Неточные совпадения
Один из них, закутанный в широкий охабень, ехал впереди на борзом вороном коне и, казалось, совершенно
не замечал, что метель становится час от часу сильнее; другой, в нагольном тулупе, сверх которого надет был нараспашку кафтан из толстого белого сукна, беспрестанно останавливал свою усталую лошадь, прислушивался со вниманием, но,
не различая ничего, кроме однообразного свиста бури, с приметным беспокойством озирался на все стороны.
Осанистый купец улыбнулся, его работники громко захохотали, а земский,
не смея отвечать стрельцу, ворчал про себя: «Бранись, брат, бранись, брань на вороту
не виснет. Вы все стрельцы — буяны. Да недолго вам храбровать… скоро язычок прикусите!»
Купец перекрестился, работники его отодвинулись подалее от незнакомца, и все с каким-то ужасом и нетерпением ожидали продолжения разговора; но проезжий молчал, а купец, казалось,
не смел продолжать своих вопросов. В эту минуту послышался на улице конский топот.
Сожаление и досада изобразились на лице молчаливого проезжего. Он смотрел с каким-то грустным участием на Юрия, который, во всей красоте отвагой кипящего юноши, стоял, сложив спокойно руки, и гордым взглядом, казалось, вызывал смельчака, который решился бы ему противоречить. Стрелец, окинув взором все собрание и
не замечая ни на одном лице охоты взять открыто его сторону, замолчал. Несколько минут никто
не пытался возобновить разговора; наконец земский, с видом величайшего унижения, спросил у Юрия...
Молчаливый незнакомец с живостию протянул свою руку Юрию; глаза его, устремленные на юношу, блистали удовольствием. Он хотел что-то сказать; но Юрий,
не заметив этого движения, отошел от стола, взобрался на печь и, разостлав свой широкий охабень, лег отдохнуть.
— Да! у него лицо
не миловидное, —
заметил купец. — Под вечер я
не хотел бы с ним в лесу повстречаться.
Купец, который
не смел обременять вопросами Юрия, хотел воспользоваться случаем и поговорить вдоволь с его людьми. Дав время Алексею утолить первый голод, он спросил его: давно ли они из Москвы?
Двери отворились, и незнакомый вошел в избу. Купец с земским прижались к стене, хозяин и хозяйка встретили его низкими поклонами; а стрелец, отступив два шага назад, взялся за саблю. Незнакомый,
не замечая ничего, несколько раз перекрестился, молча подостлал под голову свою шубу и расположился на скамье, у передних окон. Все приезжие, кроме Кирши и Алексея, вышли один за другим из избы.
— Вытолкать? меня?.. Попытайтесь! — отвечал незнакомый, приподымаясь медленно со скамьи. — Ну, что ж вы стали, молодцы? — продолжал он, обращаясь к казакам, которые,
не смея тронуться с места, глядели с изумлением на колоссальные формы проезжего. — Что, ребята, видно — я
не по вас?
— Да, да! под Троицким монастырем, из которого москали
не смели днем и носу показывать.
— Да, да, — прервал поляк, — он дрался как черт! Я
смело это могу говорить потому, что
не отставал от него ни на минуту.
— Неправда,
не верьте ему! — закричал поляк, обращаясь к казакам. — Это клевета!.. Копычинского
не только Лисовский, но и сам черт
не смел бы ударить нагайкою: он никого
не боится!
— Мы поедем шагом, — сказал Юрий, — так ты успеешь нас догнать. Прощай, пан, — продолжал он, обращаясь к поляку, который,
не смея пошевелиться, сидел смирнехонько на лавке. — Вперед знай, что
не все москали сносят спокойно обиды и что есть много русских, которые, уважая храброго иноземца,
не попустят никакому забияке, хотя бы он был и поляк, ругаться над собою А всего лучше вспоминай почаще о жареном гусе. До зобаченья, ясновельможный пан!
Не замечая охоты в своем господине продолжать разговор, он принялся насвистывать песню.
Мы должны
заметить нашим читателям, что гордый боярин Кручина славился своей роскошью и что его давно уже упрекали в подражании иноземцам и в явном презрении к простым обычаям предков; а посему описание его дома
не может дать верного понятия об образе жизни тогдашних русских бояр.
— Да, да, — прервал боярин, — мирвольте этим бунтовщикам! уговаривайте их! Дождетесь того, что все низовые города к ним пристанут, и тогда попытайтесь их унять. Нет, господа москвичи!
не словом ласковым усмиряют непокорных, а
мечом и огнем. Гонсевский прислал сюда пана Тишкевича с региментом; но этим их
не запугаешь. Если б он меня послушался и отправил поболее войска, то давным бы давно
не осталось в Нижнем бревна на бревне, камня на камне!
Он
не обратил бы на это никакого внимания, если б этот человек
не походил на вора, который хочет пробраться так, чтоб его никто
не заметил; он шел сугробом, потому что проложенная по саду тропинка была слишком на виду, и, как будто бы с робостию, оглядывался на все стороны.
