выросшая
и сложившаяся как-то совершенно незаметно, глядела на эту заколдованную тишь своими ясными глазами, в которых можно было по временам подметить что-то вроде недоумения, вопроса
о будущем, но никогда не было
и тени нетерпения.
Девушка ответила не сразу. Она положила к себе на колени свою работу, разгладила ее руками
и, слегка наклонив голову, стала рассматривать ее с задумчивым видом. Трудно было разобрать, думала ли она
о том, что ей следовало взять для вышивки канву покрупнее, или же обдумывала свой ответ.
— Итак, — насмешливо заговорил студент после некоторого молчания, — панна Эвелина полагает, что все,
о чем мы говорили, недоступно женскому уму, что удел женщины — узкая сфера детской
и кухни.
Он слышал также в открытое окно, как мать
и Эвелина
о чем-то спорили с Максимом в гостиной.
Смягченный расстоянием, молодой, сильный голос пел
о любви,
о счастье,
о просторе,
и эти звуки неслись в тишине ночи, покрывая ленивый шепот сада…
Ко мне собирались бы толпы людей,
и я пел бы им
о делах их отцов,
о подвигах
и славе.
—
И все это глупости! Это все, я знаю, подстраивает Максим.
О, как я ненавижу теперь этого Максима.
— Ненавижу, ненавижу Максима! — упрямо повторяла девушка. — Он со своими расчетами истребил в себе всякие признаки сердца… Не говори, не говори мне
о них…
И откуда они присвоили себе право распоряжаться чужою судьбой?
Было тихо; только вода все говорила
о чем-то журча
и звеня. Временами казалось, что этот говор ослабевает
и вот-вот стихнет; но тотчас же он опять повышался
и опять звенел без конца
и перерыва. Густая черемуха шептала темною листвой; песня около дома смолкла, но зато над прудом соловей заводил свою…
Открыв крышку, он слегка тронул клавиши
и пробежал по ним несколькими быстрыми, легкими аккордами. Казалось, он
о чем-то спрашивал не то у инструмента, не то у собственного настроения.
И опять звуки крепли
и искали чего-то, подымаясь в своей полноте выше, сильнее. В неопределенный перезвон
и говор аккордов вплетались мелодии народной песни, звучавшей то любовью
и грустью, то воспоминанием
о минувших страданиях
и славе, то молодою удалью разгула
и надежды. Это слепой пробовал вылить свое чувство в готовые
и хорошо знакомые формы.
Он говорил
о том, что многие, по-видимому, считают жизнь чем-то вроде плохого романа, кончающегося свадьбой,
и что есть на свете много такого,
о чем иным людям не мешало бы подумать.
Он с жадным вниманием слушал умелую игру старшего Ставрученка
и рассказы
о консерватории,
о столичных концертах.
Шелестели листья сада, где-то скрипел аист, слышалось хлопанье крыльев
и крик как будто внезапно
о чем-то вспомнившего петуха, легкий визг «журавля» над колодцем — во всем этом сказывалась близость деревенского рабочего дня.
Ветер шевелил прядь волос, свесившуюся из-под его шляпы,
и тянулся мимо его уха, как протяжный звон эоловой арфы. Какие-то смутные воспоминания бродили в его памяти; минуты из далекого детства, которое воображение выхватывало из забвения прошлого, оживали в виде веяний, прикосновений
и звуков… Ему казалось, что этот ветер, смешанный с дальним звоном
и обрывками песни, говорит ему какую-то грустную старую сказку
о прошлом этой земли, или
о его собственном прошлом, или
о его будущем, неопределенном
и темном.
— Вздыхал
и я когда-то
о сечи, об ее бурной поэзии
и воле… Был даже у Садыка в Турции [Чайковский, украинец-романтик, известный под именем Садыка-паши, мечтал организовать козачество как самостоятельную политическую силу в Турции.].
И то,
о чем никто не решался заговорить, ясно вставало у всех в воображении: мрачные переходы, тонкая фигура звонаря с чахоточным румянцем, его злые окрики
и желчный ропот на судьбу…
У нее вообще было доброе сердце, но сначала она забыла
о Романе,
и только Эвелина напомнила ей, что следовало позаботиться об обоих: «Ах, да, да, конечно», — ответила Анна Михайловна, но было видно, что ее мысли заняты одним.
— Гм… да… плохо, — ворчал он про себя… — Я ошибся… Аня была права: можно грустить
и страдать
о том, чего не испытал ни разу. А теперь к инстинкту присоединилось сознание,
и оба пойдут в одном направлении. Проклятый случай… А впрочем, шила, как говорится, в мешке не спрячешь… Все где-нибудь выставится…
— Именно — красная
и горячая.
И вот красный цвет, как
и «красные» звуки, оставляет в нашей душе свет, возбуждение
и представления
о страсти, которую так
и называют «горячею», кипучею, жаркою. Замечательно, что
и художники считают красноватые тоны «горячими».
Зелень — это как будто тепло в смешении с сырою прохладой: она возбуждает представление
о спокойном довольстве, здоровье, но не
о страсти
и не
о том, что люди называют счастьем…