Неточные совпадения
Ну, а эти девочки (elles sont charmantes [Они очаровательны (франц.).])
и их матери, которые приезжают в именины, — так ведь они только свою канву привозят, а сами ничего не умеют сказать.
Ну, пусть там монах или пустынник, — а тут человек ходит во фраке,
ну,
и там все…
и вдруг его мощи!
Ну я, вдруг, сегодня обедаю в клубе
и вдруг потом — являюсь!
—
Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы,
и только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать, какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали. Правда, в одном
и вы справедливы: если я сказал, что это дело «очень простое», то забыл прибавить, что
и самое трудное. Все религии
и все нравственности в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель
и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное
и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так
и тут.
Ну пусть эти случаи даже слишком редки; все равно, главным правилом будет у меня — не рисковать ничем,
и второе — непременно в день хоть сколько-нибудь нажить сверх минимума, истраченного на мое содержание, для того чтобы ни единого дня не прерывалось накопление.
Ну можно ли до такой кумирной степени превозносить опыт
и уличную науку, чтобы непременно предсказывать неудачу!
Ну есть ли возможность представить себе, что при беспрерывном упорстве, при беспрерывной зоркости взгляда
и беспрерывном обдумывании
и расчете, при беспредельной деятельности
и беготне, вы не дойдете наконец до знания, как ежедневно нажить лишний двугривенный?
Ну-с, я вот
и есть тот самый горбун!
О, я ведь предчувствовал, как тривиальны будут все возражения
и как тривиален буду я сам, излагая «идею»:
ну что я высказал? Сотой доли не высказал; я чувствую, что вышло мелочно, грубо, поверхностно
и даже как-то моложе моих лет.
Ну, поверят ли, что я не то что плакал, а просто выл в этот вечер, чего прежде никогда не позволял себе,
и Марья Ивановна принуждена была утешать меня —
и опять-таки совершенно без насмешки ни с ее, ни с его стороны.
— Но теперь довольно, — обратился он к матушке, которая так вся
и сияла (когда он обратился ко мне, она вся вздрогнула), — по крайней мере хоть первое время чтоб я не видал рукоделий, для меня прошу. Ты, Аркадий, как юноша нашего времени, наверно, немножко социалист;
ну, так поверишь ли, друг мой, что наиболее любящих праздность — это из трудящегося вечно народа!
— Оставим мое честное лицо, — продолжал я рвать, — я знаю, что вы часто видите насквозь, хотя в других случаях не дальше куриного носа, —
и удивлялся вашей способности проницать.
Ну да, у меня есть «своя идея». То, что вы так выразились, конечно случайность, но я не боюсь признаться: у меня есть «идея». Не боюсь
и не стыжусь.
—
Ну вот, я вас весь месяц
и хотел об этом спросить.
Ну вот, из-за басни же
и с вами познакомился, Андрей Петрович…
— Именно, именно,
ну теперь я все припомнил, — вскричал опять Версилов, — но, друг мой, я
и тебя припоминаю ясно: ты был тогда такой милый мальчик, ловкий даже мальчик,
и клянусь тебе, ты тоже проиграл в эти девять лет.
Лучше вот что: если вы решились ко мне зайти
и у меня просидеть четверть часа или полчаса (я все еще не знаю для чего,
ну, положим, для спокойствия матери) —
и, сверх того, с такой охотой со мной говорите, несмотря на то что произошло внизу, то расскажите уж мне лучше про моего отца — вот про этого Макара Иванова, странника.
К тому же, видит Бог, что все это произошло в высшей степени нечаянно…
ну а потом, сколько было в силах моих,
и гуманно; по крайней мере сколько я тогда представлял себе подвиг гуманности.
— Именно это
и есть; ты преудачно определил в одном слове: «хоть
и искренно чувствуешь, но все-таки представляешься»;
ну, вот так точно
и было со мной: я хоть
и представлялся, но рыдал совершенно искренно. Не спорю, что Макар Иванович мог бы принять это плечо за усиление насмешки, если бы был остроумнее; но его честность помешала тогда его прозорливости. Не знаю только, жалел он меня тогда или нет; помнится, мне того тогда очень хотелось.
Ну что, если б он закричал на весь двор, завыл, сей уездный Урия, —
ну что бы тогда было со мной, с таким малорослым Давидом,
и что бы я сумел тогда сделать?
Ты так хочешь жить
и так жаждешь жить, что дай, кажется, тебе три жизни, тебе
и тех будет мало: это у тебя на лице написано;
ну, а такие большею частью добряки.
—
Ну, тогда
и приходи говорить, а то ишь прет попусту десять верст.
Ну так поверьте же мне, честью клянусь вам, нет этого документа в руках у него, а может быть,
и совсем ни у кого нет; да
и не способен он на такие пронырства, грех вам
и подозревать.
— Ах, милая, напротив, это, говорят, доброе
и рассудительное существо, ее покойник выше всех своих племянниц ценил. Правда, я ее не так знаю, но — вы бы ее обольстили, моя красавица! Ведь победить вам ничего не стоит, ведь я же старуха — вот влюблена же в вас
и сейчас вас целовать примусь…
Ну что бы стоило вам ее обольстить!
— Если он прав, то я буду виноват, вот
и все, а вас я не меньше люблю. Отчего ты так покраснела, сестра?
Ну вот еще пуще теперь!
Ну хорошо, а все-таки я этого князька на дуэль вызову за пощечину Версилову в Эмсе. Если Версилов был прав с Ахмаковой, так тем паче.
Ну что двести рублей?» Взрастила, однако же, Олю
и обучила в гимназии… «
И ведь как училась-то, как училась; серебряную медаль при выпуске получила…» (Тут, разумеется, долгие слезы.)
