Неточные совпадения
— Прогневали мы господа бога, Юрий Дмитрич! Не дает нам весны.
Да и в пору мы выехали! Я говорил тебе, что
будет погода. Вчера мы проехали верст шестьдесят, так могли б сегодня отдохнуть. Вот уж седьмой день, как мы из Москвы, а скоро ли доедем — бог весть!
— Как бы снег не так валил, то нам бы и думать нечего. Эй ты, мерзлый! Полно, брат, гарцевать, сиди смирнее! Ну, теперь отлегло от сердца; а давеча пришлось
было так жутко, хоть тут же ложись
да умирай… Ахти, постой-ка: никак, дорога пошла направо. Мы опять едем целиком.
—
Да, — продолжал спокойно прохожий, — я приписан в Запорожской Сечи к Незамановскому куреню и без хвастовства скажу, не из последних казаков. Мой родной брат — куренной атаман, а дядя
был кошевым.
— Должны! Так говорят и старшие, только вряд ли когда запорожский казак
будет братом поляку. Нечего сказать, и мы кутили порядком в Чернигове: все божье,
да наше! Но жгли ли мы храмы господни? ругались ли верою православною? А эти окаянные ляхи для забавы стреляют в святые иконы! Как бог еще терпит!
— Сюда, Юрий Дмитрич, сюда! Вот и плетень! Тише, боярин, тише! околица должна
быть левее — здесь. Ну, слава тебе господи! — продолжал он, отворяя ворота. — Доехали!.. и вовремя: слышишь ли, как опять завыл ветер?
Да пусть теперь бушует, как хочет; нам и горюшки мало: в избе не озябнем.
— Как что за дело! — возразил купец, который между тем осушил одним глотком кружку браги. —
Да разве мы не православные? Мало ли у нас князей и знаменитых бояр?
Есть из кого выбрать.
Да вот недалеко идти: хоть, например, князь Дмитрий Михайлович Пожарский…
—
Да и поляки-то, брат, не скоро его забудут, — сказал стрелец, ударив рукой по своей сабле. — Я сам
был в Москве и поработал этой дурою, когда в прошлом марте месяце, помнится, в день святого угодника Хрисанфа, князь Пожарский принялся колотить этих незваных гостей. То-то
была свалка!.. Мы сделали на Лубянке, кругом церкви Введения божией матери, засеку и ровно двое суток отгрызались от супостатов…
— Ведет хлеб-соль с поляками, — подхватил стрелец. — Ну
да, тот самый! Какой он русский боярин! хуже басурмана: мучит крестьян, разорил все свои отчины, забыл бога и даже — прости господи мое согрешение! — прибавил он, перекрестясь и посмотрев вокруг себя с ужасом, — и даже говорят, будто бы он… вымолвить страшно…
ест по постам скоромное?
— Ах ты простоволосая! — сказал земский. —
Да кому ж и тешить боярина, как не этим мелкопоместным? Ведь он их
поит и кормит
да уму-разуму научает. Вот хотя и ваш Васьян Степанович, давно ли кричал: «На что нам польского королевича!» — а теперь небойсь не то заговорил!..
—
Да, кормилец, правда. Он говорит, что все
будет по-старому. Дай-то господь! Бывало, придет Юрьев день, заплатишь поборы,
да и дело с концом: люб помещик — остался, не люб — пошел куда хошь.
— Вот то-то же, глупые головы, — прервал земский, — что вам убыли, если у вас старшими
будут поляки?
Да и где нам с ними возиться! Недаром в Писании сказано: «Трудно прать против рожна». Что нам за дело, кто
будет государствовать в Москве: русский ли царь, польский ли королевич?
было бы нам легко.
— Щей нет, родимый, — отвечал хозяин, — а
есть только толокно
да гречневая каша.
— Не хлопочи, тетка, — сказал Алексей, войдя в избу, — в этой кисе
есть что перекусить. Вот тебе пирог
да жареный гусь, поставь в печь… Послушайте-ка, добрые люди, — продолжал он, обращаясь к проезжим, — у кого из вас гнедой конь с длинной гривою?
