Неточные совпадения
И
скажет: «Свиньи вы! образа звериного и печати его; но приидите и вы!» И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: «Господи! почто сих приемлеши?» И
скажет: «Потому их приемлю, премудрые, потому приемлю, разумные, что ни единый из сих сам не считал
себя достойным сего…» И прострет к нам руце свои, и мы припадем… и заплачем… и всё поймем!
— Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор
себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам
сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
— Фу, какие вы страшные вещи говорите! —
сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам
скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за
себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно…
— Пусти! —
сказал Раскольников и хотел пройти мимо. Это уже вывело Разумихина из
себя: он крепко схватил его за плечо.
Она вошла, едва переводя дух от скорого бега, сняла с
себя платок, отыскала глазами мать, подошла к ней и
сказала: «Идет! на улице встретила!» Мать пригнула ее на колени и поставила подле
себя.
— Ничего, ничего! — кричал он матери и сестре, — это обморок, это дрянь! Сейчас только доктор
сказал, что ему гораздо лучше, что он совершенно здоров! Воды! Ну, вот уж он и приходит в
себя, ну, вот и очнулся!..
— Мамаша, вы даже бледны, успокойтесь, голубчик мой, —
сказала Дуня, ласкаясь к ней, — он еще должен быть счастлив, что вас видит, а вы так
себя мучаете, — прибавила она, сверкнув глазами.
— Ну вот и славно! —
сказал он Соне, возвращаясь к
себе и ясно посмотрев на нее, — упокой господь мертвых, а живым еще жить! Так ли? Так ли? Ведь так?
«Хорошо ли? Натурально ли? Нe преувеличил ли? — трепетал про
себя Раскольников. — Зачем
сказал: „женщины“?»
Она именно состоит в том, что люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так
сказать, на материал, служащий единственно для зарождения
себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант
сказать в среде своей новое слово.
— Фу! перемешал! — хлопнул
себя по лбу Порфирий. — Черт возьми, у меня с этим делом ум за разум заходит! — обратился он, как бы даже извиняясь, к Раскольникову, — нам ведь так бы важно узнать, не видал ли кто их, в восьмом часу, в квартире-то, что мне и вообразись сейчас, что вы тоже могли бы
сказать… совсем перемешал!
— Вчера, я знаю. Я ведь сам прибыл всего только третьего дня. Ну-с, вот что я
скажу вам на этот счет, Родион Романович; оправдывать
себя считаю излишним, но позвольте же и мне заявить: что ж тут, во всем этом, в самом деле, такого особенно преступного с моей стороны, то есть без предрассудков-то, а здраво судя?
— Разумеется, так! — ответил Раскольников. «А что-то ты завтра
скажешь?» — подумал он про
себя. Странное дело, до сих пор еще ни разу не приходило ему в голову: «что подумает Разумихин, когда узнает?» Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина о посещении Порфирия он очень немного был заинтересован: так много убыло с тех пор и прибавилось!..
— Удивляюсь, что вы ставите так вопрос, Авдотья Романовна, — раздражался все более и более Лужин. — Ценя и, так
сказать, обожая вас, я в то же время весьма и весьма могу не любить кого-нибудь из ваших домашних. Претендуя на счастье вашей руки, не могу в то же время принять на
себя обязательств несогласимых…
— Уйду-с, но одно только последнее слово! — проговорил он, уже почти совсем не владея
собою, — ваша мамаша, кажется, совершенно забыла, что я решился вас взять, так
сказать, после городской молвы, разнесшейся по всему околотку насчет репутации вашей.
Об издательской-то деятельности и мечтал Разумихин, уже два года работавший на других и недурно знавший три европейские языка, несмотря на то, что дней шесть назад
сказал было Раскольникову, что в немецком «швах», с целью уговорить его взять на
себя половину переводной работы и три рубля задатку: и он тогда соврал, и Раскольников знал, что он врет.
— Я вам одну вещь, батюшка Родион Романович,
скажу про
себя, так
сказать в объяснение характеристики, — продолжал, суетясь по комнате, Порфирий Петрович и по-прежнему как бы избегая встретиться глазами с своим гостем.
— Я, знаете, человек холостой, этак несветский и неизвестный, и к тому же законченный человек, закоченелый человек-с, в семя пошел и… и… и заметили ль вы, Родион Романович, что у нас, то есть у нас в России-с, и всего более в наших петербургских кружках, если два умные человека, не слишком еще между
собою знакомые, но, так
сказать, взаимно друг друга уважающие, вот как мы теперь с вами-с, сойдутся вместе, то целых полчаса никак не могут найти темы для разговора, — коченеют друг перед другом, сидят и взаимно конфузятся.
Разумеется, если б она мне сама
сказала: «Я хочу тебя иметь», то я бы почел
себя в большой удаче, потому что девушка мне очень нравится; но теперь, теперь по крайней мере, уж конечно, никто и никогда не обращался с ней более вежливо и учтиво, чем я, более с уважением к ее достоинству… я жду и надеюсь — и только!
У папеньки Катерины Ивановны, который был полковник и чуть-чуть не губернатор, стол накрывался иной раз на сорок персон, так что какую-нибудь Амалию Ивановну, или, лучше
сказать, Людвиговну, туда и на кухню бы не пустили…» Впрочем, Катерина Ивановна положила до времени не высказывать своих чувств, хотя и решила в своем сердце, что Амалию Ивановну непременно надо будет сегодня же осадить и напомнить ей ее настоящее место, а то она бог знает что об
себе замечтает, покамест же обошлась с ней только холодно.
