Неточные совпадения
«На
какое дело хочу покуситься и в то же время
каких пустяков боюсь! — подумал
он с странною улыбкой.
В эту же минуту
он и сам сознавал, что мысли
его порою мешаются и что
он очень слаб: второй
день,
как уж
он почти совсем ничего не ел.
— Я вам, Алена Ивановна, может быть, на
днях, еще одну вещь принесу… серебряную… хорошую… папиросочницу одну… вот
как от приятеля ворочу… —
Он смутился и замолчал.
Но никто не
разделял его счастия; молчаливый товарищ
его смотрел на все эти взрывы даже враждебно и с недоверчивостью. Был тут и еще один человек, с виду похожий
как бы на отставного чиновника.
Он сидел особо, перед своею посудинкой, изредка отпивая и посматривая кругом.
Он был тоже
как будто в некотором волнении.
Путь же взял
он по направлению к Васильевскому острову через В—й проспект,
как будто торопясь туда за
делом, но, по обыкновению своему, шел, не замечая дороги, шепча про себя и даже говоря вслух с собою, чем очень удивлял прохожих.
Письмо матери
его измучило. Но относительно главнейшего, капитального пункта сомнений в
нем не было ни на минуту, даже в то еще время,
как он читал письмо. Главнейшая суть
дела была решена в
его голове, и решена окончательно: «Не бывать этому браку, пока я жив, и к черту господина Лужина!»
Любопытно бы разъяснить еще одно обстоятельство: до
какой степени
они обе были откровенны друг с дружкой в тот
день и в ту ночь и во все последующее время?
«Гм… к Разумихину, — проговорил
он вдруг совершенно спокойно,
как бы в смысле окончательного решения, — к Разумихину я пойду, это конечно… но — не теперь… Я к
нему… на другой
день после того пойду, когда уже то будет кончено и когда все по-новому пойдет…»
Время серенькое,
день удушливый, местность совершенно такая же,
как уцелела в
его памяти: даже в памяти
его она гораздо более изгладилась, чем представлялась теперь во сне.
Впоследствии, когда
он припоминал это время и все, что случилось с
ним в эти
дни, минуту за минутой, пункт за пунктом, черту за чертой,
его до суеверия поражало всегда одно обстоятельство, хотя, в сущности, и не очень необычайное, но которое постоянно казалось
ему потом
как бы каким-то предопределением судьбы
его.
И во всем этом
деле он всегда потом наклонен был видеть некоторую
как бы странность, таинственность,
как будто присутствие каких-то особых влияний и совпадений.
И
он стал рассказывать,
какая она злая, капризная, что стоит только одним
днем просрочить заклад, и пропала вещь.
Убей ее и возьми ее деньги, с тем чтобы с
их помощию посвятить потом себя на служение всему человечеству и общему
делу:
как ты думаешь, не загладится ли одно крошечное преступленьице тысячами добрых
дел?
Этот ничтожный трактирный разговор имел чрезвычайное на
него влияние при дальнейшем развитии
дела:
как будто действительно было тут какое-то предопределение, указание…
Последний же
день, так нечаянно наступивший и все разом порешивший, подействовал на
него почти совсем механически:
как будто
его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественною силою, без возражений.
Он шел дорогой тихо и степенно, не торопясь, чтобы не подать
каких подозрений. Мало глядел
он на прохожих, даже старался совсем не глядеть на лица и быть
как можно неприметнее. Тут вспомнилась
ему его шляпа. «Боже мой! И деньги были третьего
дня, и не мог переменить на фуражку!» Проклятие вырвалось из души
его.
Странное
дело: только что
он начал прилаживать ключи к комоду, только что услышал
их звякание,
как будто судорога прошла по
нем.
И, наконец, когда уже гость стал подниматься в четвертый этаж, тут только
он весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко проскользнуть назад из сеней в квартиру и притворить за собой дверь. Затем схватил запор и тихо, неслышно, насадил
его на петлю. Инстинкт помогал. Кончив все,
он притаился не дыша, прямо сейчас у двери. Незваный гость был уже тоже у дверей.
Они стояли теперь друг против друга,
как давеча
он со старухой, когда дверь
разделяла их, а
он прислушивался.
