Неточные совпадения
Но останавливаться на лестнице, слушать всякий вздор про всю эту обыденную дребедень, до которой ему нет никакого дела, все эти приставания
о платеже, угрозы, жалобы,
и при этом самому изворачиваться, извиняться, лгать, — нет уж, лучше проскользнуть как-нибудь кошкой по лестнице
и улизнуть, чтобы никто не видал.
Это я в этот последний месяц выучился болтать, лежа по целым суткам в углу
и думая…
о царе Горохе.
Теперь же, месяц спустя, он уже начинал смотреть иначе
и, несмотря на все поддразнивающие монологи
о собственном бессилии
и нерешимости, «безобразную» мечту как-то даже поневоле привык считать уже предприятием, хотя все еще сам себе не верил.
«Если
о сю пору я так боюсь, что же было бы, если б
и действительно как-нибудь случилось до самого дела дойти?..» — подумал он невольно, проходя в четвертый этаж.
«
О боже! как это все отвратительно!
И неужели, неужели я… нет, это вздор, это нелепость! — прибавил он решительно. —
И неужели такой ужас мог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!..
И я, целый месяц…»
И хотя с хозяйкой у ней наибеспрерывнейшие раздоры, но хоть перед кем-нибудь погордиться захотелось
и сообщить
о счастливых минувших днях.
Бивал он ее под конец; а она хоть
и не спускала ему,
о чем мне доподлинно
и по документам известно, но до сих пор вспоминает его со слезами
и меня им корит,
и я рад, я рад, ибо хотя в воображениях своих зрит себя когда-то счастливой…
А тем временем возросла
и дочка моя, от первого брака,
и что только вытерпела она, дочка моя, от мачехи своей, возрастая,
о том я умалчиваю.
Воспоминания
о недавнем успехе по службе как бы оживили его
и даже отразились на лице его каким-то сиянием.
Пришел я в первый день поутру со службы, смотрю: Катерина Ивановна два блюда сготовила, суп
и солонину под хреном,
о чем
и понятия до сих пор не имелось.
— Милостивый государь, милостивый государь! — воскликнул Мармеладов, оправившись, —
о государь мой, вам, может быть, все это в смех, как
и прочим,
и только беспокою я вас глупостию всех этих мизерных подробностей домашней жизни моей, ну а мне не в смех!
— Где же деньги? — кричала она. —
О господи, неужели же он все пропил! Ведь двенадцать целковых в сундуке оставалось!.. —
и вдруг, в бешенстве, она схватила его за волосы
и потащила в комнату. Мармеладов сам облегчал ее усилия, смиренно ползя за нею на коленках.
— Пропил! всё, всё пропил! — кричала в отчаянии бедная женщина, —
и платье не то! Голодные, голодные! (
и, ломая руки, она указывала на детей).
О, треклятая жизнь! А вам, вам не стыдно, — вдруг набросилась она на Раскольникова, — из кабака! Ты с ним пил? Ты тоже с ним пил! Вон!
Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными
и всюду отставшими от стены обоями,
и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко,
и все казалось, что вот-вот стукнешься головой
о потолок.
«Ты наше упование, ты наше все!»
О мамаша!..» Злоба накипала в нем все сильнее
и сильнее,
и если бы теперь встретился с ним господин Лужин, он, кажется, убил бы его!
А теперь вот вообразили, вместе с мамашей, что
и господина Лужина можно снести, излагающего теорию
о преимуществе жен, взятых из нищеты
и облагодетельствованных мужьями, да еще излагающего чуть не при первом свидании.
О, тут мы при случае
и нравственное чувство наше придавим; свободу, спокойствие, даже совесть, все, все на толкучий рынок снесем.
О милые
и несправедливые сердца!
Понимаете ли вы, что лужинская чистота все равно что
и Сонечкина чистота, а может быть, даже
и хуже, гаже, подлее, потому что у вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчет, а там просто-запросто
о голодной смерти дело идет!
Ясно, что теперь надо было не тосковать, не страдать пассивно, одними рассуждениями,
о том, что вопросы неразрешимы, а непременно что-нибудь сделать,
и сейчас же,
и поскорее.
Несмотря на эти странные слова, ему стало очень тяжело. Он присел на оставленную скамью. Мысли его были рассеянны… Да
и вообще тяжело ему было думать в эту минуту
о чем бы то ни было. Он бы хотел совсем забыться, все забыть, потом проснуться
и начать совсем сызнова…
Когда же опять, вздрагивая, поднимал голову
и оглядывался кругом, то тотчас же забывал,
о чем сейчас думал
и даже где проходил.
Встречались ему тоже пышные коляски, наездники
и наездницы; он провожал их с любопытством глазами
и забывал
о них прежде, чем они скрывались из глаз.
До его квартиры оставалось только несколько шагов. Он вошел к себе, как приговоренный к смерти. Ни
о чем не рассуждал
и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли
и что все вдруг решено окончательно.
Он решил отнести колечко; разыскав старуху, с первого же взгляда, еще ничего не зная
о ней особенного, почувствовал к ней непреодолимое отвращение, взял у нее два «билетика»
и по дороге зашел в один плохенький трактиришко.
Студент рассказывал
о ней с каким-то особенным удовольствием
и все смеялся, а офицер с большим интересом слушал
и просил студента прислать ему эту Лизавету для починки белья.
И почему именно сейчас, как только он вынес зародыш своей мысли от старухи, как раз
и попадает он на разговор
о старухе?..
