Неточные совпадения
— Гм…
да… все в руках человека, и все-то он мимо носу проносит единственно от одной трусости… это
уж аксиома…
Но скоро он впал как бы в глубокую задумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и пошел,
уже не замечая окружающего,
да и не желая его замечать.
—
Да ничего особенного. Я так спросил.
Уж вы сейчас… Прощайте, Алена Ивановна!
Пробовал я с ней, года четыре тому, географию и всемирную историю проходить; но как я сам был некрепок,
да и приличных к тому руководств не имелось, ибо какие имевшиеся книжки… гм!.. ну, их
уже теперь и нет, этих книжек, то тем и кончилось все обучение.
Потом,
уже достигнув зрелого возраста, прочла она несколько книг содержания романтического,
да недавно еще, через посредство господина Лебезятникова, одну книжку «Физиологию» Льюиса [«Физиология» Льюиса — книга английского философа и физиолога Д. Г. Льюиса «Физиология обыденной жизни», в которой популярно излагались естественно-научные идеи.] — изволите знать-с? — с большим интересом прочла, и даже нам отрывочно вслух сообщала: вот и все ее просвещение.
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как
уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть все это, я вам скажу, взяла
да и выдумала, и не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
Все ли слова между ними были прямо произнесены или обе поняли, что у той и у другой одно в сердце и в мыслях, так
уж нечего вслух-то всего выговаривать
да напрасно проговариваться.
Ведь она хлеб черный один будет есть
да водой запивать, а
уж душу свою не продаст, а
уж нравственную свободу свою не отдаст за комфорт; за весь Шлезвиг-Гольштейн не отдаст, не то что за господина Лужина.
Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась в его голове. Но вздрогнул он не оттого, что пронеслась эта мысль. Он ведь знал, он предчувствовал, что она непременно «пронесется», и
уже ждал ее;
да и мысль эта была совсем не вчерашняя. Но разница была в том, что месяц назад, и даже вчера еще, она была только мечтой, а теперь… теперь явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам сознал это… Ему стукнуло в голову, и потемнело в глазах.
Да, это так; это все так. Он, впрочем, это и прежде знал, и совсем это не новый вопрос для него; и когда ночью решено было в воду кинуть, то решено было безо всякого колебания и возражения, а так, как будто так тому и следует быть, как будто иначе и быть невозможно…
Да, он это все знал и все помнил;
да чуть ли это
уже вчера не было так решено, в ту самую минуту, когда он над сундуком сидел и футляры из него таскал… А ведь так!..
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это,
да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел,
да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что к нему после того на другой день пойду, ну что ж, и пойду! Будто
уж я и не могу теперь зайти…»
— Неужели
уж так плохо?
Да ты, брат, нашего брата перещеголял, — прибавил он, глядя на лохмотья Раскольникова. —
Да садись же, устал небось! — и когда тот повалился на клеенчатый турецкий диван, который был еще хуже его собственного, Разумихин разглядел вдруг, что гость его болен.
Видишь ли: уроков и у меня нет,
да и наплевать, а есть на Толкучем книгопродавец Херувимов, это
уж сам в своем роде урок.
Ну,
да все это вздор, а только она, видя, что ты
уже не студент, уроков и костюма лишился и что по смерти барышни ей нечего
уже тебя на родственной ноге держать, вдруг испугалась; а так как ты, с своей стороны, забился в угол и ничего прежнего не поддерживал, она и вздумала тебя с квартиры согнать.
Ответ: есть, потому такая мамаша есть, что из стадвадцатипятирублевой своей пенсии, хоть сама есть не будет, а
уж Роденьку выручит,
да сестрица такая есть, что за братца в кабалу пойдет.
— Пашенькой зовет! Ах ты рожа хитростная! — проговорила ему вслед Настасья; затем отворила дверь и стала подслушивать, но не вытерпела и сама побежала вниз. Очень
уж ей интересно было узнать, о чем он говорит там с хозяйкой;
да и вообще видно было, что она совсем очарована Разумихиным.
— А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли? Все время теперь наше. Я
уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома,
да и только!
Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну
да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
— Нет
уж, брат Родя, не противься, потом поздно будет;
да и я всю ночь не засну, потому без мерки, наугад покупал.
