Неточные совпадения
Любопытно, что этот человек, столь поразивший меня с самого детства, имевший такое капитальное влияние на склад
всей души моей и даже, может быть,
еще надолго заразивший собою
все мое будущее, этот человек даже и теперь в чрезвычайно многом остается для меня совершенною загадкой.
Повторю, очень трудно писать по-русски: я вот исписал целых три страницы о том, как я злился
всю жизнь за фамилию, а между тем читатель наверно уж вывел, что злюсь-то я именно за то, что я не князь, а просто Долгорукий. Объясняться
еще раз и оправдываться было бы для меня унизительно.
Вопрос следующий: как она-то могла, она сама, уже бывшая полгода в браке, да
еще придавленная
всеми понятиями о законности брака, придавленная, как бессильная муха, она, уважавшая своего Макара Ивановича не меньше чем какого-то Бога, как она-то могла, в какие-нибудь две недели, дойти до такого греха?
Родив меня, мать была
еще молода и хороша, а стало быть, нужна ему, а крикун ребенок, разумеется, был
всему помехою, особенно в путешествиях.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый
все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне
все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся
еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Что отец — это бы
еще ничего, и нежностей я не любил, но человек этот меня знать не хотел и унизил, тогда как я мечтал о нем
все эти годы взасос (если можно так о мечте выразиться).
Впрочем, он был
еще вовсе не старик, ему было
всего сорок пять лет; вглядываясь же дальше, я нашел в красоте его даже что-то более поражающее, чем то, что уцелело в моем воспоминании.
Версилов
еще недавно имел огромное влияние на дела этого старика и был его другом, странным другом, потому что этот бедный князь, как я заметил, ужасно боялся его, не только в то время, как я поступил, но, кажется, и всегда во
всю дружбу.
Питомицы, естественно, в замужестве народили
еще девочек,
все народившиеся девочки тоже норовили в питомицы, везде он должен был крестить,
все это являлось поздравлять с именинами, и
все это ему было чрезвычайно приятно.
— Вам ужасно хочется, чтоб я сходил к какой-нибудь здешней Жозефине и пришел вам донести. Незачем; я и сам
еще тринадцати лет видел женскую наготу,
всю; с тех пор и почувствовал омерзение.
Князь испугался и стал уверять, что я ужасно много служил, что я буду
еще больше служить и что пятьдесят рублей так ничтожно, что он мне, напротив,
еще прибавит, потому что он обязан, и что он сам рядился с Татьяной Павловной, но «непростительно
все позабыл».
Он как-то вдруг оборвал, раскис и задумался. После потрясений (а потрясения с ним могли случаться поминутно, Бог знает с чего) он обыкновенно на некоторое время как бы терял здравость рассудка и переставал управлять собой; впрочем, скоро и поправлялся, так что
все это было не вредно. Мы просидели с минуту. Нижняя губа его, очень полная, совсем отвисла…
Всего более удивило меня, что он вдруг упомянул про свою дочь, да
еще с такою откровенностью. Конечно, я приписал расстройству.
Положим, что я употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно, в досаде, — и к тому же сущность моего возражения была так же серьезна, как была и с начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, — есть, и существует персонально, а не в виде разлитого там духа какого-то по творению, в виде жидкости, что ли (потому что это
еще труднее понять), — то где же он живет?» Друг мой, c'etait bête, [Это было глупо (франц.).] без сомнения, но ведь и
все возражения на это же сводятся.
Заметьте, она уж и ехала с тем, чтоб меня поскорей оскорбить,
еще никогда не видав: в глазах ее я был «подсыльный от Версилова», а она была убеждена и тогда, и долго спустя, что Версилов держит в руках
всю судьбу ее и имеет средства тотчас же погубить ее, если захочет, посредством одного документа; подозревала по крайней мере это.
Я никогда не ходил на аукционы, я
еще не позволял себе этого; и хоть теперешний «шаг» мой был только примерный, но и к этому шагу я положил прибегнуть лишь тогда, когда кончу с гимназией, когда порву со
всеми, когда забьюсь в скорлупу и стану совершенно свободен.