Ну, рада
и я, а только как-то на сердце у меня захолохнуло: что-то, думаю, будет, а расспрашивать ее не смею.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку
и вытолкнула в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такую харю
и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу:
ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
Ну, рада я про себя, только она мне через час
и ввернула...
— Да
и юмор странный, — продолжал я, — гимназический условный язык между товарищами…
Ну кто может в такую минуту
и в такой записке к несчастной матери, — а мать она ведь, оказывается, любила же, — написать: «прекратила мой жизненный дебют»!
Ну, прощайте, прощайте, постараюсь как можно дольше не приходить
и знаю, что вам это будет чрезвычайно приятно, что вижу даже по вашим глазам, а обоим нам даже будет выгодно…
— Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, — милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на голову.) Благословляю тебя
и твой жребий… будем всегда чисты сердцем, как
и сегодня… добры
и прекрасны, как можно больше… будем любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах…
Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [А теперь… теперь вознесем хвалу…
и я благословляю тебя! (франц.)]
—
Ну как я рада, что ты в эту сторону пошел, а то бы я так тебя сегодня
и не встретила! — Она немного задыхалась от скорой ходьбы.
— Меня, меня, конечно меня! Послушай, ведь ты же меня сам видел, ведь ты же мне глядел в глаза,
и я тебе глядела в глаза, так как же ты спрашиваешь, меня ли ты встретил?
Ну характер! А знаешь, я ужасно хотела рассмеяться, когда ты там мне в глаза глядел, ты ужасно смешно глядел.
—
Ну… знаешь что, Лиза, Бог с ней, с квартирой,
и с ней самой…
— Все знаешь?
Ну да, еще бы! Ты умна; ты умнее Васина. Ты
и мама — у вас глаза проницающие, гуманные, то есть взгляды, а не глаза, я вру… Я дурен во многом, Лиза.
— А я все ждала, что поумнеешь. Я выглядела вас всего с самого начала, Аркадий Макарович,
и как выглядела, то
и стала так думать: «Ведь он придет же, ведь уж наверно кончит тем, что придет», —
ну,
и положила вам лучше эту честь самому предоставить, чтоб вы первый-то сделали шаг: «Нет, думаю, походи-ка теперь за мной!»
Наконец государю не понравилось,
и действительно: целая гора, стоит гора на улице, портит улицу: «Чтоб не было камня!»
Ну, сказал, чтоб не было, — понимаете, что значит «чтоб не было»?
—
Ну вот, распилить можно было, — начал я хмуриться; мне ужасно стало досадно
и стыдно перед Версиловым; но он слушал с видимым удовольствием. Я понимал, что
и он рад был хозяину, потому что тоже стыдился со мной, я видел это; мне, помню, было даже это как бы трогательно от него.
—
Ну, вот, вот, — обрадовался хозяин, ничего не заметивший
и ужасно боявшийся, как
и всегда эти рассказчики, что его станут сбивать вопросами, — только как раз подходит один мещанин,
и еще молодой,
ну, знаете, русский человек, бородка клином, в долгополом кафтане,
и чуть ли не хмельной немножко… впрочем, нет, не хмельной-с.
Впрочем, нет, не Суворов,
и как жаль, что забыл, кто именно, только, знаете, хоть
и светлость, а чистый этакий русский человек, русский этакий тип, патриот, развитое русское сердце;
ну, догадался: «Что ж, ты, что ли, говорит, свезешь камень: чего ухмыляешься?» — «На агличан больше, ваша светлость, слишком уж несоразмерную цену берут-с, потому что русский кошель толст, а им дома есть нечего.
Ну, натурально, как подкопали, камню-то не на чем стоять, равновесие-то
и покачнулось; а как покачнулось равновесие, они камушек-то с другой стороны уже руками понаперли, этак на ура, по-русски: камень-то
и бух в яму!
Ну, дошло до начальства; начальство велело ему медаль повесить; так
и ходил с медалью на шее, да опился потом, говорят; знаете, русский человек, не удержится!
Ничему не учились, ничего точно не знают,
ну, а кроме карт
и производств захочется поговорить о чем-нибудь общечеловеческом, поэтическом…
—
Ну вот видишь, даже, может,
и в карты не играет! Повторяю, рассказывая эту дребедень, он удовлетворяет своей любви к ближнему: ведь он
и нас хотел осчастливить. Чувство патриотизма тоже удовлетворено; например, еще анекдот есть у них, что Завьялову англичане миллион давали с тем только, чтоб он клейма не клал на свои изделия…
Но ведь ясно, что Крафты глупы;
ну а мы умны — стало быть,
и тут никак нельзя вывести параллели,
и вопрос все-таки остается открытым.
—
Ну, если уж ты так принимаешь к сердцу, то всего лучше постарайся поскорее специализироваться, займись постройками или адвокатством
и тогда, занявшись уже настоящим
и серьезным делом, успокоишься
и забудешь о пустяках.
Я промолчал;
ну что тут можно было извлечь?
И однако же, после каждого из подобных разговоров я еще более волновался, чем прежде. Кроме того, я видел ясно, что в нем всегда как бы оставалась какая-то тайна; это-то
и привлекало меня к нему все больше
и больше.
— Слушайте, ничего нет выше, как быть полезным. Скажите, чем в данный миг я всего больше могу быть полезен? Я знаю, что вам не разрешить этого; но я только вашего мнения ищу: вы скажете,
и как вы скажете, так я
и пойду, клянусь вам!
Ну, в чем же великая мысль?
— Очень великая, друг мой, очень великая, но не самая; великая, но второстепенная, а только в данный момент великая: наестся человек
и не вспомнит; напротив, тотчас скажет: «
Ну вот я наелся, а теперь что делать?» Вопрос остается вековечно открытым.