Ведь
уж видно, что поношенные, а ведь месяца на два удовлетворят, потому что заграничная работа и товар заграничный: секретарь английского посольства прошлую неделю на толкучем спустил; всего шесть дней и носил,
да деньги очень понадобились.
Ну-с, итак: восемь гривен картуз, два рубля двадцать пять прочее одеяние, итого три рубля пять копеек; рубль пятьдесят сапоги — потому что
уж очень хорошие, — итого четыре рубля пятьдесят пять копеек,
да пять рублей все белье — оптом сторговались, — итого ровно девять рублей пятьдесят пять копеек.
—
Да все по делу о маляре, то есть о красильщике…
Уж мы его вытащим! А впрочем, теперь и беды никакой. Дело совсем, совсем теперь очевидное! Мы только пару поддадим.
— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике,
да улика-то эта не улика, вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали и заподозрили этих, как бишь их… Коха
да Пестрякова. Тьфу! Как это все глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку
уж знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне того, как ты в обморок в конторе упал, когда там про это рассказывали…
—
Да ведь они ж его прямо в убийцы теперь записали! У них
уж и сомнений нет никаких…
—
Да потому что слишком
уж все удачно сошлось… и сплелось… точно как на театре.
А как кончил бы, из пятой
да из второй вынул бы по кредитке,
да опять на свет,
да опять сомнительно, «перемените, пожалуйста», —
да до седьмого поту конторщика бы довел, так что он меня как и с рук-то сбыть
уж не знал бы!
— Фу, какие вы страшные вещи говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя.
Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь
уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно…
—
Да вот тебе еще двадцать копеек на водку. Ишь сколько денег! — протянул он Заметову свою дрожащую руку с кредитками, — красненькие, синенькие, двадцать пять рублей. Откудова? А откудова платье новое явилось? Ведь знаете же, что копейки не было! Хозяйку-то небось
уж опрашивали… Ну, довольно! Assez cause! [Довольно болтать! (фр.)] До свидания… приятнейшего!..
Ты знаешь, у меня сегодня собираются на новоселье, может быть,
уж и пришли теперь,
да я там дядю оставил, — забегал сейчас, — принимать приходящих.
«Черт возьми! — продолжал он почти вслух, — говорит со смыслом, а как будто… Ведь и я дурак!
Да разве помешанные не говорят со смыслом? А Зосимов-то, показалось мне, этого-то и побаивается! — Он стукнул пальцем по лбу. — Ну что, если… ну как его одного теперь пускать? Пожалуй, утопится… Эх, маху я дал! Нельзя!» И он побежал назад, вдогонку за Раскольниковым, но
уж след простыл. Он плюнул и скорыми шагами воротился в «Хрустальный дворец» допросить поскорее Заметова.
«Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства будет, — хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль не скажу? Э… черт!
Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень
уж глупо.
Да наплевать и на это. Фу, какие глупости в голову приходят…»
— А журнал, это есть, братец ты мой, такие картинки, крашеные, и идут они сюда к здешним портным каждую субботу, по почте, из-за границы, с тем то есть, как кому одеваться, как мужскому, равномерно и женскому полу. Рисунок, значит. Мужской пол все больше в бекешах пишется, а
уж по женскому отделению такие, брат, суфлеры, что отдай ты мне все,
да и мало!
— Батюшки! — причитал кучер, — как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал ему, а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь, и я то ж. Пьяный свечки не поставит — известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул одноважды,
да в другой,
да в третий,
да и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги так и пал!
Уж нарочно, что ль, он аль
уж очень был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули, а он вскричал — они пуще… вот и беда.
Лида, — обратилась она к маленькой дочери, — ты
уж так, без рубашки, эту ночь поспи; как-нибудь…
да чулочки выложи подле…
— Эх, батюшка! Слова
да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная,
да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его
да детские мыла,
да потом высушила бы за окном,
да тут же, как рассветет, и штопать бы села, — вот моя и ночь!.. Так чего
уж тут про прощение говорить! И то простила!
—
Да ты с ума сошел! Деспот! — заревел Разумихин, но Раскольников
уже не отвечал, а может быть, и не в силах был отвечать. Он лег на диван и отвернулся к стене в полном изнеможении. Авдотья Романовна любопытно поглядела на Разумихина; черные глаза ее сверкнули: Разумихин даже вздрогнул под этим взглядом. Пульхерия Александровна стояла как пораженная.
