Неточные совпадения
Тем, которые в русском молчаливом
офицере узнают историческое лицо тогдашнего времени — я признаюсь заранее в небольшом анахронизме: этот
офицер действительно
был, под именем флорентийского купца, в Данциге, но не в конце осады, а при начале оной.
Молодые и старые щеголи, в уродливых шляпах a la cendrillon [В стиле золушки (франц.).], с сучковатыми палками, обгоняли толпы гуляющих дам, заглядывали им в лицо, любезничали и отпускали поминутно ловкие фразы на французском языке; но лучшее украшение гуляний петербургских, блестящая гвардия царя русского
была в походе, и только кой-где среди круглых шляп мелькали белые и черные султаны гвардейских
офицеров; но лица их
были пасмурны; они завидовали участи своих товарищей и тосковали о полках своих, которые, может
быть, готовились уже драться и умереть за отечество.
Если б Зарецкой
был хорошим физиономистом, то без труда бы заметил, что, выключая
офицера, все гости смотрели на него с каким-то невольным почтением.
Он взял за руку француза и, отойдя к окну, сказал ему вполголоса несколько слов. На лице
офицера не заметно
было ни малейшей перемены; можно
было подумать, что он разговаривает с знакомым человеком о хорошей погоде или дожде. Но пылающие щеки защитника европейского образа войны, его беспокойный, хотя гордый и решительный вид — все доказывало, что дело идет о назначении места и времени для объяснения, в котором красноречивые фразы и логика ни к чему не служат.
— Вот как трудно
быть уверену в будущем, — сказал Рославлев, выходя с своим приятелем из трактира. — Думал ли этот
офицер, что он встретит в рублевой ресторации человека, с которым, может
быть, завтра должен резаться.
Глаза Рославлева заблистали удовольствием, а бедной поэт испугался, побледнел и, казалось, готов
был закричать: «Ей-богу! я незнаком с этим
офицером!»
— Тогда я носил мундир, mon cher! А теперь во фраке хочу посибаритничать. Однако ж знаешь ли, мой друг? Хоть я не очень скучаю теперешним моим положением, а все-таки мне
было веселее, когда я служил. Почему знать? Может
быть, скоро понадобятся
офицеры; стоит нам поссориться с французами… Признаюсь, люблю я этот милый веселый народ; что и говорить, славная нация! А как подумаешь, так надобно с ними порезаться: зазнались, разбойники! Послушай, Вольдемар: если у нас
будет война, я пойду опять в гусары.
Двое
были ему совершенно незнакомы; а в остальных он тотчас узнал молчаливого
офицера и француза, с которым обедал накануне в рублевом трактире.
— Не трудитесь! — перервал
офицер, — он доживет еще до последнего моего выстрела. Ну, что ж, сударь? Да подходите смелее! ведь я не стану стрелять, пока вы не
будете у самого барьера.
— И полно, братец! Все-таки одним меньше. Теперь, кажется, осечки не
будет, — прибавил
офицер, взглянув на полку пистолета. Он взвел курок…
Подле одного ярко пылающего костра, прислонив голову к высокому казачьему седлу, лежал на широком потнике молодой
офицер в белой кавалерийской фуражке; небрежно накинутая на плеча черкесская бурка не закрывала груди его, украшенной Георгиевским крестом; он наигрывал на карманном флажолете французской романс: «Jeune Troubadour» [«Юный трубадур».], и, казалось, все внимание его
было устремлено на то, чтоб брать чище и вернее ноты на этой музыкальной игрушке.
— Не стыдно ли тебе, Владимир Сергеевич, так дурачиться? Ну что за радость, если тебя убьют, как простого солдата?
Офицер должен желать, чтоб его смерть
была на что-нибудь полезна отечеству.
— Чтоб ты не
был прехрабрый
офицер? Боже сохрани! Я скажу еще больше: ты ужасный патриот и так сердит на французов, что видеть их не хочешь.
— Милости просим! — сказал один толстой
офицер в капитанском знаке. — Не хочешь ли
выпить и закусить?
— Господа
офицеры! — сказал Блесткин, подскакав к батарее, — его превосходительство приказал вам
быть в готовности, и если французы откроют по вас огонь, то сейчас отвечать.
— Так что ж? Пускай целят. Не правда ли, что порядочный человек и храбрый
офицер постыдится вызывать на поединок своего товарища в то время, когда
быть раненным на дуели
есть бесчестие?..
— Не бойся, братец! Бой
будет равный. Видишь, один эскадрон принимает направо, прямехонько на нас. Милости просим, господа! мы вас попотчеваем! Смотри, ребята! без приказа не стрелять, задним шеренгам передавать передней заряженные ружья; не торопиться и слушать команды. Господа
офицеры! прошу
быть внимательными. По первому взводу строй каре!
