Неточные совпадения
Этого чиновника, служившего, кроме
того, на казенном месте, и одного было бы совершенно достаточно; но,
по желанию
самого князя, прибавили и меня, будто бы на помощь чиновнику; но я тотчас же был переведен в кабинет и часто, даже для виду, не имел пред собою занятий, ни бумаг, ни книг.
Сам он не стоит описания, и, собственно, в дружеских отношениях я с ним не был; но в Петербурге его отыскал; он мог (
по разным обстоятельствам, о которых говорить тоже не стоит) тотчас же сообщить мне адрес одного Крафта, чрезвычайно нужного мне человека, только что
тот вернется из Вильно.
И без
того Россия умерла бы когда-нибудь; народы, даже
самые даровитые, живут всего
по полторы, много
по две тысячи лет; не все ли тут равно: две тысячи или двести лет?
— Ошибка! — завопил спорщик, — логический вывод уже
сам по себе разлагает предрассудки. Разумное убеждение порождает
то же чувство. Мысль выходит из чувства и в свою очередь, водворяясь в человеке, формулирует новое!
— Это письмо
того самого Столбеева,
по смерти которого из-за завещания его возникло дело Версилова с князьями Сокольскими.
Версилов будто бы успел внушить по-своему, тонко и неотразимо, молодой особе, что Катерина Николавна оттого не соглашается, что влюблена в него
сама и уже давно мучит его ревностью, преследует его, интригует, объяснилась уже ему, и теперь готова сжечь его за
то, что он полюбил другую; одним словом, что-то в этом роде.
Уж одно слово, что он фатер, — я не об немцах одних говорю, — что у него семейство, он живет как и все, расходы как и у всех, обязанности как и у всех, — тут Ротшильдом не сделаешься, а станешь только умеренным человеком. Я же слишком ясно понимаю, что, став Ротшильдом или даже только пожелав им стать, но не по-фатерски, а серьезно, — я уже
тем самым разом выхожу из общества.
Даже
то, что я пошел сюда
сам, уже ее ободрило: она как-то верует, что мы еще успеем примириться, ну и что все пойдет по-прежнему.
— Друг мой, если хочешь, никогда не была, — ответил он мне, тотчас же скривившись в
ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мне памятную и которая так бесила меня:
то есть, по-видимому, он
само искреннее простодушие, а смотришь — все в нем одна лишь глубочайшая насмешка, так что я иной раз никак не мог разобрать его лица, — никогда не была! Русская женщина — женщиной никогда не бывает.
У этого Версилова была подлейшая замашка из высшего тона: сказав (когда нельзя было иначе) несколько преумных и прекрасных вещей, вдруг кончить нарочно какою-нибудь глупостью, вроде этой догадки про седину Макара Ивановича и про влияние ее на мать. Это он делал нарочно и, вероятно,
сам не зная зачем,
по глупейшей светской привычке. Слышать его — кажется, говорит очень серьезно, а между
тем про себя кривляется или смеется.
Устраняя себя передачею письма из рук в руки, и именно молча, я уж
тем самым тотчас бы выиграл, поставив себя в высшее над Версиловым положение, ибо, отказавшись, насколько это касается меня, от всех выгод
по наследству (потому что мне, как сыну Версилова, уж конечно, что-нибудь перепало бы из этих денег, не сейчас, так потом), я сохранил бы за собою навеки высший нравственный взгляд на будущий поступок Версилова.
— Да, какой-то дурачок, что, впрочем, не мешает ему стать мерзавцем. Я только была в досаде, а
то бы умерла вчера со смеху: побледнел, подбежал, расшаркивается, по-французски заговорил. А в Москве Марья Ивановна меня о нем, как о гении, уверяла. Что несчастное письмо это цело и где-то находится в
самом опасном месте — это я, главное,
по лицу этой Марьи Ивановны заключила.
— Знаете что, я
по вашим глазам еще давеча догадался, что вы будете хулить Крафта, и, чтобы не слышать хулы, положил не добиваться вашего мнения; но вы его
сами высказали, и я поневоле принужден согласиться с вами; а между
тем я недоволен вами! Мне жаль Крафта.
Потом помолчала, вижу, так она глубоко дышит: «Знаете, — говорит вдруг мне, — маменька, кабы мы были грубые,
то мы бы от него, может,
по гордости нашей, и не приняли, а что мы теперь приняли,
то тем самым только деликатность нашу доказали ему, что во всем ему доверяем, как почтенному седому человеку, не правда ли?» Я сначала не так поняла да говорю: «Почему, Оля, от благородного и богатого человека благодеяния не принять, коли он сверх
того доброй души человек?» Нахмурилась она на меня: «Нет, говорит, маменька, это не
то, не благодеяние нужно, а „гуманность“ его, говорит, дорога.