— Вестимо, хозяин! Я
был и в Кремле, как этот еретик, видя беду неминучую, прыгнул в окно.
Да, видно, черт от него отступился: не кверху, а книзу полетел, проклятый!
—
Да она и теперь еще около Москвы летает, — сказал Кирша, положа на стол деревянную ложку, которою
ел толокно.
— Спасибо!
Да наливай полнее… Хорошо! Ну, слушай же, — продолжал запорожец,
выпив одним духом весь стакан, — я видел Маринку в Тушине, только лгать не хочу: на сороку она вовсе не походит.
—
Да,
да, вспомнил! Этот верзила
был есаулом у разбойничьего атамана Хлопки…
— Цо то
есть! — завизжал дишкантом поляк. — Ах вы москали!
Да знаете ли, кто я?
— Помилуй, как не
было! — продолжал Кирша. —
Да об этом все войско Сапеги знает. Этот трусишка служил в регименте Лисовского товарищем и, помнится, прозывался…
да, точно так… паном Копычинским.
— Какой вздор, какой вздор! — перервал поляк, стараясь казаться равнодушным. —
Да что с тобою говорить! Гей, хозяин, что у тебя
есть? Я хочу поужинать.
— Видит бог, ничего!..
Была корчага каши, толокно и горшок щей,
да всё проезжие
поели.
—
Да! всего, — повторил Юрий, вынимая пистолет. — Прошу покорно: принялся
есть, так
ешь!
—
Да у меня
есть на что купить лошадь.
— Эх, боярин! захотел ты совести в этих чертях запорожцах; они навряд и бога-то знают, окаянные! Станет запорожский казак помнить добро!
Да он, прости господи, отца родного продаст за чарку горелки. Ну вот, кажется, и просека. Ай
да лесок! Эка трущоба — зги божьей не видно! То-то приволье, боярин:
есть где поохотиться!.. Чай, здесь медведей и всякого зверя тьма-тьмущая!
— Вижу, боярин, вижу! Теперь и я узнаю его косматую шапку и черную собаку.
Да откуда взялся у него гнедой конь? Кажись, он покупал пегую лошадь… Эк его черти несут! Тише ты, тише, дьявол! Совсем
было смял боярина.
А я прыг на коня, в задние ворота, проселком, выскакал на большую дорогу,
да и
был таков!
— Ты так же, бывало, сторожил мой дом,
да не так легко
было тебя задобрить!» С первого взгляда запорожец уверился, что в избе никого не
было; но затопленная печь, покрытый ширинкою стол и початый каравай хлеба, подле которого стоял большой кувшин с брагою, — все доказывало, что хозяин отлучился на короткое время.
— И нянюшка тоже тростит, чему и
быть другому!
Да ты, батюшка, сам на это дока, и если захочешь пособить…
— Ну, ну,
быть так! рожа-та у тебя бредет: тебя и так все величают старою ведьмой…
Да точно ли ты не выступишь из моей воли?
— То-то же, смотри! Слушай, Григорьевна, уж так и
быть, я бы подался, дело твое сиротское…
да у бабы волос длинен, а ум короток. Ну если ты сболтнешь?..
— Завтра приходи опять сюда: мне кой-что надо с тобой перемолвить, а теперь убирайся проворней.
Да смотри: обойди сторонкою, чтоб никто не подметил, что ты
была у меня — понимаешь?
— Твоим бы ртом
да мед
пить, родимый! — отвечала Григорьевна с низким поклоном.
—
Да, неча сказать, — прибавил первый крестьянин, — вовсе не в батюшку: такая добрая, приветливая; а собой то — красное солнышко! Ну, всем бы взяла, если б
была подороднее,
да здоровья-то бог не дает.
Вольно ж тебе
было не проведать, кто она такова; откладывал
да откладывал, а она вдруг сгинула
да пропала.