— Да отвори, жив аль нет? И все-то
он дрыхнет! — кричала Настасья, стуча кулаком в дверь, — целые дни-то деньские,
как пес, дрыхнет! Пес и есть! Отвори, что ль. Одиннадцатый час.
— Это не ваше дело-с! — прокричал
он, наконец, как-то неестественно громко, — а вот извольте-ка подать отзыв, который с вас требуют. Покажите
ему, Александр Григорьевич. Жалобы на вас! Денег не платите! Ишь
какой вылетел сокол ясный!
Письмоводитель смотрел на
него с снисходительною улыбкой сожаления, а вместе с тем и некоторого торжества,
как на новичка, которого только что начинают обстреливать: «Что, дескать, каково ты теперь себя чувствуешь?» Но
какое,
какое было
ему теперь
дело до заемного письма, до взыскания!
И без того уже все так и смотрят, встречаясь, оглядывают,
как будто
им и
дело только до
него.
Наконец, пришло
ему в голову, что не лучше ли будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше. И удивился
он вдруг:
как это
он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное
дело убил, что так уже раз во сне, в бреду решено было!
Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо было спешить!
«Если действительно все это
дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель, то
каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое
дело сознательно шел? Да ведь ты в воду
его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это
как же?»
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут
он живет, в этом доме, — подумал
он. — Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история,
как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего
дня… что к
нему после того на другой
день пойду, ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
— Катай скорей и чаю, Настасья, потому насчет чаю, кажется, можно и без факультета. Но вот и пивцо! —
он пересел на свой стул, придвинул к себе суп, говядину и стал есть с таким аппетитом,
как будто три
дня не ел.
Хотел было я
ему,
как узнал это все, так, для очистки совести, тоже струю пустить, да на ту пору у нас с Пашенькой гармония вышла, и я повелел это
дело все прекратить, в самом то есть источнике, поручившись, что ты заплатишь.
Но за что же, за
какое дело? —
он как будто бы теперь,
как нарочно, и забыл.
— Да, мошенник какой-то!
Он и векселя тоже скупает. Промышленник. Да черт с
ним! Я ведь на что злюсь-то, понимаешь ты это? На рутину
их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь… А тут, в одном этом
деле, целый новый путь открыть можно. По одним психологическим только данным можно показать,
как на истинный след попадать должно. «У нас есть, дескать, факты!» Да ведь факты не всё; по крайней мере половина
дела в том,
как с фактами обращаться умеешь!
— «
Каким таким манером?» — «А таким самым манером, что мазали мы этта с Митреем весь
день, до восьми часов, и уходить собирались, а Митрей взял кисть да мне по роже краской и мазнул, мазнул, этта,
он меня в рожу краской, да и побег, а я за
ним.
— Врешь ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести лет
как от всякого
дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился
он к Петру Петровичу, — и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит.
А
как дело ведет? — берет десяти-двадцатирублевые вещи, набивает
ими карман, роется в бабьей укладке, в тряпье, — а в комоде, в верхнем ящике, в шкатулке, одних чистых денег на полторы тысячи нашли, кроме билетов!
Странное
дело: казалось,
он вдруг стал совершенно спокоен; не было ни полоумного бреду,
как давеча, ни панического страху,
как во все последнее время.
— Это я знаю, что вы были, — отвечал
он, — слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин от вас без ума, говорит, что вы с
ним к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а
он все не понимал, помните? Уж
как бы, кажется, не понять —
дело ясное… а?
— Гонорарий! Всем пользуетесь! — Раскольников засмеялся. — Ничего, добреющий мальчик, ничего! — прибавил
он, стукнув Заметова по плечу, — я ведь не назло, «а по всей то есь любови, играючи», говорю, вот
как работник-то ваш говорил, когда
он Митьку тузил, вот, по старухиному-то
делу.
— Ну что ж, что читали? — вскричал
он вдруг в недоумении и в нетерпении. — Мне-то
какое дело! Что ж в том?
Полицейские были довольны, что узнали, кто раздавленный. Раскольников назвал и себя, дал свой адрес и всеми силами,
как будто
дело шло о родном отце, уговаривал перенести поскорее бесчувственного Мармеладова в
его квартиру.