По-настоящему, я совершенно был убежден, что Версилов истребит письмо, мало
того, хоть я говорил Крафту про
то, что это было бы неблагородно, и хоть и
сам повторял это про себя в трактире, и что «я приехал к чистому человеку, а не к этому», — но еще более про себя,
то есть в
самом нутре души, я считал, что иначе и поступить нельзя, как похерив документ совершенно.
— Даже если тут и «пьедестал»,
то и тогда лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но
сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все
тот же «идеал», и вряд ли лучше, что в иной теперешней душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да пусть он есть! И наверно, вы
сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На
то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же вы не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что… не знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще нельзя принять вызов…
по правилам… Но, если хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете,
то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
Я знал, серьезно знал, все эти три дня, что Версилов придет
сам, первый, — точь-в-точь как я хотел
того, потому что ни за что на свете не пошел бы к нему первый, и не
по строптивости, а именно
по любви к нему,
по какой-то ревности любви, — не умею я этого выразить.
Я, конечно, обращался к нему раз, недели две
тому, за деньгами, и он давал, но почему-то мы тогда разошлись, и я
сам не взял: он что-то тогда забормотал неясно,
по своему обыкновению, и мне показалось, что он хотел что-то предложить, какие-то особые условия; а так как я третировал его решительно свысока во все разы, как встречал у князя,
то гордо прервал всякую мысль об особенных условиях и вышел, несмотря на
то что он гнался за мной до дверей; я тогда взял у князя.
— Приду, приду, как обещал. Слушай, Лиза: один поганец — одним словом, одно мерзейшее существо, ну, Стебельков, если знаешь, имеет на его дела страшное влияние… векселя… ну, одним словом, держит его в руках и до
того его припер, а
тот до
того унизился, что уж другого исхода, как в предложении Анне Андреевне, оба не видят. Ее по-настоящему надо бы предупредить; впрочем, вздор, она и
сама поправит потом все дела. А что, откажет она ему, как ты думаешь?
—
Сам давал
по десяти и
по двадцати пяти просителям. На крючок! Только несколько копеек, умоляет поручик, просит бывший поручик! — загородила нам вдруг дорогу высокая фигура просителя, может быть действительно отставного поручика. Любопытнее всего, что он весьма даже хорошо был одет для своей профессии, а между
тем протягивал руку.
И вот этому я бы и научил и моих детей: «Помни всегда всю жизнь, что ты — дворянин, что в жилах твоих течет святая кровь русских князей, но не стыдись
того, что отец твой
сам пахал землю: это он делал по-княжески «.
Я сохранил ясное воспоминание лишь о
том, что когда рассказывал ему о «документе»,
то никак не мог понятливо выразиться и толком связать рассказ, и
по лицу его слишком видел, что он никак не может понять меня, но что ему очень бы хотелось понять, так что даже он рискнул остановить меня вопросом, что было опасно, потому что я тотчас, чуть перебивали меня,
сам перебивал
тему и забывал, о чем говорил.
Если и не глуп его смех, но
сам человек, рассмеявшись, стал вдруг почему-то для вас смешным, хотя бы даже немного, —
то знайте, что в человеке
том нет настоящего собственного достоинства,
по крайней мере вполне.
— Болен, друг, ногами пуще; до порога еще донесли ноженьки, а как вот тут сел, и распухли. Это у меня с прошлого
самого четверга, как стали градусы (NB
то есть стал мороз). Мазал я их доселе мазью, видишь; третьего года мне Лихтен, доктор, Едмунд Карлыч, в Москве прописал, и помогала мазь, ух помогала; ну, а вот теперь помогать перестала. Да и грудь тоже заложило. А вот со вчерашнего и спина, ажно собаки едят…
По ночам-то и не сплю.
В бедной Лизе, с
самого ареста князя, явилась какая-то заносчивая гордость, какое-то недоступное высокомерие, почти нестерпимое; но всякий в доме понял истину и
то, как она страдала, а если дулся и хмурился вначале я на ее манеру с нами,
то единственно
по моей мелочной раздражительности, в десять раз усиленной болезнию, — вот как я думаю об этом теперь.