— Что бог велит, то и
будет. Но теперь, боярин, дело идет не о том: по какой дороге нам ехать? Вот их две: направо в лес, налево из лесу…
Да кстати, вон едет мужичок с хворостом. Эй, слушай-ка, дядя! По которой дороге выедем мы в отчину боярина Кручины-Шалонского?
—
Да не думаешь ли ты, сердобольный посланник Гонсевского, — продолжал боярин, — что нижегородцы
будут к тебе так же милосерды и побоятся умертвить тебя как предателя и слугу короля польского?
— Скажи, чтоб он никому не показывался, а пришел бы ко мне тайком, через садовую калитку, и
был бы готов к отъезду. Ступай!..
Да позови ко мне Власьевну.
— Я уж и без твоего боярского приказа хотела с ним об этом словечко перемолвить;
да говорят, будто бы здесь
есть какой-то прохожий, который и Кудимыча за пояс заткнул. Так не прикажешь ли, Тимофей Федорович, ему поклониться? Он теперь на селе у приказчика Фомы пирует с молодыми.
— Хорошо, пошли за ним: пусть посмотрит Настеньку.
Да скажи ему: если он ей пособит, то просил бы у меня чего хочет; но если ей сделается хуже, то, даром что он колдун, не отворожится… запорю батогами!.. Ну, ступай, — продолжал боярин, вставая. — Через час, а может
быть, и прежде, я приду к вам и взгляну сам на больную.
— Ну, так и
быть! повинную голову и меч не сечет; я ж человек не злой и лиха не помню. Добро, вставай, Григорьевна! Мир так мир. Дай-ка ей чарку вина, посади ее за стол
да угости хорошенько, — продолжал Кудимыч вполголоса, обращаясь к приказчику. — Не надо с ней ссориться: не ровен час, меня не случится…
да, что грех таить! и я насилу с ней справился: сильна, проклятая!
— Нет, красна пропали. Вчера я сама их видела: они белились на боярском огороде, а сегодня сгинули
да пропали. Ночью
была погода, так и следу не осталось: не знаем, на кого подумать.
— И, светик мой!
да как же тебе сегодня не
быть нарядною? Авось бог поможет нам вниз сойти. Ведь у батюшки твоего сегодня пир горой: какой-то большой польский пан
будет.
— Чего ж ты испугалась, родимая? Ну, так и
есть! Ты, верно, подумала?.. Вот то-то и беда! пан,
да не тот.
— Ох вы, девушки, девушки! Все-то вы на одну стать! Не он, так слава богу! А если б он, так и нарядов бы у нас недостало! Нет, матушка, сегодня
будет какой-то пан Тишкевич; а от жениха твоего, пана Гонсевского, прислан из Москвы гонец. Уж не сюда ли он сбирается, чтоб обвенчаться с тобою? Нечего сказать: пора бы честным пирком
да за свадебку… Что ты, что ты, родная? Христос с тобой! Что с тобой сделалось? На тебе вовсе лица нет!
— Хорошо, хорошо! — отвечала Власьевна. — Скажи ему, чтоб он подождал. Анастасья Тимофеевна, — продолжала она, — знаешь ли что, матушка? у нас на селе теперь
есть прохожий, про которого и невесть что рассказывают. Уж Кудимыч ли наш не мудрен,
да и тот перед ним язычок прикусил. Позволь ему, сударыня, словечка два с тобою перемолвить…
Да полно же, родная, головкою мотать! Прикажи ему войти.
— Постой-ка, боярышня, — продолжал после небольшой остановки запорожец. —
Да у тебя еще другая кручина, как туман осенний, на сердце лежит… Я вижу, тебя хотят выдать замуж… за одного большого польского пана… Не горюй, Анастасья Тимофеевна! Этой свадьбы не бывать! Я скажу словца два твоему батюшке, так он не повезет тебя в Москву, а твой жених сюда не приедет: ему скоро
будет не до этого.
—
Да,
да, с ним! И я вижу, — прибавил Кирша, — что это рано или поздно, а
будет.
— За трех не постоит!
Да не нужно ли
будет тебе еще поговорить с Анастасьей Тимофеевной?