Неточные совпадения
Главное,
была большая комната, хоть и очень низкая, так что мне в первое время все казалось, что я задену потолок головою.
Что за чудный
был сад и парк в Васильевском, где Николай Сергеич
был управляющим; в этот сад мы с Наташей ходили гулять, а за садом
был большой, сырой лес, где мы, дети, оба раз заблудились…
Она припоминает, что я
был в
большом волнении.
Надо думать, что он
был большим знатоком людей.
И добро бы
большой или интересный человек
был герой, или из исторического что-нибудь, вроде Рославлева или Юрия Милославского; а то выставлен какой-то маленький, забитый и даже глуповатый чиновник, у которого и пуговицы на вицмундире обсыпались; и все это таким простым слогом описано, ни дать ни взять как мы сами говорим…
Но я знал еще… нет! я тогда еще только предчувствовал, знал, да не верил, что кроме этой истории
есть и у них теперь что-то, что должно беспокоить их
больше всего на свете, и с мучительной тоской к ним приглядывался.
Ваня, послушай, если я и люблю Алешу, как безумная, как сумасшедшая, то тебя, может
быть, еще
больше, как друга моего, люблю.
Он
был высок, строен, тонок; лицо его
было продолговатое, всегда бледное; белокурые волосы,
большие голубые глаза, кроткие и задумчивые, в которых вдруг, порывами, блистала иногда самая простодушная, самая детская веселость.
Я стал раскаиваться, что переехал сюда. Комната, впрочем,
была большая, но такая низкая, закопченная, затхлая и так неприятно пустая, несмотря на кой-какую мебель. Тогда же подумал я, что непременно сгублю в этой квартире и последнее здоровье свое. Так оно и случилось.
Все это утро я возился с своими бумагами, разбирая их и приводя в порядок. За неимением портфеля я перевез их в подушечной наволочке; все это скомкалось и перемешалось. Потом я засел писать. Я все еще писал тогда мой
большой роман; но дело опять повалилось из рук; не тем
была полна голова…
Боязнь эта возрастает обыкновенно все сильнее и сильнее, несмотря ни на какие доводы рассудка, так что наконец ум, несмотря на то, что приобретает в эти минуты, может
быть, еще
большую ясность, тем не менее лишается всякой возможности противодействовать ощущениям.
Это
была маленькая, худенькая девочка, лет семи-восьми, не
больше, одетая в грязные отрепья; маленькие ножки ее
были обуты на босу ногу в дырявые башмаки. Она силилась прикрыть свое дрожащее от холоду тельце каким-то ветхим подобием крошечного капота, из которого она давно уже успела вырасти.
В иных натурах, нежно и тонко чувствующих, бывает иногда какое-то упорство, какое-то целомудренное нежелание высказываться и выказывать даже милому себе существу свою нежность не только при людях, но даже и наедине; наедине еще
больше; только изредка прорывается в них ласка, и прорывается тем горячее, тем порывистее, чем дольше она
была сдержана.
Он уважал ее и любил беспредельно, несмотря на то, что это
была женщина только добрая и ничего
больше не умевшая, как только любить его, и ужасно досадовал на то, что она в свою очередь
была с ним, по простоте своей, даже иногда слишком и неосторожно наружу.
Я застал Наташу одну. Она тихо ходила взад и вперед по комнате, сложа руки на груди, в глубокой задумчивости. Потухавший самовар стоял на столе и уже давно ожидал меня. Молча и с улыбкою протянула она мне руку. Лицо ее
было бледно, с болезненным выражением. В улыбке ее
было что-то страдальческое, нежное, терпеливое. Голубые ясные глаза ее стали как будто
больше, чем прежде, волосы как будто гуще, — все это так казалось от худобы и болезни.
Есть твердость,
есть, и еще
больше, чем вы думаете!
Это
был человек лет сорока пяти, не
больше, с правильными и чрезвычайно красивыми чертами лица, которого выражение изменялось судя по обстоятельствам; но изменялось резко, вполне, с необыкновенною быстротою, переходя от самого приятного до самого угрюмого или недовольного, как будто внезапно
была передернута какая-то пружинка.
Правильный овал лица несколько смуглого, превосходные зубы, маленькие и довольно тонкие губы, красиво обрисованные, прямой, несколько продолговатый нос, высокий лоб, на котором еще не видно
было ни малейшей морщинки, серые, довольно
большие глаза — все это составляло почти красавца, а между тем лицо его не производило приятного впечатления.
