Неточные совпадения
Этот вызов человека, сухого и гордого, ко мне высокомерного и небрежного и который до сих пор, родив меня и бросив в люди, не только не знал меня вовсе, но даже в этом никогда не раскаивался (кто знает, может
быть, о самом существовании моем имел понятие смутное и неточное, так как оказалось потом, что и деньги не он
платил за содержание мое в Москве, а другие), вызов этого человека, говорю я, так вдруг обо мне вспомнившего и удостоившего собственноручным письмом, — этот вызов, прельстив меня, решил мою участь.
Осталось за мной. Я тотчас же вынул деньги,
заплатил, схватил альбом и ушел в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно, наскоро, стал разглядывать: не считая футляра, это
была самая дрянная вещь в мире — альбомчик в размер листа почтовой бумаги малого формата, тоненький, с золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой, как заводились в старину у только что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы
были храмы на горе, амуры, пруд с плавающими лебедями;
были стишки...
Может
быть, тут и
заплакала бы, но произошло другое: размахнулась и своею маленькой тощей рукой влепила студенту такую пощечину, которой ловче, может
быть, никогда не
было дано.
Ну, поверят ли, что я не то что
плакал, а просто выл в этот вечер, чего прежде никогда не позволял себе, и Марья Ивановна принуждена
была утешать меня — и опять-таки совершенно без насмешки ни с ее, ни с его стороны.
Я
плакал навзрыд, я
был страшно удивлен.
— Нет-с, я ничего не принимал у Ахмаковой. Там, в форштадте,
был доктор Гранц, обремененный семейством, по полталера ему
платили, такое там у них положение на докторов, и никто-то его вдобавок не знал, так вот он тут
был вместо меня… Я же его и посоветовал, для мрака неизвестности. Вы следите? А я только практический совет один дал, по вопросу Версилова-с, Андрея Петровича, по вопросу секретнейшему-с, глаз на глаз. Но Андрей Петрович двух зайцев предпочел.
И все-то она у меня такая
была, во всю жизнь, даже маленькая, никогда-то не охала, никогда-то не
плакала, а сидит, грозно смотрит, даже мне жутко смотреть на нее.
Снесли мы куцавейку, на заячьем меху
была, продали, пошла она в газету и вот тут-то публиковалась: приготовляет, дескать, изо всех наук и из арифметики: „Хоть по тридцати копеек, говорит,
будут платить“.
— «Грех тебе, говорю, Оля: сама его вчера слышала, сама потом хвалила, сама благодарными слезами
заплакать готова
была».
— Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих глаз… Только теперь в первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что
заплатила? Лиза, у меня не
было друга, да и смотрю я на эту идею как на вздор; но с тобой не вздор… Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..
Я хотел
было что-то ответить, но не смог и побежал наверх. Он же все ждал на месте, и только лишь когда я добежал до квартиры, я услышал, как отворилась и с шумом захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул в мою комнату, задвинулся на защелку и, не зажигая свечки, бросился на мою кровать, лицом в подушку, и —
плакал,
плакал. В первый раз
заплакал с самого Тушара! Рыданья рвались из меня с такою силою, и я
был так счастлив… но что описывать!
— Нет-с, я сам хочу
заплатить, и вы должны знать почему. Я знаю, что в этой пачке радужных — тысяча рублей, вот! — И я стал
было дрожащими руками считать, но бросил. — Все равно, я знаю, что тысяча. Ну, так вот, эту тысячу я беру себе, а все остальное, вот эти кучи, возьмите за долг, за часть долга: тут, я думаю, до двух тысяч или, пожалуй, больше!
— Я так и думала, что все так и
будет, когда шла сюда, и тебе непременно понадобится, чтоб я непременно сама повинилась. Изволь, винюсь. Я только из гордости сейчас молчала, не говорила, а вас и маму мне гораздо больше, чем себя самое, жаль… — Она не договорила и вдруг горячо
заплакала.
Мама
плачет, говорит: «Если за него выйдешь, несчастна
будешь, любить перестанет».
Он вынул платок, как бы опять собираясь
заплакать. Он
был сильно потрясен и, кажется, в одном из самых своих дурных «состояний», в каких я мог его запомнить за все время нашего знакомства. Обыкновенно и даже почти всегда он бывал несравненно свежее и бодрее.
Да я и
был в лихорадке и сверх того
плакал…
Я выпучил на нее глаза; у меня в глазах двоилось, мне мерещились уже две Альфонсины… Вдруг я заметил, что она
плачет, вздрогнул и сообразил, что она уже очень давно мне говорит, а я, стало
быть, в это время спал или
был без памяти.
В суде адвокат совсем уже
было его оправдал — нет улик, да и только, как вдруг тот слушал-слушал, да вдруг встал и перервал адвоката: «Нет, ты постой говорить», да все и рассказал, «до последней соринки»; повинился во всем, с
плачем и с раскаяньем.
Назавтра Лиза не
была весь день дома, а возвратясь уже довольно поздно, прошла прямо к Макару Ивановичу. Я
было не хотел входить, чтоб не мешать им, но, вскоре заметив, что там уж и мама и Версилов, вошел. Лиза сидела подле старика и
плакала на его плече, а тот, с печальным лицом, молча гладил ее по головке.
Будьте уверены, друг мой, что я способна оценить вашу ко мне преданность и
заплачу вам вечною благодарностью.
И вдруг он склонил свою хорошенькую головку мне на плечо и —
заплакал. Мне стало очень, очень его жалко. Правда, он
выпил много вина, но он так искренно и так братски со мной говорил и с таким чувством… Вдруг, в это мгновение, с улицы раздался крик и сильные удары пальцами к нам в окно (тут окна цельные, большие и в первом нижнем этаже, так что можно стучать пальцами с улицы). Это
был выведенный Андреев.
В комнатах говорили громко, вскрикивали, а мама, слышно
было,
плакала.
Впрочем, действительность и всегда отзывается сапогом, даже при самом ярком стремлении к идеалу, и я, конечно, это должен
был знать; но все же я
был другого типа человек; я
был свободен в выборе, а они нет — и я
плакал, за них
плакал,
плакал по старой идее, и, может
быть,
плакал настоящими слезами, без красного слова.
Она не
плакала и даже
была не очень печальна, но никогда лицо ее не казалось мне столь осмысленным духовно.
Что до нас, то Лиза
была в обмороке. Я
было хотел бежать за ним, но бросился к маме. Я обнял ее и держал в своих объятиях. Лукерья прибежала со стаканом воды для Лизы. Но мама скоро очнулась; она опустилась на диван, закрыла лицо руками и
заплакала.
Под конец я стал горько
плакать, но все продолжал говорить и ужасно много
выпил.
Она не
плакала и с виду
была даже спокойна; сделалась кротка, смиренна; но вся прежняя горячность ее сердца как будто разом куда-то в ней схоронилась.