— То-то и дело, что нет — провал бы ее взял, проклятую! Так и
есть! конная артиллерия. Слушайте, ребята! если кто хоть на волос высунется вперед — боже сохрани! Тихим шагом!.. Господа
офицеры! идти в ногу!.. Левой, правой… раз, два!..
В самом деле, Зарецкой, атакованный двумя эскадронами латников, после жаркой схватки скомандовал уже: «По три налево кругом — заезжай!», — как дивизион русских улан подоспел к нему на помощь. В несколько минут неприятельская кавалерия
была опрокинута; но в то же самое время Рославлев увидел, что один русской
офицер, убитый или раненый, упал с лошади.
Сгоряча Рославлев едва почувствовал, что ему как будто бы обожгло левую руку; он подъехал к гусарам, и первый
офицер, его встретивший,
был Зарецкой.
Впереди отряда ехали двое
офицеров: один высокого роста, в белой кавалерийской фуражке и бурке; другой среднего роста, в кожаном картузе и зеленом спензере [куртка (англ.)] с черным артиллерийским воротником; седло, мундштук и вся сбруя на его лошади
были французские.
Рославлев тотчас узнал в сем незнакомце молчаливого
офицера, с которым месяца три тому назад готов
был стреляться в зверинце Царского Села; но теперь Рославлев с радостию протянул ему руку: он вполне разделял с ним всю ненависть его к французам.
— Что ж вы
будете делать, если французы войдут в Москву? Ведь его, как пленного
офицера, у вас не оставят.
— Уж я обо всем с домашними условился: мундир его припрячем подале, и если чего дойдет, так я назову его моим сыном. Сосед мой, золотых дел мастер, Франц Иваныч, стал
было мне отсоветывать и говорил, что мы этак беду наживем; что если французы дознаются, что мы скрываем у себя под чужим именем русского
офицера, то, пожалуй, расстреляют нас как шпионов; но не только я, да и старуха моя слышать об этом не хочет. Что
будет, то и
будет, а благодетеля нашего не выдадим.
— Нет, Андрей Васьянович! Конечно, сам он от неприятеля не станет прятать русского
офицера, да и на нас не донесет, ведь он не француз, а немец, и надобно сказать правду — честная душа! А подумаешь, куда тяжко
будет, если господь нас не помилует. Ты уйдешь, Андрей Васьянович, а каково-то
будет мне смотреть, как эти злодеи станут владеть Москвою, разорять храмы господни, жечь домы наши…
— Да. Эх, Зарецкой, что бы вдоль Драгомиловского моста хоть разика два шарахнуть картечью!.. все-таки легче бы на сердце
было. И Смоленск им не дешево достался, а в Москву войдут без выстрела! Впрочем, видно, так надобно. Наш брат фрунтовой
офицер рассуждать не должен: что велят, то и делай.
— Ни, ни, господин
офицер! Я хочу сражаться как простой гражданин. Теперь у нас, без сомнения,
будет bellum populare — то
есть: народная война; а так как крестьяне должны также иметь предводителей…
— Смейтесь, смейтесь, господин
офицер! Увидите, что эти мужички наделают! Дайте только им порасшевелиться, а там французы держись! Светлейший грянет с одной стороны, граф Витгенштейн с другой, а мы со всех; да как воскликнем в один голос: prосul, о procul, profani, то
есть: вон отсюда, нечестивец! так Наполеон такого даст стречка из Москвы, что его собаками не догонишь.
— Постойте-ка, господа! — сказал Ижорской, — никак гость к нам едет. Так и
есть — гусарской
офицер! Ильменев! Ступай, проси его.
— Позвольте мне рекомендовать вам, — сказал Ижорской. — Это все
офицеры моего полка: а это господин Буркин, мой пятисотенный… то
есть мой батальонный командир.
Через несколько минут отряд французских драгун проехал по большой дороге, которая
была шагах в десяти от наших путешественников. Солдаты громко разговаривали между собою;
офицеры смеялись; но раза два что-то похожее на проклятия, предметом которых, кажется,
была не Россия, долетело до ушей Зарецкого.
Миронов свистнул; ему отвечали тем же, и человек десять казаков высыпали навстречу путешественникам: это
был передовой пикет летучего отряда, которым командовал артиллерийский
офицер.
Недалеко от них, перед балаганом, который
был почти вдвое более других, у пылающего костра, сидел русской
офицер в зеленом спензере.
— Не бойтесь, не уйдут, — сказал, выходя из шалаша, одетый в серое полукафтанье
офицер, в выговоре которого заметно
было сербское наречие.
