Неточные совпадения
Нехлюдов слышал, что там
был теперь какой-то
офицер, ухаживавший за нею, и это мучало его ревностью и вместе с тем радовало надеждой на освобождение от томившей его лжи.
Еще не успели за ним затворить дверь, как опять раздались всё те же бойкие, веселые звуки, так не шедшие ни к месту, в котором они производились, ни к лицу жалкой девушки, так упорно заучивавшей их. На дворе Нехлюдов встретил молодого
офицера с торчащими нафабренными усами и спросил его о помощнике смотрителя. Это
был сам помощник. Он взял пропуск, посмотрел его и сказал, что по пропуску в дом предварительного заключения он не решается пропустить сюда. Да уж и поздно..
Нехлюдову приятно
было теперь вспомнить всё это; приятно
было вспомнить, как он чуть не поссорился с
офицером, который хотел сделать из этого дурную шутку, как другой товарищ поддержал его и как вследствие этого ближе сошелся с ним, как и вся охота
была счастливая и веселая, и как ему
было хорошо, когда они возвращались ночью назад к станции железной дороги.
Нехлюдов знал Масленникова еще давно по полку. Масленников
был тогда казначеем полка. Это
был добродушнейший, исполнительнейший
офицер, ничего не знавший и не хотевший знать в мире, кроме полка и царской фамилии. Теперь Нехлюдов застал его администратором, заменившим полк губернией и губернским правлением. Он
был женат на богатой и бойкой женщине, которая и заставила его перейти из военной в статскую службу.
Помощник смотрителя
был белокурый молодой с нафабренными усами
офицер, распространяющий вокруг себя запах цветочного одеколона.
Нехлюдов слушал, не вступая в разговор, и, как бывший
офицер, понимал, хоть и не признавал, доводы молодого Чарского, но вместе с тем невольно сопоставлял с
офицером, убившим другого, того арестанта красавца-юношу, которого он видел в тюрьме и который
был приговорен к каторге за убийство в драке.
— Очень рад вас видеть, мы
были старые знакомые и друзья с вашей матушкой. Видал вас мальчиком и
офицером потом. Ну, садитесь, расскажите, чем могу вам служить. Да, да, — говорил он, покачивая стриженой седой головой в то время, как Нехлюдов рассказывал историю Федосьи. — Говорите, говорите, я всё понял; да, да, это в самом деле трогательно. Что же, вы подали прошение?
Это
был крестьянин, у отца которого отняли его дом совершенно незаконно, которой потом
был в солдатах и там пострадал зa то, что влюбился в любовницу
офицера.
— Я тебя так произведу в дворянство, что
будешь помнить! Дойдешь пешком! — прокричал
офицер.
Когда подводы все наполнились мешками, и на мешки сели те, которым это
было разрешено, конвойный
офицер снял фуражку, вытер платком лоб, лысину и красную толстую шею и перекрестился.
— Господин, нельзя разговаривать, — послышался голос конвойного унтер-офицера. Это
был не тот, который пустил Нехлюдова.
Нехлюдов отошел и пошел искать начальника, чтоб просить его о рожающей женщине и о Тарасе, но долго не мог найти его и добиться ответа от конвойных. Они
были в большой суете: одни вели куда-то какого-то арестанта, другие бегали закупать себе провизию и размещали свои вещи по вагонам, третьи прислуживали даме, ехавшей с конвойным
офицером, и неохотно отвечали на вопросы Нехлюдова.
Ведь все эти люда — и Масленников, и смотритель, и конвойный, — все они, если бы не
были губернаторами, смотрителями,
офицерами, двадцать раз подумали бы о том, можно ли отправлять людей в такую жару и такой кучей, двадцать раз дорогой остановились бы и, увидав, что человек слабеет, задыхается, вывели бы его из толпы, свели бы его в тень, дали бы воды, дали бы отдохнуть и, когда случилось несчастье, выказали бы сострадание.
— Если бы
была задана психологическая задача: как сделать так, чтобы люди нашего времени, христиане, гуманные, просто добрые люди, совершали самые ужасные злодейства, не чувствуя себя виноватыми, то возможно только одно решение: надо, чтобы
было то самое, что
есть, надо, чтобы эти люди
были губернаторами, смотрителями,
офицерами, полицейскими, т. е. чтобы, во-первых,
были уверены, что
есть такое дело, называемое государственной службой, при котором можно обращаться с людьми, как с вещами, без человеческого, братского отношения к ним, а во-вторых, чтобы люди этой самой государственной службой
были связаны так, чтобы ответственность за последствия их поступков с людьми не падала ни на кого отдельно.
Так это и
было на последнем этапе перед большим городом, на котором партию принял новый конвойный
офицер.
Офицер требовал, чтобы
были надеты наручни на общественника, шедшего в ссылку и во всю дорогу несшего на руках девочку, оставленную ему умершей в Томске от тифа женою. Отговорки арестанта, что ему нельзя в наручнях нести ребенка, раздражили бывшего не в духе
офицера, и он избил непокорившегося сразу арестанта. [Факт, описанный в книге Д. А. Линева: «По этапу».]
В тот день, когда на выходе с этапа произошло столкновение конвойного
офицера с арестантами из-за ребенка, Нехлюдов, ночевавший на постоялом дворе, проснулся поздно и еще засиделся за письмами, которые он готовил к губернскому городу, так что выехал с постоялого двора позднее обыкновенного и не обогнал партию дорогой, как это бывало прежде, а приехал в село, возле которого
был полуэтап, уже сумерками.
— Вот я те дам зàраз, что
будешь помнить! — крикнул
офицер, блеснув глазами.
Нехлюдов подождал, пока солдат установил самовар (
офицер проводил его маленькими злыми глазами, как бы прицеливаясь, куда бы ударить его). Когда же самовар
был поставлен,
офицер заварил чай. Потом достал из погребца четвероугольный графинчик с коньяком и бисквиты Альберт. Уставив всё это на скатерть, он опять обратился к Нехлюдову.
— Ну, и без этого обойдемся, — сказал
офицер, поднося откупоренный графинчик к стакану Нехлюдова. — Позволите? Ну, как угодно. Живешь в этой Сибири, так человеку образованному рад-радешенек. Ведь наша служба, сами знаете, самая печальная. А когда человек к другому привык, так и тяжело. Ведь про нашего брата такое понятие, что конвойный
офицер — значит грубый человек, необразованный, а того не думают, что человек может
быть совсем для другого рожден.
Красное лицо этого
офицера, его духи, перстень и в особенности неприятный смех
были очень противны Нехлюдову, но он и нынче, как и во всё время своего путешествия, находился в том серьезном и внимательном расположении духа, в котором он не позволял себе легкомысленно и презрительно обращаться с каким бы то ни
было человеком и считал необходимым с каждым человеком говорить «во-всю», как он сам с собой определял это отношение.
— Бернов! — крикнул
офицер, — проводи их к Вакулову, скажи пропустить в отдельную камеру к политическим; могут там
побыть до поверки.
Недалеко за воротами поскотины он действительно догнал телеги, нагруженные мешками и больными, которые громыхали по начинавшей накатываться замерзшей грязи (
офицера не
было, он уехал вперед).
— Видно, устыдился
офицер, — закричала она, чтобы
быть слышной из-за грохота колес Нехлюдову. — С Бузовкина сняли наручники. Он сам несет девочку, и с ними идет Катя и Симонсон и вместо меня Верочка.
Веселый, энергический, с сизым подбородком офицер-адъютант, предлагавший во всем свои услуги,
был приятен своим добродушием.