Итак, что до чувств и отношений моих к Лизе, то все, что было наружу, была лишь напускная, ревнивая ложь с обеих сторон, но никогда мы оба не
любили друг друга сильнее, как в это время. Прибавлю еще, что к Макару Ивановичу, с самого появления его у нас, Лиза, после первого удивления и любопытства, стала почему-то относиться почти пренебрежительно, даже высокомерно. Она как бы нарочно не обращала на него ни малейшего внимания.
Неточные совпадения
— Конечно. Во-первых, она попирает условия общества, а во-вторых, пылит; а бульвар для всех: я иду,
другой идет, третий, Федор, Иван, все равно. Вот это я и высказал. И вообще я не
люблю женскую походку, если сзади смотреть; это тоже высказал, но намеком.
— А! и ты иногда страдаешь, что мысль не пошла в слова! Это благородное страдание, мой
друг, и дается лишь избранным; дурак всегда доволен тем, что сказал, и к тому же всегда выскажет больше, чем нужно; про запас они
любят.
— Милый мой мальчик, да за что ты меня так
любишь? — проговорил он, но уже совсем
другим голосом. Голос его задрожал, и что-то зазвенело в нем совсем новое, точно и не он говорил.
—
Друг мой,
любить людей так, как они есть, невозможно.
— Ну и слава Богу! — сказала мама, испугавшись тому, что он шептал мне на ухо, — а то я было подумала… Ты, Аркаша, на нас не сердись; умные-то люди и без нас с тобой будут, а вот кто тебя любить-то станет, коли нас
друг у дружки не будет?
— Ну, ну, ничего, — перебила мама, — а вот
любите только
друг дружку и никогда не ссорьтесь, то и Бог счастья пошлет.
О том, что вышло, — про то я знаю: о вашей обоюдной вражде и о вашем отвращении, так сказать, обоюдном
друг от
друга я знаю, слышал, слишком слышал, еще в Москве слышал; но ведь именно тут прежде всего выпрыгивает наружу факт ожесточенного отвращения, ожесточенность неприязни, именно нелюбви, а Анна Андреевна вдруг задает вам: «
Любите ли?» Неужели она так плохо рансеньирована?
— Видно, что так, мой
друг, а впрочем… а впрочем, тебе, кажется, пора туда, куда ты идешь. У меня, видишь ли, все голова болит. Прикажу «Лючию». Я
люблю торжественность скуки, а впрочем, я уже говорил тебе это… Повторяюсь непростительно… Впрочем, может быть, и уйду отсюда. Я
люблю тебя, мой милый, но прощай; когда у меня голова болит или зубы, я всегда жажду уединения.
— Нет, мой
друг, я сказал, что я в стороне… То есть я дал полное согласие. И будь уверен, мой милый мальчик, что я тебя слишком
люблю. Но Катерина Николаевна слишком, слишком настоятельно потребовала… А, да вот!
Мы проговорили весь вечер о лепажевских пистолетах, которых ни тот, ни
другой из нас не видал, о черкесских шашках и о том, как они рубят, о том, как хорошо было бы завести шайку разбойников, и под конец Ламберт перешел к любимым своим разговорам на известную гадкую тему, и хоть я и дивился про себя, но очень
любил слушать.
Ведь вы его
любите больше всего мира, ищете в нем
друга, идеал?
Да,
друг мой, я ее очень
любил, но, кроме зла, ей ничего не сделал…
— Нет, мой
друг, я ни в каком заговоре не участвовал. А у тебя так даже глаза засверкали; я
люблю твои восклицания, мой милый. Нет, я просто уехал тогда от тоски, от внезапной тоски. Это была тоска русского дворянина — право, не умею лучше выразиться. Дворянская тоска и ничего больше.
Они просыпались бы и спешили бы целовать
друг друга, торопясь
любить, сознавая, что дни коротки, что это — все, что у них остается.
«Пусть завтра последний день мой, — думал бы каждый, смотря на заходящее солнце, — но все равно, я умру, но останутся все они, а после них дети их» — и эта мысль, что они останутся, все так же
любя и трепеща
друг за
друга, заменила бы мысль о загробной встрече.
«И пусть, пусть она располагает, как хочет, судьбой своей, пусть выходит за своего Бьоринга, сколько хочет, но только пусть он, мой отец, мой
друг, более не
любит ее», — восклицал я. Впрочем, тут была некоторая тайна моих собственных чувств, но о которых я здесь, в записках моих, размазывать не желаю.
— Ступайте. Много в нас ума-то в обоих, но вы… О, вы — моего пошиба человек! я написал сумасшедшее письмо, а вы согласились прийти, чтоб сказать, что «почти меня
любите». Нет, мы с вами — одного безумия люди! Будьте всегда такая безумная, не меняйтесь, и мы встретимся
друзьями — это я вам пророчу, клянусь вам!
— О, ты ничего не знаешь, Ламберт! Ты страшно, страшно необразован… но я плюю. Все равно. О, он
любит маму; он целовал ее портрет; он прогонит ту на
другое утро, а сам придет к маме; но уже будет поздно, а потому надо спасти теперь…
Что-то не понравилось ему в наружности священника, в обстановке; но только он воротился и вдруг сказал с тихою улыбкою: «
Друзья мои, я очень
люблю Бога, но — я к этому не способен».
Не смущало его нисколько, что этот старец все-таки стоит пред ним единицей: «Все равно, он свят, в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле, и будут все святы, и будут
любить друг друга, и не будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут все как дети Божии и наступит настоящее царство Христово».
Неточные совпадения
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами! не дадите ни слова поговорить о деле. Ну что,
друг, как твой барин?.. строг?
любит этак распекать или нет?
Хлестаков. Это правда. Я, признаюсь, сам
люблю иногда заумствоваться: иной раз прозой, а в
другой и стишки выкинутся.
Хлестаков (провожая).Нет, ничего. Это все очень смешно, что вы говорили. Пожалуйста, и в
другое тоже время… Я это очень
люблю. (Возвращается и, отворивши дверь, кричит вслед ему.)Эй вы! как вас? я все позабываю, как ваше имя и отчество.
19) Грустилов, Эраст Андреевич, статский советник.
Друг Карамзина. Отличался нежностью и чувствительностью сердца,
любил пить чай в городской роще и не мог без слез видеть, как токуют тетерева. Оставил после себя несколько сочинений идиллического содержания и умер от меланхолии в 1825 году. Дань с откупа возвысил до пяти тысяч рублей в год.
10) Маркиз де Санглот, Антон Протасьевич, французский выходец и
друг Дидерота. Отличался легкомыслием и
любил петь непристойные песни. Летал по воздуху в городском саду и чуть было не улетел совсем, как зацепился фалдами за шпиц, и оттуда с превеликим трудом снят. За эту затею уволен в 1772 году, а в следующем же году, не уныв духом, давал представления у Излера на минеральных водах. [Это очевидная ошибка. — Прим. издателя.]