— Слушайте, — пробормотал я совершенно неудержимо, но дружески и ужасно любя его, — слушайте: когда Джемс Ротшильд, покойник, парижский, вот что тысячу семьсот миллионов франков оставил (он кивнул головой),
еще в молодости, когда случайно узнал, за несколько часов раньше
всех, об убийстве герцога Беррийского, то тотчас поскорее дал знать кому следует и одной только этой штукой, в один миг, нажил несколько миллионов, — вот как люди делают!
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима,
все ли
еще он держит намерение бежать в Америку?
Из остальных я припоминаю
всего только два лица из
всей этой молодежи: одного высокого смуглого человека, с черными бакенами, много говорившего, лет двадцати семи, какого-то учителя или вроде того, и
еще молодого парня моих лет, в русской поддевке, — лицо со складкой, молчаливое, из прислушивающихся.
Оставьте Россию, если вы в ней разуверились, и работайте для будущего, — для будущего
еще неизвестного народа, но который составится из
всего человечества, без разбора племен.
Это желание прыгнуть на шею, чтоб признали меня за хорошего и начали меня обнимать или вроде того (словом, свинство), я считаю в себе самым мерзким из
всех моих стыдов и подозревал его в себе
еще очень давно, и именно от угла, в котором продержал себя столько лет, хотя не раскаиваюсь.
—
Еще лучше! (Это
все тот голос.)
Остальные
все продолжали молчать,
все глядели и меня разглядывали; но мало-помалу с разных концов комнаты началось хихиканье,
еще тихое, но
все хихикали мне прямо в глаза. Васин и Крафт только не хихикали. С черными бакенами тоже ухмылялся; он в упор смотрел на меня и слушал.
Я крепко пожал руку Васина и добежал до Крафта, который
все шел впереди, пока я говорил с Васиным. Мы молча дошли до его квартиры; я не хотел
еще и не мог говорить с ним. В характере Крафта одною из сильнейших черт была деликатность.
Полтора года назад Версилов, став через старого князя Сокольского другом дома Ахмаковых (
все тогда находились за границей, в Эмсе), произвел сильное впечатление, во-первых, на самого Ахмакова, генерала и
еще нестарого человека, но проигравшего
все богатое приданое своей жены, Катерины Николаевны, в три года супружества в карты и от невоздержной жизни уже имевшего удар.
Я сам и зашивал, и никто во
всем мире
еще не знал об этом.
Мне, конечно, слишком мало
еще известны биржа, акции, банкирское дело и
все прочее.
Да, я жаждал могущества
всю мою жизнь, могущества и уединения. Я мечтал о том даже в таких
еще летах, когда уж решительно всякий засмеялся бы мне в глаза, если б разобрал, что у меня под черепом. Вот почему я так полюбил тайну. Да, я мечтал изо
всех сил и до того, что мне некогда было разговаривать; из этого вывели, что я нелюдим, а из рассеянности моей делали
еще сквернее выводы на мой счет, но розовые щеки мои доказывали противное.
Могущество! Я убежден, что очень многим стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я
еще более изумлю: может быть, с самых первых мечтаний моих, то есть чуть ли не с самого детства, я иначе не мог вообразить себя как на первом месте, всегда и во
всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может быть, это продолжается
еще до сих пор. При этом замечу, что я прощения не прошу.
Все это я решил
еще в Москве.
Скажут, глупо так жить: зачем не иметь отеля, открытого дома, не собирать общества, не иметь влияния, не жениться? Но чем же станет тогда Ротшильд? Он станет как
все.
Вся прелесть «идеи» исчезнет,
вся нравственная сила ее. Я
еще в детстве выучил наизусть монолог Скупого рыцаря у Пушкина; выше этого, по идее, Пушкин ничего не производил! Тех же мыслей я и теперь.
Вообще,
все эти мечты о будущем,
все эти гадания —
все это теперь
еще как роман, и я, может быть, напрасно записываю; пускай бы оставалось под черепом; знаю тоже, что этих строк, может быть, никто не прочтет; но если б кто и прочел, то поверил ли бы он, что, может быть, я бы и не вынес ротшильдских миллионов?
Я уже предупредил, что простейшие идеи понимаются
всех труднее; теперь прибавлю, что и излагаются труднее, тем более что я описывал «идею»
еще в прежнем виде.
