Неточные совпадения
И когда кого-нибудь хоронили, мы не могли уйти
с угла до
тех пор, пока похоронный кортеж не достигал этой предельной точки.
Отец решил как-то, что мне и младшему брату
пора исповедываться, и взял нас
с собой в церковь. Мы отстояли вечерню. В церкви было почти пусто, и по ней ходил
тот осторожный, робкий, благоговейный шорох, который бывает среди немногих молящихся. Из темной кучки исповедников выделялась какая-нибудь фигура, становилась на колени, священник накрывал голову исповедующегося и сам внимательно наклонялся… Начинался тихий, важный, проникновенный шопот.
Впоследствии я часто стал замечать
то же и дома во время его молитвы.
Порой он подносил ко лбу руку, сложенную для креста, отнимал ее, опять прикладывал ко лбу
с усилием, как будто что-то вдавливая в голову, или как будто что-то мешает ему докончить начатое. Затем, перекрестившись, он опять шептал много раз «Отче… Отче… Отче…», пока молитва не становилась ровной. Иной раз это не удавалось… Тогда, усталый, он подымался и долго ходил по комнатам, взволнованный и печальный. Потом опять принимался молиться.
Однажды я сидел в гостиной
с какой-то книжкой, а отец, в мягком кресле, читал «Сын отечества». Дело, вероятно, было после обеда, потому что отец был в халате и в туфлях. Он прочел в какой-то новой книжке, что после обеда спать вредно, и насиловал себя, стараясь отвыкнуть; но
порой преступный сон все-таки захватывал его внезапно в кресле. Так было и теперь: в нашей гостиной было тихо, и только по временам слышался
то шелест газеты,
то тихое всхрапывание отца.
В связи
с описанной сценой мне вспоминается вечер, когда я сидел на нашем крыльце, глядел на небо и «думал без слов» обо всем происходящем… Мыслей словами, обобщений, ясных выводов не было… «Щось буде» развертывалось в душе вереницей образов… Разбитая «фигура»… мужики Коляновской, мужики Дешерта… его бессильное бешенство… спокойная уверенность отца. Все это в конце концов по странной логике образов слилось в одно сильное ощущение, до
того определенное и ясное, что и до сих
пор еще оно стоит в моей памяти.
Это было первое общее суждение о поэзии, которое я слышал, а Гроза (маленький, круглый человек,
с крупными чертами ординарного лица) был первым виденным мною «живым поэтом»… Теперь о нем совершенно забыли, но его произведения были для
того времени настоящей литературой, и я
с захватывающим интересом следил за чтением. Читал он
с большим одушевлением, и
порой мне казалось, что этот кругленький человек преображается, становится другим — большим, красивым и интересным…
Мост исчез, исчезли позади и сосны Врангелевки, последние грани
того мирка, в котором я жил до сих
пор. Впереди развертывался простор, неведомый и заманчивый. Солнце было еще высоко, когда мы подъехали к первой станции, палевому зданию
с красной крышей и готической архитектурой.
Другая фигура, тоже еще в Житомире. Это священник Овсянкин… Он весь белый, как молоко,
с прекрасными синими глазами. В этих глазах постоянно светилось выражение какого-то доброго беспокойства. И когда
порой, во время ответа, он так глядел в мои глаза,
то мне казалось, что он чего-то ищет во мне
с ласковой тревогой, чего-то нужного и важного для меня и для него самого.
С некоторых
пор стали замечать, что, если ему случалось стать на порог не
той ногой, — он делал движение назад и поправлялся, как солдат, «потерявший ногу».
За стеклянной дверью
порой мелькали в коридоре изумленные лица надзирателей или инспектора, привлеченных странными выкрикиваниями желто — красного попугая… Но, когда Лотоцкий проходил из класса в учительскую, — сдержанный, холодный, неприступный и сознающий свою образцовость, — никто не решался заговорить
с ним о
том, что его класс напоминает
порой дом сумасшедших.