— И всё дело испортите! — тоже прошептал, из себя выходя, Разумихин, — выйдемте хоть на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, — продолжал он полушепотом,
уж на лестнице, — что давеча нас, меня и доктора, чуть не прибил! Понимаете вы это! Самого доктора! И тот уступил, чтобы не раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. И теперь улизнет, коли раздражать будете, ночью-то,
да что-нибудь и сделает над собой…
Видите, барыни, — остановился он вдруг,
уже поднимаясь на лестницу в нумера, — хоть они у меня там все пьяные, но зато все честные, и хоть мы и врем, потому ведь и я тоже вру,
да довремся же, наконец, и до правды, потому что на благородной дороге стоим, а Петр Петрович… не на благородной дороге стоит.
—
Да пусти, пьяный черт! — отбивался Зосимов и потом, когда
уже тот его выпустил, посмотрел на него пристально и вдруг покатился со смеху. Разумихин стоял перед ним, опустив руки, в мрачном и серьезном раздумье.
Всякий должен быть порядочный человек,
да еще почище, и… и все-таки (он помнит это) были и за ним такие делишки… не то чтоб
уж бесчестные, ну
да однако ж!..
—
Да, я теперь сам вижу, что почти здоров, — сказал Раскольников, приветливо целуя мать и сестру, отчего Пульхерия Александровна тотчас же просияла, — и
уже не по-вчерашнему это говорю, — прибавил он, обращаясь к Разумихину и дружески пожимая его руку.
— А я так даже подивился на него сегодня, — начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим, потому что в десять минут
уже успел потерять нитку разговора с своим больным. — Дня через три-четыре, если так пойдет, совсем будет как прежде, то есть как было назад тому месяц, али два… али, пожалуй, и три? Ведь это издалека началось
да подготовлялось… а? Сознаётесь теперь, что, может, и сами виноваты были? — прибавил он с осторожною улыбкой, как бы все еще боясь его чем-нибудь раздражить.
— Это правда, — как-то особенно заботливо ответил на это Раскольников, — помню все, до малейшей даже подробности, а вот поди: зачем я то делал,
да туда ходил,
да то говорил?
уж и не могу хорошо объяснить.
— Ах, друг мой,
да я не знала, о чем
уж и заговорить, — вырвалось у Пульхерии Александровны.
— Ах, что ты, Дуня! Не сердись, пожалуйста, Родя… Зачем ты, Дуня! — заговорила в смущении Пульхерия Александровна, — это я, вправду, ехала сюда, всю дорогу мечтала, в вагоне: как мы увидимся, как мы обо всем сообщим друг другу… и так была счастлива, что и дороги не видала!
Да что я! Я и теперь счастлива… Напрасно ты, Дуня! Я
уж тем только счастлива, что тебя вижу, Родя…
—
Да, прекрасный, превосходный, образованный, умный… — заговорил вдруг Раскольников какою-то неожиданною скороговоркой и с каким-то необыкновенным до сих пор оживлением, —
уж не помню, где я его прежде, до болезни, встречал… Кажется, где-то встречал… Вот и этот тоже хороший человек! — кивнул он на Разумихина, — нравится он тебе, Дуня? — спросил он ее и вдруг, неизвестно чему, рассмеялся.
— Судейский?
Да, именно судейский, деловой… Не то чтоб
уж очень безграмотно,
да и не то чтоб
уж очень литературно; деловой!..
— Помилуйте, очень приятно-с,
да и приятно вы так вошли… Что ж, он и здороваться
уж не хочет? — кивнул Порфирий Петрович на Разумихина.
—
Да как же мог ты выйти, коли не в бреду? — разгорячился вдруг Разумихин. — Зачем вышел? Для чего?.. И почему именно тайком? Ну был ли в тебе тогда здравый смысл? Теперь, когда вся опасность прошла, я
уж прямо тебе говорю!
—
Да так
уж, по гуманности-с.
— Вы
уж уходите! — ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. — Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я вам говорил.
Да лучше всего зайдите ко мне туда сами… как-нибудь на днях…
да хоть завтра. Я буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Все и устроим… поговорим… Вы же, как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… — прибавил он с добродушнейшим видом.