Возвратясь с Сенной, он бросился на диван
и целый час просидел без движения. Между тем стемнело; свечи у него не было, да
и в голову не приходило ему зажигать. Он никогда не мог припомнить: думал ли он
о чем-нибудь в то время? Наконец он почувствовал давешнюю лихорадку, озноб,
и с наслаждением догадался, что на диване можно
и лечь… Скоро крепкий, свинцовый сон налег на него, как будто придавил.
Но это еще были мелочи,
о которых он
и думать не начинал, да
и некогда было.
Чувства ли его были так изощрены (что вообще трудно предположить), или действительно было очень слышно, но вдруг он различил как бы осторожный шорох рукой у замочной ручки
и как бы шелест платья
о самую дверь.
Но какая-то рассеянность, как будто даже задумчивость, стала понемногу овладевать им: минутами он как будто забывался или, лучше сказать, забывал
о главном
и прилеплялся к мелочам.
Не в полной памяти прошел он
и в ворота своего дома; по крайней мере, он уже прошел на лестницу
и тогда только вспомнил
о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно,
и как можно незаметнее. Конечно, он уже не в силах был сообразить, что, может быть, гораздо лучше было бы ему совсем не класть топора на прежнее место, а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
— Это по делу
о взыскании с них денег, сстудента, — заторопился письмоводитель, отрываясь от бумаги. — Вот-с! —
и он перекинул Раскольникову тетрадь, указав в ней место, — прочтите!
О, какое ему дело теперь до собственной подлости, до всех этих амбиций, поручиков, немок, взысканий, контор
и проч.,
и проч.!
Уж одно то показалось ему дико
и чудно, что он на том же самом месте остановился, как прежде, как будто
и действительно вообразил, что может
о том же самом мыслить теперь, как
и прежде,
и такими же прежними темами
и картинами интересоваться, какими интересовался… еще так недавно.
Она выла, визжала
и причитала, спеша, торопясь, выпуская слова, так что
и разобрать нельзя было,
о чем-то умоляя, — конечно,
о том, чтоб ее перестали бить, потому что ее беспощадно били на лестнице.
— Пашенькой зовет! Ах ты рожа хитростная! — проговорила ему вслед Настасья; затем отворила дверь
и стала подслушивать, но не вытерпела
и сама побежала вниз. Очень уж ей интересно было узнать,
о чем он говорит там с хозяйкой; да
и вообще видно было, что она совсем очарована Разумихиным.
Насчет носков
и прочего остального предоставляю тебе самому; денег остается нам двадцать пять рубликов, а
о Пашеньке
и об уплате за квартиру не беспокойся; я говорил: кредит безграничнейший.
— Да все по делу
о маляре, то есть
о красильщике… Уж мы его вытащим! А впрочем, теперь
и беды никакой. Дело совсем, совсем теперь очевидное! Мы только пару поддадим.
Слушай внимательно:
и дворник,
и Кох,
и Пестряков,
и другой дворник,
и жена первого дворника,
и мещанка, что
о ту пору у ней в дворницкой сидела,
и надворный советник Крюков, который в эту самую минуту с извозчика встал
и в подворотню входил об руку с дамою, — все, то есть восемь или десять свидетелей, единогласно показывают, что Николай придавил Дмитрия к земле, лежал на нем
и его тузил, а тот ему в волосы вцепился
и тоже тузил.
—
О, он давно уже в памяти, с утра! — продолжал Разумихин, фамильярность которого имела вид такого неподдельного простодушия, что Петр Петрович подумал
и стал ободряться, может быть отчасти
и потому, что этот оборванец
и нахал успел-таки отрекомендоваться студентом.
— Жалею весьма
и весьма, что нахожу вас в таком положении, — начал он снова, с усилием прерывая молчание. — Если б знал
о вашем нездоровье, зашел бы раньше. Но, знаете, хлопоты!.. Имею к тому же весьма важное дело по моей адвокатской части в сенате. Не упоминаю уже
о тех заботах, которые
и вы угадаете. Ваших, то есть мамашу
и сестрицу, жду с часу на час…
—
О, помилуйте, помилуйте… Мог ли я!.. Ну-с,
и довольно! — отрезал Разумихин
и круто повернулся с продолжением давешнего разговора к Зосимову.
— Это, кажется,
о недавнем убийстве старухи чиновницы, — вмешался, обращаясь к Зосимову, Петр Петрович, уже стоя со шляпой в руке
и перчатками, но перед уходом пожелав бросить еще несколько умных слов. Он, видимо, хлопотал
о выгодном впечатлении,
и тщеславие перебороло благоразумие.
Не говорю уже
о том, что преступления в низшем классе, в последние лет пять, увеличились; не говорю
о повсеместных
и беспрерывных грабежах
и пожарах; страннее всего то для меня, что преступления
и в высших классах таким же образом увеличиваются,
и, так сказать, параллельно.
Он не знал, да
и не думал
о том, куда идти; он знал одно: «что все это надо кончить сегодня же, за один раз, сейчас же; что домой он иначе не воротится, потому что не хочет так жить».
— Газеты есть? — спросил он, входя в весьма просторное
и даже опрятное трактирное заведение
о нескольких комнатах, впрочем довольно пустых. Два-три посетителя пили чай, да в одной дальней комнате сидела группа, человека в четыре,
и пили шампанское. Раскольникову показалось, что между ними Заметов. Впрочем, издали нельзя было хорошо рассмотреть.
Вдруг она облокотилась правою рукой
о перила, подняла правую ногу
и замахнула ее за решетку, затем левую,
и бросилась в канаву.
Работники, очевидно, замешкались
и теперь наскоро свертывали свою бумагу
и собирались домой. Появление Раскольникова почти не обратило на себя их внимания. Они
о чем-то разговаривали. Раскольников скрестил руки
и стал вслушиваться.