В особенно погожие дни являются горожане и горожанки.
Порой приходит
с сестрой и матерью она, кумир многих сердец, усиленно бьющихся под серыми шинелями. В
том числе — увы! — и моего бедного современника… Ей взапуски подают кресло. Счастливейший выхватывает кресло из толпы соперников… Усиленный бег, визг полозьев, морозный ветер
с легким запахом духов, а впереди головка, уткнувшаяся в муфту от мороза и от страха… Огромный пруд кажется таким маленьким и тесным… Вот уже берег…
Эпизод этот залег в моей памяти каким-то странным противоречием, и
порой, глядя, как капитан развивает перед Каролем какой-нибудь новый план, а
тот слушает внимательно и спокойно, — я спрашивал себя: помнит ли Кароль, или забыл? И если помнит,
то винит ли капитана? Или себя? Или никого не винит, а просто носит в душе беспредметную горечь и злобу? Ничего нельзя было сказать, глядя на суховатое морщинистое лицо,
с колючей искоркой в глазах и
с тонкими губами, сжатыми, точно от ощущения уксуса и желчи…
Гаврило Жданов, после отъезда Авдиева поступивший-таки в гимназию, часто приходил ко мне, и, лежа долгими зимними сумерками на постели в темной комнате, мы вели
с ним тихие беседы.
Порой он заводил вполголоса
те самые песни, которые пел
с Авдиевым. В темноте звучал один только басок, но в моем воображении над ним вился и звенел бархатный баритон, так свободно взлетавший на высокие ноты… И сумерки наполнялись ощутительными видениями…
«Питомцы Минервы (гимназисты) решительно оттеснили сынов Марса (гарнизонные и стрелковые офицеры), и прелестная богиня любви, до
тех пор благосклонная к усам и эполетам,
с стыдливой улыбкой поощрения протянула ручку безусым юношам в синих мундирах».
Но… когда просыпался, — все улетало, как стая птиц, испуганных приближением охотника. А
те концы, которые мне удавалось
порой задержать в памяти, оказывались совершенно плохи: в стихах не было размера, в прозе часто недоставало даже грамматического смысла, а слова стояли
с не своим, чуждым значением…
Это был юноша уже на возрасте, запоздавший в гимназии. Небольшого роста, коренастый,
с крутым лбом и кривыми ногами, он напоминал гунна, и его
порой называли гунном. Меня заинтересовала в нем какая-то особенная манера превосходства,
с которой он относился к малышам, товарищам по классу. Кроме
того, он говорил намеками, будто храня что-то недосказанное про себя.
Порой мне приходилось расставаться
с героем в самый критический момент, когда его насквозь пронзали шпагой, а между
тем роман еще не был кончен, и, значит, оставалось место для самых мучительных предположений.
Я не знаю, как это случилось, но только
с первых строк этой картины — вся она встала передо мной, как живая, бросая яркий свет на все прочитанное урывками до
тех пор.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из чего же ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна,
с досадою.)Такой глупый: до
тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет!
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в голове до сих
пор стучит. Здесь, как я вижу, можно
с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не
то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая, что еще можно бы… Нет, я не знаю, а мне, право, нравится такая жизнь.
Председатель вставал
с места и начинал корчиться; примеру его следовали другие; потом мало-помалу все начинали скакать, кружиться, петь и кричать и производили эти неистовства до
тех пор, покуда, совершенно измученные, не падали ниц.
Все изменилось
с этих
пор в Глупове. Бригадир, в полном мундире, каждое утро бегал по лавкам и все тащил, все тащил. Даже Аленка начала походя тащить, и вдруг ни
с того ни
с сего стала требовать, чтоб ее признавали не за ямщичиху, а за поповскую дочь.
Поняли, что кому-нибудь да надо верх взять, и послали сказать соседям: будем друг
с дружкой до
тех пор головами тяпаться, пока кто кого перетяпает.