— А ведь ты права, Соня, — тихо проговорил он наконец. Он вдруг переменился; выделанно-нахальный и бессильно-вызывающий тон его исчез. Даже голос вдруг ослабел. — Сам же я тебе
сказал вчера, что не прощения приду просить, а почти тем вот и начал, что прощения прошу… Это я про Лужина и промысл для
себя говорил… Я это прощения просил, Соня…
— Странная какая ты, Соня, — обнимаешь и целуешь, когда я тебе
сказал про это.
Себя ты не помнишь.
Я вот тебе
сказал давеча, что в университете
себя содержать не мог.
И она, сама чуть не плача (что не мешало ее непрерывной и неумолчной скороговорке), показывала ему на хнычущих детей. Раскольников попробовал было убедить ее воротиться и даже
сказал, думая подействовать на самолюбие, что ей неприлично ходить по улицам, как шарманщики ходят, потому что она готовит
себя в директрисы благородного пансиона девиц…
Ваше превосходительство! — вдруг завопила она раздирающим воплем и залившись слезами, — защитите сирот! Зная хлеб-соль покойного Семена Захарыча!.. Можно даже
сказать аристократического!.. Г’а! — вздрогнула она, вдруг опамятовавшись и с каким-то ужасом всех осматривая, но тотчас узнала Соню. — Соня, Соня! — проговорила она кротко и ласково, как бы удивившись, что видит ее перед
собой, — Соня, милая, и ты здесь?
— Всю эту возню, то есть похороны и прочее, я беру на
себя. Знаете, были бы деньги, а ведь я вам
сказал, что у меня лишние. Этих двух птенцов и эту Полечку я помещу в какие-нибудь сиротские заведения получше и положу на каждого, до совершеннолетия, по тысяче пятисот рублей капиталу, чтоб уж совсем Софья Семеновна была покойна. Да и ее из омута вытащу, потому хорошая девушка, так ли? Ну-с, так вы и передайте Авдотье Романовне, что ее десять тысяч я вот так и употребил.
— Она письмо одно получила, сегодня, ее очень встревожило. Очень. Слишком уж даже. Я заговорил о тебе — просила замолчать. Потом… потом
сказала, что, может, мы очень скоро расстанемся, потом стала меня за что-то горячо благодарить; потом ушла к
себе и заперлась.
Он торопился; но, уже выходя и уже почти затворив за
собою дверь, вдруг отворил ее снова и
сказал, глядя куда-то в сторону...
Мелькала постоянно во все эти дни у Раскольникова еще одна мысль и страшно его беспокоила, хотя он даже старался прогонять ее от
себя, так она была тяжела для него! Он думал иногда: Свидригайлов все вертелся около него, да и теперь вертится; Свидригайлов узнал его тайну; Свидригайлов имел замыслы против Дуни. А если и теперь имеет? Почти наверное можно
сказать, что да.А если теперь, узнав его тайну и таким образом получив над ним власть, он захочет употребить ее как оружие против Дуни?
— Да неужели же мне и с вами еще тоже надо возиться, —
сказал вдруг Раскольников, выходя с судорожным нетерпением прямо на открытую, — хотя вы, может быть, и самый опасный человек, если захотите вредить, да я-то не хочу ломать
себя больше.
Ведь так? — настаивал Свидригайлов с плутовскою улыбкой, — ну представьте же
себе после этого, что я сам-то, еще ехав сюда, в вагоне, на вас же рассчитывал, что вы мне тоже
скажете что-нибудь новенького и что от вас же удастся мне чем-нибудь позаимствоваться!
— В разврате! Ну вот вы куда! А впрочем, по порядку прежде отвечу вам насчет женщины вообще; знаете, я расположен болтать.
Скажите, для чего я буду
себя сдерживать? Зачем же бросать женщин, коли я хоть до них охотник? По крайней мере, занятие.
Выходит она, приседает, ну можете
себе представить, еще в коротеньком платьице, неразвернувшийся бутончик, краснеет, вспыхивает, как заря (
сказали ей, конечно).
Это вы его хорошо учили тогда, чтоб он сам на
себя пошел и
сказал.
— Я пришел вас уверить, что я вас всегда любил, и теперь рад, что мы одни, рад даже, что Дунечки нет, — продолжал он с тем же порывом, — я пришел вам
сказать прямо, что хоть вы и несчастны будете, но все-таки знайте, что сын ваш любит вас теперь больше
себя и что все, что вы думали про меня, что я жесток и не люблю вас, все это была неправда. Вас я никогда не перестану любить… Ну и довольно; мне казалось, что так надо сделать и этим начать…
— Иду. Сейчас. Да, чтоб избежать этого стыда, я и хотел утопиться, Дуня, но подумал, уже стоя над водой, что если я считал
себя до сей поры сильным, то пусть же я и стыда теперь не убоюсь, —
сказал он, забегая наперед. — Это гордость, Дуня?
— Я говорю про этих стриженых девок, — продолжал словоохотливый Илья Петрович, — я прозвал их сам от
себя повивальными бабками и нахожу, что прозвание совершенно удовлетворительно. Хе! хе! Лезут в академию, учатся анатомии; ну
скажите, я вот заболею, ну позову ли я девицу лечить
себя? Хе! хе!