По отдалению Юрий
не мог рассмотреть его в лицо, но
заметил, что он высокого роста и сложен богатырем.
— Ну, так и быть! повинную голову и
меч не сечет; я ж человек
не злой и лиха
не помню. Добро, вставай, Григорьевна! Мир так мир. Дай-ка ей чарку вина, посади ее за стол да угости хорошенько, — продолжал Кудимыч вполголоса, обращаясь к приказчику. —
Не надо с ней ссориться:
не ровен час, меня
не случится… да, что грех таить! и я насилу с ней справился: сильна, проклятая!
Григорьевна,
не смея продолжать разговора с грозным незнакомцем, отвесила низкий поклон всей компании и побрела вслед за Кудимычем.
Романею подали; гости придвинулись поближе к запорожцу, который, выпив за здоровье молодых, принялся рассказывать всякую всячину: о басурманской вере персиян, об Араратской горе, о степях непроходимых, о золотом песке, о медовых реках, о слонах и верблюдах; мешал правду с небылицами и до того занял хозяина и гостей своими рассказами, что никто
не заметил вошедшего слугу, который, переговоря с работницею Марфою, подошел к Кирше и, поклонясь ему ласково, объявил, что его требуют на боярский двор.
— «
Не вихри,
не ветры в полях подымаются,
не буйные крутят пыль черную: выезжает то сильный, могучий богатырь Добрыня Никитич на своем коне богатырском, с одним Торопом-слугой; на нем доспехи ратные как солнышко горят; на серебряной цепи висит меч-кладенец в полтораста пуд; во правой руке копье булатное, на коне сбруя красна золота.
—
Не говорить о твоем суженом? Ох, дитятко, нехорошо! Я уж давно
замечаю, что ты этого
не жалуешь… Неужли-то в самом деле?.. Да нет! где слыхано идти против отцовой воли; да и девичье ли дело браковать женихов! Нет, родимая, у нас благодаря бога
не так, как за морем: невесты сами женихов
не выбирают: за кого благословят родители, за того и ступай. Поживешь, боярышня, замужем, так самой слюбится.
— Ну, батюшка, тебе честь и слава! — сказала Власьевна запорожцу. — На роду моем такого дива
не видывала! С одного разу как рукой снял!.. Теперь
смело просил у боярина чего хочешь.
Поляки отвечали довольно вежливо на поклон Милославского; а пан Тишкевич, оборотясь к Копычинскому, спросил сердитым голосом: как он
смел сочинить ему такую сказку? Копычинский
не отвечал ни слова; устремя свои бездушные глаза на Юрия, он стоял как вкопанный, и только одна лихорадочная дрожь доказывала, что несчастный хвастун
не совсем еще претворился в истукана.
«Когда б блаженной памяти царь Феодор Иоаннович здравствовал и Лесута-Храпунов был на своем месте, — говаривал отставной стряпчий, — то Гришка Отрепьев
не смел бы и подумать назваться Димитрием».
— И ведомо так, — сказал Лесута. — Когда я был стряпчим с ключом, то однажды блаженной памяти царь Феодор Иоаннович, идя к обедне, изволил сказать мне: «Ты, Лесута, малый добрый, знаешь свою стряпню, а в чужие дела
не мешаешься». В другое время, как он изволил отслушать часы и я стал ему докладывать, что любимую его шапку попортила
моль…
— Да, боярин, я грудью стану за друга и недруга, если он молодец и
смело идет на неравный бой; а
не заступлюсь за труса и подлеца, каков пан Копычинский, хотя б он был родным моим братом.
Он
не смел мыслить,
не смел надеяться: но против воли Москва, Кремль, Спас на Бору и прекрасная незнакомка представились его воображению.
Он
не смел никогда и помыслить, чтоб человек, созданный по образу и по подобию божию, мог унизиться до такой степени.
Тем из читателей наших, которым
не удалось постоянно жить в деревне и видеть своими глазами, как наши низовые крестьяне угощают друг друга, без сомнения покажется невероятным огромное количество браги и съестных припасов, которые может
поместить в себе желудок русского человека, когда он знает, что пьет и ест даром.
Это невероятно, однако ж справедливо, и мы должны были сделать это небольшое отступление для того, чтоб
заметить нашим читателям, что нимало
не погрешаем против истины, заставив гостей приказчика почти беспрерывно целый день пить, есть и веселиться.
Но
не все гости веселились. На сердце запорожца лежал тяжелый камень: он начинал терять надежду спасти Юрия. Напрасно старался он казаться веселым: рассеянные ответы, беспокойные взгляды, нетерпение, задумчивость — все изобличало необыкновенное волнение души его. К счастию, прежде чем хозяин мог это
заметить, одна счастливая мысль оживила его надежду; взоры его прояснились, он взглянул веселее и, обращаясь к приказчику, сказал...
Припомни мое слово: скоро ни одной приходской церкви
не останется во владении у гетмана и он, со своей польской ордою,
не будет
сметь из Кремля носа показать.
