Неточные совпадения
Клим чувствовал, что маленький Варавка не
любит его настойчивее и более открыто, чем
другие дети.
— Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал меня злой». И ей не нравится, что папа знаком с
другими дамами и с твоей мамой; она не
любит никаких дам, только Павлю, которая ведь не дама, а солдатова жена.
Клим нередко ощущал, что он тупеет от странных выходок Дронова, от его явной грубой лжи. Иногда ему казалось, что Дронов лжет только для того, чтоб издеваться над ним. Сверстников своих Дронов не
любил едва ли не больше, чем взрослых, особенно после того, как дети отказались играть с ним. В играх он обнаруживал много хитроумных выдумок, но был труслив и груб с девочками, с Лидией — больше
других. Презрительно называл ее цыганкой, щипал, старался свалить с ног так, чтоб ей было стыдно.
Летом, на
другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться в военной школе и должен был ехать в какую-то
другую, в Петербург. И вот, за несколько дней до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она
любит Игоря, не может без него жить и не хочет, чтоб он учился в
другом городе.
— Ты в бабью любовь — не верь. Ты помни, что баба не душой, а телом
любит. Бабы — хитрые, ух! Злые. Они даже и
друг друга не
любят, погляди-ко на улице, как они злобно да завистно глядят одна на
другую, это — от жадности все: каждая злится, что, кроме ее, еще
другие на земле живут.
Клим вышел на улицу, и ему стало грустно. Забавные
друзья Макарова, должно быть, крепко
любят его, и жить с ними — уютно, просто. Простота их заставила его вспомнить о Маргарите — вот у кого он хорошо отдохнул бы от нелепых тревог этих дней. И, задумавшись о ней, он вдруг почувствовал, что эта девушка незаметно выросла в глазах его, но выросла где-то в стороне от Лидии и не затемняя ее.
— Мы —
друзья, — продолжал Макаров, и глаза его благодарно улыбались. — Не влюблены, но — очень близки. Я ее
любил, но — это перегорело. Страшно хорошо, что я полюбил именно ее, и хорошо, что это прошло.
— Беседуя с одним, она всегда заботится, чтоб
другой не слышал, не знал, о чем идет речь. Она как будто боится, что люди заговорят неискренно, в унисон
друг другу, но, хотя противоречия интересуют ее, — сама она не
любит возбуждать их. Может быть, она думает, что каждый человек обладает тайной, которую он способен сообщить только девице Лидии Варавка?
— Вот что, Клим: Алина не глупее меня. Я не играю никакой роли в ее романе. Лютова я
люблю. Туробоев нравится мне. И, наконец, я не желаю, чтоб мое отношение к людям корректировалось тобою или кем-нибудь
другим.
— При чем здесь — за что? — спросил Лютов, резко откинувшись на спинку дивана, и взглянул в лицо Самгина обжигающим взглядом. — За что — это от ума. Ум — против любви… против всякой любви! Когда его преодолеет любовь, он — извиняется:
люблю за красоту, за милые глаза, глупую — за глупость. Глупость можно окрестить
другим именем… Глупость — многоименна…
— Очень имеют. Особенно — мелкие и которые часто в руки берешь. Например — инструменты: одни
любят вашу руку,
другие — нет. Хоть брось. Я вот не
люблю одну актрису, а она дала мне починить старинную шкатулку, пустяки починка. Не поверите: я долго бился — не мог справиться. Не поддается шкатулка. То палец порежу, то кожу прищемлю, клеем ожегся. Так и не починил. Потому что шкатулка знала: не
люблю я хозяйку ее.
— Не надо лгать
друг другу, — слышал Самгин. — Лгут для того, чтоб удобнее жить, а я не ищу удобств, пойми это! Я не знаю, чего хочу. Может быть — ты прав: во мне есть что-то старое, от этого я и не
люблю ничего и все кажется мне неверным, не таким, как надо.
Владимирские пастухи-рожечники, с аскетическими лицами святых и глазами хищных птиц, превосходно играли на рожках русские песни, а на
другой эстраде, против военно-морского павильона, чернобородый красавец Главач дирижировал струнным инструментам своего оркестра странную пьесу, которая называлась в программе «Музыкой небесных сфер». Эту пьесу Главач играл раза по три в день, публика очень
любила ее, а люди пытливого ума бегали в павильон слушать, как тихая музыка звучит в стальном жерле длинной пушки.