Он слушал, что говорила мамаша с сестрицей, надув губки, выпучив глазки и не шевелясь, точь-в-точь
как обыкновенно должны сидеть все умные мальчики, когда
их раздевают, чтоб идти спать.
Впрочем, минут через десять она значительно успокоилась: Разумихин имел свойство мигом весь высказываться, в
каком бы
он ни был настроении, так что все очень скоро узнавали, с кем имеют
дело.
— А я так даже подивился на
него сегодня, — начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим, потому что в десять минут уже успел потерять нитку разговора с своим больным. —
Дня через три-четыре, если так пойдет, совсем будет
как прежде, то есть
как было назад тому месяц, али два… али, пожалуй, и три? Ведь это издалека началось да подготовлялось… а? Сознаётесь теперь, что, может, и сами виноваты были? — прибавил
он с осторожною улыбкой,
как бы все еще боясь
его чем-нибудь раздражить.
Мне
как раз представилось,
как трагически погиб поручик Потанчиков, наш знакомый, друг твоего отца, — ты
его не помнишь, Родя, — тоже в белой горячке и таким же образом выбежал и на дворе в колодезь упал, на другой только
день могли вытащить.
— Представь себе, скоропостижно! — заторопилась Пульхерия Александровна, ободренная
его любопытством, — и
как раз в то самое время,
как я тебе письмо тогда отправила, в тот самый даже
день! Вообрази, этот ужасный человек, кажется, и был причиной ее смерти. Говорят,
он ее ужасно избил!
–…У ней, впрочем, и всегда была эта… привычка, и
как только пообедала, чтобы не запоздать ехать, тотчас же отправилась в купальню… Видишь, она как-то там лечилась купаньем; у
них там ключ холодный есть, и она купалась в
нем регулярно каждый
день, и
как только вошла в воду, вдруг с ней удар!
Еще немного, и это общество, эти родные, после трехлетней разлуки, этот родственный тон разговора при полной невозможности хоть об чем-нибудь говорить, — стали бы, наконец,
ему решительно невыносимы. Было, однако ж, одно неотлагательное
дело, которое так или этак, а надо было непременно решить сегодня, — так решил
он еще давеча, когда проснулся. Теперь
он обрадовался
делу,
как выходу.
— Это мне удивительно, — начал
он после некоторого раздумья и передавая письмо матери, но не обращаясь ни к кому в частности, — ведь
он по
делам ходит, адвокат, и разговор даже у
него такой… с замашкой, — а ведь
как безграмотно пишет.
— Это мы хорошо сделали, что теперь ушли, — заторопилась, перебивая, Пульхерия Александровна, —
он куда-то по
делу спешил; пусть пройдется, воздухом хоть подышит… ужас у
него душно… а где тут воздухом-то дышать? Здесь и на улицах,
как в комнатах без форточек. Господи, что за город!.. Постой, посторонись, задавят, несут что-то! Ведь это фортепиано пронесли, право…
как толкаются… Этой девицы я тоже очень боюсь…
— Совсем ничего не сидит! — с досадой вскрикнула Дуня. — И
какие вы с вашими предчувствиями, мамаша!
Он только со вчерашнего
дня с ней знаком, а теперь,
как вошла, не узнал.
Порфирий Петрович,
как только услышал, что гость имеет до
него «дельце», тотчас же попросил
его сесть на диван, сам уселся на другом конце и уставился в гостя, в немедленном ожидании изложения
дела, с тем усиленным и уж слишком серьезным вниманием, которое даже тяготит и смущает с первого раза, особенно по незнакомству, и особенно если то, что вы излагаете, по собственному вашему мнению, далеко не в пропорции с таким необыкновенно важным, оказываемым вам вниманием.
— Вы уж уходите! — ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. — Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и напишите,
как я вам говорил. Да лучше всего зайдите ко мне туда сами… как-нибудь на
днях… да хоть завтра. Я буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Все и устроим… поговорим… Вы же,
как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… — прибавил
он с добродушнейшим видом.
— Да ты что же! — крикнул вдруг Разумихин,
как бы опомнившись и сообразив, — да ведь красильщики мазали в самый
день убийства, а ведь
он за три
дня там был? Ты что спрашиваешь-то?