Она
была сильно взволнована. Рассказывая, я нагибался к ней и заглядывал в ее лицо. Я заметил, что она употребляла ужасные усилия подавить свое волнение, точно из гордости передо мной. Она все
больше и
больше бледнела и крепко закусила свою нижнюю губу. Но особенно поразил меня странный стук ее сердца. Оно стучало все сильнее и сильнее, так что, наконец, можно
было слышать его за два, за три шага, как в аневризме. Я думал, что она вдруг разразится слезами, как и вчера; но она преодолела себя.
Товарищ его
был уже лет пятидесяти, толстый, пузатый, одетый довольно небрежно, тоже с
большой булавкой в галстуке, лысый и плешивый, с обрюзглым, пьяным и рябым лицом и в очках на носу, похожем на пуговку.
Но у меня остались прежние сношения; могу кой о чем разведать, с разными тонкими людьми перенюхаться; этим и беру; правда, в свободное, то
есть трезвое, время и сам кой-что делаю, тоже через знакомых…
больше по разведкам…
У меня
был большой медный чайник. Я уже давно употреблял его вместо самовара и кипятил в нем воду. Дрова у меня
были, дворник разом носил мне их дней на пять. Я затопил печь, сходил за водой и наставил чайник. На столе же приготовил мой чайный прибор. Елена повернулась ко мне и смотрела на все с любопытством. Я спросил ее, не хочет ли и она чего? Но она опять от меня отвернулась и ничего не ответила.
Я отправился прямо к Алеше. Он жил у отца в Малой Морской. У князя
была довольно
большая квартира, несмотря на то что он жил один. Алеша занимал в этой квартире две прекрасные комнаты. Я очень редко бывал у него, до этого раза всего, кажется, однажды. Он же заходил ко мне чаще, особенно сначала, в первое время его связи с Наташей.
Я, может
быть, и часто плачу; я не стыжусь в этом признаться, так же как и не стыжусь признаться, что любил прежде дитя мое
больше всего на свете.
Ей что-то очень хотелось мне сказать, но она, очевидно, затруднялась и
была в
большом волнении. Под ее вопросами что-то крылось.
— Нет, не любил… Он
был злой и ее не прощал… как вчерашний злой старик, — проговорила она тихо, совсем почти шепотом и бледнея все
больше и
больше.
Ну, а так как он, вероятно, не выходит теперь от вас и забыл все на свете, то, пожалуйста, не сердитесь, если я
буду иногда брать его часа на два, не
больше, по моим поручениям.
— Знаю, знаю, что ты скажешь, — перебил Алеша: — «Если мог
быть у Кати, то у тебя должно
быть вдвое причин
быть здесь». Совершенно с тобой согласен и даже прибавлю от себя: не вдвое причин, а в миллион
больше причин! Но, во-первых, бывают же странные, неожиданные события в жизни, которые все перемешивают и ставят вверх дном. Ну, вот и со мной случились такие события. Говорю же я, что в эти дни я совершенно изменился, весь до конца ногтей; стало
быть,
были же важные обстоятельства!
Вы бы, напротив, должны
были радоваться, а не упрекать Алешу, потому что он, не зная ничего, исполнил все, что вы от него ожидали; может
быть, даже и
больше.
— Полно, Алеша,
будь у ней, когда хочешь. Я не про то давеча говорила. Ты не понял всего.
Будь счастлив с кем хочешь. Не могу же я требовать у твоего сердца
больше, чем оно может мне дать…
— Все кончено! Все пропало! — сказала Наташа, судорожно сжав мою руку. — Он меня любит и никогда не разлюбит; но он и Катю любит и через несколько времени
будет любить ее
больше меня. А эта ехидна князь не
будет дремать, и тогда…
Я не совсем виноват, потому что люблю тебя в тысячу раз
больше всего на свете и потому выдумал новую мысль: открыться во всем Кате и немедленно рассказать ей все наше теперешнее положение и все, что вчера
было.
— Не знаю, князь, — отвечал я как можно простодушнее, — в чем другом, то
есть что касается Натальи Николаевны, я готов сообщить вам необходимые для вас и для нас всех сведения, но в этом деле вы, конечно, знаете
больше моего.
Мне показалось, что преобладающее ее качество
было некоторое легкомыслие, жажда наслаждений и какой-то добродушный эгоизм, может
быть даже и
большой.
— Да что же стыдно-то? Какая ты, право, Катя! Я ведь люблю ее
больше, чем она думает, а если б она любила меня настоящим образом, так, как я ее люблю, то, наверно, пожертвовала бы мне своим удовольствием. Она, правда, и сама отпускает меня, да ведь я вижу по лицу, что это ей тяжело, стало
быть, для меня все равно что и не отпускает.