Иной из книг выбрал одни лишь цветочки, да и
то по своему мнению;
сам же суетлив, и в нем предрешения нет.
И действительно, радость засияла в его лице; но спешу прибавить, что в подобных случаях он никогда не относился ко мне свысока,
то есть вроде как бы старец к какому-нибудь подростку; напротив, весьма часто любил
самого меня слушать, даже заслушивался, на разные
темы, полагая, что имеет дело, хоть и с «вьюношем», как он выражался в высоком слоге (он очень хорошо знал, что надо выговаривать «юноша», а не «вьюнош»), но понимая вместе и
то, что этот «вьюнош» безмерно выше его
по образованию.
И не напрасно приснился отрок. Только что Максим Иванович о сем изрек, почти, так сказать, в
самую ту минуту приключилось с новорожденным нечто: вдруг захворал. И болело дитя восемь дней, молились неустанно, и докторов призывали, и выписали из Москвы
самого первого доктора
по чугунке. Прибыл доктор, рассердился. «Я, говорит,
самый первый доктор, меня вся Москва ожидает». Прописал капель и уехал поспешно. Восемьсот рублей увез. А ребеночек к вечеру помер.
Весь бессвязный разговор его, разумеется, вертелся насчет процесса, насчет возможного исхода; насчет
того еще, что навестил его
сам командир полка и что-то долго ему отсоветовал, но он не послушался; насчет записки, им только что и куда-то поданной; насчет прокурора; о
том, что его, наверно, сошлют,
по лишении прав, куда-нибудь в северную полосу России; о возможности колонизоваться и выслужиться в Ташкенте; о
том, что научит своего сына (будущего, от Лизы) тому-то и передаст ему то-то, «в глуши, в Архангельске, в Холмогорах».
О, она ведь и
сама, я уверен, слишком хорошо понимала, что Ламберт преувеличил и даже просто налгал ей, единственно чтоб иметь благовидный предлог явиться к ней и завязать с нею сношения; если же смотрела мне в глаза, как уверенная в истине моих слов и моей преданности,
то, конечно, знала, что я не посмею отказаться, так сказать, из деликатности и
по моей молодости.
У крыльца ждал его лихач-рысак. Мы сели; но даже и во весь путь он все-таки не мог прийти в себя от какой-то ярости на этих молодых людей и успокоиться. Я дивился, что это так серьезно, и
тому еще, что они так к Ламберту непочтительны, а он чуть ли даже не трусит перед ними. Мне,
по въевшемуся в меня старому впечатлению с детства, все казалось, что все должны бояться Ламберта, так что, несмотря на всю мою независимость, я, наверно, в
ту минуту и
сам трусил Ламберта.
А осчастливить непременно и чем-нибудь хоть одно существо в своей жизни, но только практически,
то есть в
самом деле, я бы поставил заповедью для всякого развитого человека; подобно
тому, как я поставил бы в закон или в повинность каждому мужику посадить хоть одно дерево в своей жизни ввиду обезлесения России; впрочем, одного-то дерева мало будет, можно бы приказать сажать и каждый год
по дереву.
Здесь замечу в скобках о
том, о чем узнал очень долго спустя: будто бы Бьоринг прямо предлагал Катерине Николаевне отвезти старика за границу, склонив его к
тому как-нибудь обманом, объявив между
тем негласно в свете, что он совершенно лишился рассудка, а за границей уже достать свидетельство об этом врачей. Но этого-то и не захотела Катерина Николаевна ни за что; так
по крайней мере потом утверждали. Она будто бы с негодованием отвергнула этот проект. Все это — только
самый отдаленный слух, но я ему верю.
А для
того именно, чтоб
тем же
самым шагом накрыть и меня, так сказать,
по пословице, одним камнем убить двух воробьев.
Она взяла меня за сюртук, провела в темную комнату, смежную с
той, где они сидели, подвела чуть слышно
по мягкому ковру к дверям, поставила у
самых спущенных портьер и, подняв крошечный уголок портьеры, показала мне их обоих.
Они, конечно, помирят его с дочерью,
по моей просьбе, и я
сама на
том настою; но зато положение дел совершенно изменится.
Трудно было тоже поверить, чтоб она так и бросилась к неизвестному ей Ламберту
по первому зову; но опять и это могло почему-нибудь так случиться, например, увидя копию и удостоверившись, что у них в
самом деле письмо ее, а тогда — все
та же беда!
По-моему,
сам не знал
того, но наверно бы застрелил, если б мы не оттолкнули его руку.