— Ну, как хочешь, боярин, — отвечал Алексей, понизив голос. — Казна твоя, так и воля твоя; а я ни за что бы
не дал ей больше копейки… Слушаю, Юрий Дмитрич, — продолжал он,
заметив нетерпение своего господина. — Сейчас расплачусь.
Около двух часов ехали они,
не встречая никого и
не замечая никаких признаков жилья; наконец вдали, подле самой дороги, стало виднеться что-то похожее на строение; но когда они подъехали ближе, то увидели вместо избы полуразвалившуюся большую часовню. Кирша осадил полегоньку свою лошадь и, проехав несколько шагов позади незнакомого, вдруг вскрикнул...
Чтоб подняться на гору, Милославский должен был проехать мимо Благовещенского монастыря, при подошве которого соединяется Ока с Волгою. Приостановясь на минуту, чтоб полюбоваться прелестным местоположением этой древней обители, он
заметил полуодетого нищего, который на песчаной косе, против самых монастырских ворот, играл с детьми и, казалось, забавлялся
не менее их. Увидев проезжих, нищий сделал несколько прыжков, от которых все ребятишки померли со смеху, и, подбежав к Юрию, закричал...
— Ну, теперь, — продолжал Истома, притворив плотно двери комнаты, — ты можешь, Юрий Дмитрич,
смело отвечать на мои вопросы: никто
не войдет.
— Итак, во имя божие — к Москве!.. Но чтоб
не бесплодно положить нам головы и смертию нашей искупить отечество, мы должны избрать достойного воеводу. Я был в Пурецкой волости у князя Димитрия Михайловича Пожарского; едва излечившийся от глубоких язв, сей неустрашимый военачальник готов снова обнажить
меч и грянуть божиею грозой на супостата. Граждане нижегородские! хотите ли иметь его главою? люб ли вам стольник и знаменитый воевода, князь Димитрий Михайлович Пожарский?
Он
не видел Минина,
не слышал слов его; но видел общий восторг народа, видел радостные слезы, усердные мольбы всех русских и, как отступник от веры отцов своих,
не смел молиться вместе с ними.
— Князь Димитрий! — сказал Мансуров, — и ты, Мурза Алеевич Кутумов!
не забывайте, что вы здесь
не на городской площади, а в совете сановников нижегородских. Я люблю святую Русь
не менее вас; но вы ненавидите одних поляков, а я ненавижу еще более крамолы, междоусобие и бесполезное кровопролитие, противные господу и пагубные для нашего отечества. Если ж надобно будет сражаться, вы увидите тогда, умеет ли боярин Мансуров владеть
мечом и умирать за веру православную.
— Прощай, боярин! — сказал Минин. — Дай бог тебе счастия!
Не знаю отчего, а мне все сдается, что я увижу тебя опять
не в монашеской рясе, а с
мечом в руках, и
не в святой обители, а на ратном поле против общих врагов наших.
Милославский, уходя,
заметил, что боярина Туренина
не было уже в комнате. У самых дверей дома встретил его Алексей; он казался очень встревоженным.
Его изнуренный вид, бледное лицо и впалые щеки — все показывало в нем человека, недавно излечившегося от тяжкой болезни, но в то же время нельзя было
не заметить, что причиною его необычайной худобы была
не одна телесная болезнь: глубокая горесть изображалась на лице его, а покрасневшие от слез глаза ясно доказывали, что его душевные страдания
не миновались вместе с недугом, от которого он, по-видимому, совершенно излечился.
Все подмосковные шиши в таком у него послушании, что без его благословения рук отвести
не смеют, и если б
не он, так от этих русских налетов и православным житья бы
не было.
Сказывают также, что когда-то была на том месте пустынь, от которой осталась одна каменная ограда да подземные склепы, и что будто с тех пор, как ее разорили татары и погубили всех старцев, никто
не смел и близко к ней подходить; что каждую ночь перерезанные монахи встают из могил и сходятся служить сами по себе панихиду; что частенько, когда делывали около этого места порубки, мужики слыхали в сумерки благовест.
Земский
не говорил ни слова; он
не смел пошевелить губами и стоял как вкопанный.
В продолжение этой минутной суматохи земский
не смел пошевелиться и, считая все это дьявольским наваждением, творил про себя, заикаясь от страха, молитву. Когда ж, по знаку запорожца, двое казаков принялись вязать ему руки, он
не вытерпел и закричал, как сумасшедший...
— Хорошо, господин ярыжка! — сказал Кирша. — Если мы выручим Юрия Дмитрича, то я отпущу тебя без всякой обиды; а если ты плохо станешь нам помогать, то закопаю живого в землю. Малыш, дай ему коня да приставь к нему двух казаков, и если они только
заметят, что он хочет дать тягу или, чего боже сохрани, завести нас
не туда, куда надо, так тут же ему и карачун! А я между тем сбегаю за моим Вихрем: он недалеко отсюда, и как раз вас догоню.