Этим отчасти привязала его к себе Наташа, в начале их связи, но в Кате
было большое преимущество перед Наташей — то, что она сама
была еще дитя и, кажется, еще долго должна
была оставаться ребенком.
— Я сегодня бесстыдно поступил, — прошептал он мне, — я низко поступил, я виноват перед всеми на свете, а перед ними обеими
больше всего. Сегодня отец после обеда познакомил меня с Александриной (одна француженка) — очаровательная женщина. Я… увлекся и… ну, уж что тут говорить, я недостоин
быть вместе с ними… Прощайте, Иван Петрович!
А
больше не от кого
было узнать.
— Разумеется, Алеша, и сам со слезами рассказывал: это
было ведь хорошо с его стороны, и мне очень понравилось. Мне кажется, он вас
больше любит, чем вы его, Иван Петрович. Вот эдакими-то вещами он мне и нравится. Ну, а во-вторых, я потому с вами так прямо говорю, как сама с собою, что вы очень умный человек и много можете мне дать советов и научить меня.
— Я ведь только так об этом заговорила; будемте говорить о самом главном. Научите меня, Иван Петрович: вот я чувствую теперь, что я Наташина соперница, я ведь это знаю, как же мне поступать? Я потому и спросила вас:
будут ли они счастливы. Я об этом день и ночь думаю. Положение Наташи ужасно, ужасно! Ведь он совсем ее перестал любить, а меня все
больше и
больше любит. Ведь так?
— Вы не ошиблись, — прервал я с нетерпением (я видел, что он
был из тех, которые, видя человека хоть капельку в своей власти, сейчас же дают ему это почувствовать. Я же
был в его власти; я не мог уйти, не выслушав всего, что он намерен
был сказать, и он знал это очень хорошо. Его тон вдруг изменился и все
больше и
больше переходил в нагло фамильярный и насмешливый). — Вы не ошиблись, князь: я именно за этим и приехал, иначе, право, не стал бы сидеть… так поздно.
Заключу же так: вы меня обвиняете в пороке, разврате, безнравственности, а я, может
быть, только тем и виноват теперь, что откровеннеедругих и
больше ничего; что не утаиваю того, что другие скрывают даже от самих себя, как сказал я прежде…
Мы вас разозлили, и, может
быть,
больше всего вы сердитесь за тот вечер.
— Третью. Про добродетель, мой юный питомец (вы мне позволите назвать вас этим сладким именем: кто знает, может
быть, мои поучения пойдут и впрок)… Итак, мой питомец, про добродетель я уж сказал вам: «чем добродетель добродетельнее, тем
больше в ней эгоизма». Хочу вам рассказать на эту тему один премиленький анекдот: я любил однажды девушку и любил почти искренно. Она даже многим для меня пожертвовала…
Впрочем, помню, ощущения мои
были смутны: как будто я
был чем-то придавлен, ушиблен, и черная тоска все
больше и
больше сосала мне сердце; я боялся за Наташу.
Видно
было, что ей стоило это
больших усилий.
— Гм! Ирритация [здесь: досадно]. Прежние
большие несчастия (я подробно и откровенно рассказал доктору многое из истории Нелли, и рассказ мой очень поразил его), все это в связи, и вот от этого и болезнь. Покамест единственное средство — принимать порошки, и она должна принять порошок. Я пойду и еще раз постараюсь внушить ей ее обязанность слушаться медицинских советов и… то
есть говоря вообще… принимать порошки.
— Ну, хорошо, я
выпью порошок, — вскрикнула вдруг своим слабым голоском Нелли, — но когда я вырасту и
буду большая, вы возьмете меня за себя замуж?
На четвертый день ее болезни я весь вечер и даже далеко за полночь просидел у Наташи. Нам
было тогда о чем говорить. Уходя же из дому, я сказал моей больной, что ворочусь очень скоро, на что и сам рассчитывал. Оставшись у Наташи почти нечаянно, я
был спокоен насчет Нелли: она оставалась не одна. С ней сидела Александра Семеновна, узнавшая от Маслобоева, зашедшего ко мне на минуту, что Нелли больна и я в
больших хлопотах и один-одинехонек. Боже мой, как захлопотала добренькая Александра Семеновна...
— У меня
была дочь, я ее любил
больше самого себя, — заключил старик, — но теперь ее нет со мной. Она умерла. Хочешь ли ты заступить ее место в моем доме и… в моем сердце?