— Любовь эта и есть славнейшее чудо мира сего, ибо, хоша
любить нам
друг друга не за что, однакож —
любим! И уже многие умеют
любить самоотреченно и прекрасно.
Любила меня мать, обожала
Свою ненаглядную дочь,
А дочь с милым
другом бежала
В осеннюю, темную ночь.
— Все мужчины и женщины, идеалисты и материалисты, хотят
любить, — закончила Варвара нетерпеливо и уже своими словами, поднялась и села, швырнув недокуренную папиросу на пол. — Это,
друг мой, главное содержание всех эпох, как ты знаешь. И — не сердись! — для этого я пожертвовала ребенком…
Француз не сказал, каковы эти признаки, но в минуты ожидания
другой женщины Самгин решил, что они уже замечены им в поведении Варвары, — в ее движениях явилась томная ленца и набалованность, раньше не свойственная ей, так набалованно и требовательно должна вести себя только женщина, которую сильно и нежно
любят.
Самгин, слушая его, думал: действительно преступна власть, вызывающая недовольство того слоя людей, который во всех
других странах служит прочной опорой государства. Но он не
любил думать о политике в терминах обычных, всеми принятых, находя, что термины эти лишают его мысли своеобразия, уродуют их. Ему больше нравилось, когда тот же доктор, усмехаясь, бормотал...
— Ни то, ни
другое. Поп не
любит социалистов. Впрочем, и социалисты как будто держатся в стороне от этой игры.
— Благодару вам! — откликнулся Депсамес, и было уже совершенно ясно, что он нарочито исказил слова, — еще раз это не согласовалось с его изуродованным лицом, седыми волосами. — Господин Брагин знает сионизм как милую шутку: сионизм — это когда один еврей посылает
другого еврея в Палестину на деньги третьего еврея. Многие
любят шутить больше, чем думать…
— По-моему, все — настоящее, что нравится, что
любишь. И бог, и царь, и все. Сегодня — одно, завтра —
другое. Ты хочешь уснуть? Ну, спи!
— Милый
друг, — революционер — мироненавистник, но не мизантроп, людей он
любит, для них и живет, — слышал Самгин.
— Сейчас, — сказала она, а квартирант и нахлебник ее продолжал торопливо воздавать славу Франции, вынудив Веру Петровну напомнить, что Тургенев был
другом знаменитых писателей Франции, что русские декаденты — ученики французов и что нигде не
любят Францию так горячо, как в России.
И тихонько, слабеньким голосом, она пропела две песни, одну, пошлую, Самгин отверг, а
другую даже записал. На его вопрос —
любила Анюта кого-нибудь? — она ответила...
— Но — нет! Хлыстовство — балаган. За ним скрывалось что-то
другое. Хлыстовство — маскировка. Она была жадна, деньги
любила. Муж ее давал мне на нужды партии щедрее. Я смотрел на него как на кандидата в революционеры. Имел основания. Он и о деревне правильно рассуждал, в эсеры не годился. Да, вот что я могу сказать о ней.
— Я не одну такую историю знаю и очень
люблю вспоминать о них. Они уж — из
другой жизни.
— Я
люблю любить, как угарная, — сказала она как-то после одной из схваток, изумившей Самгина. —
Любить,
друг мой, надо виртуозно, а не как животные или гвардейские офицеры.
Клим Иванович Самгин видел, что восторги отцов — плотского и духовного — не безразличны девице, румяное лицо ее самодовольно пылает, кругленькие глазки сладостно щурятся. Он не
любил людей, которые много спрашивают. Ему не нравилась эта пышная девица, мягкая, точно пуховая подушка, и он был доволен, что отцы, помешав ему ответить, позволили Софье забыть ее вопрос, поставить
другой...
— Их было трое: один — поэт, огромный такой и
любит покушать,
другой — неизвестно кто.
— Государь — одинок,
друзей у него — нет, родственники относятся враждебно, а он — человек мягкий, он
любит ласку…