(Я, конечно,
все эти знания приобрел
еще в школах, даже
еще до гимназии, но лишь слова, а не дело.)
Наконец
все кончилось совсем неожиданно: мы пристали раз, уже совсем в темноте, к одной быстро и робко проходившей по бульвару девушке, очень молоденькой, может быть только лет шестнадцати или
еще меньше, очень чисто и скромно одетой, может быть живущей трудом своим и возвращавшейся домой с занятий, к старушке матери, бедной вдове с детьми; впрочем, нечего впадать в чувствительность.
— Ах, Господи, какое с его стороны великодушие! — крикнула Татьяна Павловна. — Голубчик Соня, да неужели ты
все продолжаешь говорить ему вы? Да кто он такой, чтоб ему такие почести, да
еще от родной своей матери! Посмотри, ведь ты
вся законфузилась перед ним, срам!
— Здравствуйте;
все в сборе; даже и он в том числе? Слышал его голос
еще из передней; меня бранил, кажется?
«Тут эмская пощечина!» — подумал я про себя. Документ, доставленный Крафтом и бывший у меня в кармане, имел бы печальную участь, если бы попался к нему в руки. Я вдруг почувствовал, что
все это сидит
еще у меня на шее; эта мысль, в связи со
всем прочим, конечно, подействовала на меня раздражительно.
— Память!
Еще бы! Я только это одно
всю жизнь и помнил.
А назавтра поутру,
еще с восьми часов, вы изволили отправиться в Серпухов: вы тогда только что продали ваше тульское имение, для расплаты с кредиторами, но все-таки у вас оставался в руках аппетитный куш, вот почему вы и в Москву тогда пожаловали, в которую не могли до того времени заглянуть, боясь кредиторов; и вот один только этот серпуховский грубиян, один из
всех кредиторов, не соглашался взять половину долга вместо
всего.
Тут мое лакейство пригодилось мне инстинктивно: я старался изо
всех сил угодить и нисколько не оскорблялся, потому что ничего
еще я этого не понимал, и удивляюсь даже до сей поры тому, что был так
еще тогда глуп, что не мог понять, как я
всем им неровня.
Но я
еще внизу положил, во время
всех этих дебатов, подвергнуть дело о письме про наследство решению третейскому и обратиться, как к судье, к Васину, а если не удастся к Васину, то
еще к одному лицу, я уже знал к какому.
Даже то, что я пошел сюда сам, уже ее ободрило: она как-то верует, что мы
еще успеем примириться, ну и что
все пойдет по-прежнему.
— Татьяна Павловна сказала сейчас
все, что мне надо было узнать и чего я никак не мог понять до нее: это то, что не отдали же вы меня в сапожники, следственно, я
еще должен быть благодарен. Понять не могу, отчего я неблагодарен, даже и теперь, даже когда меня вразумили. Уж не ваша ли кровь гордая говорит, Андрей Петрович?
— Друг мой, я с тобой согласен во
всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было не так дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно для того времени; мы ведь только тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда
еще не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?
Я тогда,
еще до греха, объяснил Макару Ивановичу
все с необыкновенною прямотой.
(Сделаю здесь необходимое нотабене: если бы случилось, что мать пережила господина Версилова, то осталась бы буквально без гроша на старости лет, когда б не эти три тысячи Макара Ивановича, давно уже удвоенные процентами и которые он оставил ей
все целиком, до последнего рубля, в прошлом году, по духовному завещанию. Он предугадал Версилова даже в то
еще время.)
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною не было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это
все пока
еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
У меня
еще с вечера составился общий план действий на
весь этот день.
Я объяснил ему en toutes lettres, [Откровенно, без обиняков (франц.).] что он просто глуп и нахал и что если насмешливая улыбка его разрастается
все больше и больше, то это доказывает только его самодовольство и ординарность, что не может же он предположить, что соображения о тяжбе не было и в моей голове, да
еще с самого начала, а удостоило посетить только его многодумную голову.
Но чтобы наказать себя
еще больше, доскажу его вполне. Разглядев, что Ефим надо мной насмехается, я позволил себе толкнуть его в плечо правой рукой, или, лучше сказать, правым кулаком. Тогда он взял меня за плечи, обернул лицом в поле и — доказал мне на деле, что он действительно сильнее
всех у нас в гимназии.