Вы говорите хорошо по-французски; у нас
есть полный конно-егерской мундир: оденьтесь в него, возьмите у меня лошадь, отбитую у неприятельского
офицера, и ступайте смело в Москву.
— Ну, если вы не передумали ехать в Москву, — сказал артиллерийский
офицер, — то ступайте теперь: я приму отсюда налево и остановлюсь не прежде, как
буду от нее верстах в тридцати.
Не опасаясь уже, что привязчивый жандармский
офицер его догонит, он успокоился, поехал шагом, и утешительная мысль, что, может
быть, он скоро обнимет Рославлева, заменила в душе его всякое другое чувство.
— Французской
офицер не
будет скрывать своего имени и давить народ, чтоб избежать затруднительных вопросов, которые вправе ему сделать каждый
офицер жандармов.
— Да, сударь! Я поступил уже против совести и моих правил, спасая от заслуженной казни человека, которого закон осуждает на смерть как шпиона; но я обязан вам жизнию, и хотя это не слишком завидный подарок, — прибавил полковник с грустной улыбкою, — а все я, не менее того,
был вашим должником; теперь мы поквитались, и я, конечно, не допущу вас увезти с собою пленного
офицера.
— Нет, братец, решено! ни русские, ни французы, ни люди, ни судьба, ничто не может нас разлучить. — Так говорил Зарецкой, обнимая своего друга. — Думал ли я, — продолжал он, — что
буду сегодня в Москве, перебранюсь с жандармским
офицером; что по милости французского полковника выеду вместе с тобою из Москвы, что нас разлучат русские крестьяне, что они подстрелят твою лошадь и выберут тебя потом в свои главнокомандующие?..
— То
есть, — подхватил начальник отряда, — и ваша ученость хочет
выпить стаканчик? Милости просим! Ну, что? — продолжал он, обращаясь к подходящему
офицеру, — наши пленные ушли?
Наши приятели, распростясь с начальником отряда, отправились в дорогу и, догнав в четверть часа пленных,
были свидетелями восторгов кирасирского
офицера. Покрывая поцелуями портрет своей любезной, он повторял: «Боже мой, боже мой! кто бы мог подумать, чтоб этот казак, этот варвар имел такую душу!.. О, этот русской достоин
быть французом! Il est Francais dans l'вame!» [Он француз в душе! (франц.)]
— Я и
офицеры мои всегда готовы оказывать вашему величеству всевозможные знаки почтения; но фуражиров ваших всегда
будем брать в плен и всегда разбивать колонны, которые вы станете посылать для их прикрытия.
— У них ружья заряжены, так, может
быть, кто-нибудь из солдат не остерегся… Ну, так и
есть!.. Я слышу, он кричит на унтер-офицера.
— И вовсе необыкновенно, — прибавил Сборской. — Верно, не
было примера, чтоб четверо храбрых и обстрелянных
офицеров, вместо того чтоб говорить о своих подвигах, рассказывали друг другу о том, что они когда-то трусили и боялись чего бы то ни
было.
Во всем этом жидовском кагале, кроме меня, не
было ни одного раненого
офицера, и хотя, сбираясь в поход, я захватил с собой дюжины две книг, но на беду, за несколько дней до сражения, верный и трезвый мой слуга, Афонька, заложил их за полштофа вина какому-то маркитанту, который отправился вслед за войском.
Вильна
была наполнена русскими
офицерами; один лечился от ран, другой от болезни, третий ни от чего не лечился; но так как неприятельская армия существовала в одних только французских бюллетенях и первая кампания казалась совершенно конченою, то русские
офицеры не слишком торопились догонять свои полки, из которых многие, перейдя за границу, формировались и поджидали спокойно свои резервы.
Хотя в продолжение всей зимней кампании, бессмертной в летописях нашего отечества, но тяжкой и изнурительной до высочайшей степени, мы страдали менее французов от холода и недостатка и если иногда желудки наши тосковали, то зато на сердце всегда
было весело; однако ж, несмотря на это, мы так много натерпелись всякой нужды, что при первом случае отдохнуть и пожить весело у всех русских
офицеров закружились головы.
Признаюсь, я рассердился не на шутку и принялся кричать так громко, что сам хозяин мельницы спустился ко мне из другой светлицы, которая, вероятно,
была подалее от жерновов, и, увидя, что постоялец его русской
офицер, принялся шуметь громче моего и ругать без милосердия бургомистра.
— В самую средину города, на площадь. Вам отведена квартира в доме профессора Гутмана… Правда, ему теперь не до того; но у него
есть жена… дети… а к тому же одна ночь… Прощайте, господин
офицер! Не судите о нашем городе по бургомистру: в нем нет ни капли прусской крови… Черт его просил у нас поселиться — швернот!.. Жил бы у себя в Баварии — хоц доннер-веттер!