Неточные совпадения
—
И не давай!
Так мне
и надо; не давай! А я буду плясать. Жену, детей малых брошу, а пред тобой буду плясать. Польсти, польсти!
— Помилуйте, я ваш вопрос очень ценю
и понимаю. Никакого состояния покамест я не имею
и никаких занятий, тоже покамест, а
надо бы-с. А деньги теперь у меня были чужие, мне дал Шнейдер, мой профессор, у которого я лечился
и учился в Швейцарии, на дорогу,
и дал ровно вплоть,
так что теперь, например, у меня всего денег несколько копеек осталось. Дело у меня, правда, есть одно,
и я нуждаюсь в совете, но…
— Ну, извините, — перебил генерал, — теперь ни минуты более не имею. Сейчас я скажу о вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает принять вас теперь же (я уж в
таком виде постараюсь вас отрекомендовать), то советую воспользоваться случаем
и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна очень может вам пригодиться; вы же однофамилец. Если не пожелает, то не взыщите, когда-нибудь в другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест на эти счеты, мы давеча с Федосеевым бились. Их
надо бы не забыть включить…
Правда, характер весьма часто не слушался
и не подчинялся решениям благоразумия; Лизавета Прокофьевна становилась с каждым годом всё капризнее
и нетерпеливее, стала даже какая-то чудачка, но
так как под рукой все-таки оставался весьма покорный
и приученный муж, то излишнее
и накопившееся изливалось обыкновенно на его голову, а затем гармония в семействе восстановлялась опять,
и всё шло как не
надо лучше.
Эта новая женщина, оказалось, во-первых, необыкновенно много знала
и понимала, —
так много, что
надо было глубоко удивляться, откуда могла она приобрести
такие сведения, выработать в себе
такие точные понятия.
— Это очень хорошо, что вы вежливы,
и я замечаю, что вы вовсе не
такой… чудак, каким вас изволили отрекомендовать. Пойдемте. Садитесь вот здесь, напротив меня, — хлопотала она, усаживая князя, когда пришли в столовую, — я хочу на вас смотреть. Александра, Аделаида, потчуйте князя. Не правда ли, что он вовсе не
такой… больной? Может,
и салфетку не
надо… Вам, князь, подвязывали салфетку за кушаньем?
Пастор в церкви уже не срамил мертвую, да
и на похоронах очень мало было,
так, только из любопытства, зашли некоторые; но когда
надо было нести гроб, то дети бросились все разом, чтобы самим нести.
Она всю жизнь будет меня за валета бубнового считать (да это-то ей, может быть,
и надо)
и все-таки любить по-своему; она к тому приготовляется,
такой уж характер.
— А я вас именно хотел попросить, не можете ли вы, как знакомый, ввести меня сегодня вечером к Настасье Филипповне? Мне это
надо непременно сегодня же; у меня дело; но я совсем не знаю, как войти. Я был давеча представлен, но все-таки не приглашен: сегодня там званый вечер. Я, впрочем, готов перескочить через некоторые приличия,
и пусть даже смеются
надо мной, только бы войти как-нибудь.
В
таком случае, разумеется, не может быть колебаний: совесть
и память сердца тотчас же подскажут, что именно
надо рассказывать.
— Всех, всех впусти, Катя, не бойся, всех до одного, а то
и без тебя войдут. Вон уж как шумят, точно давеча. Господа, вы, может быть, обижаетесь, — обратилась она к гостям, — что я
такую компанию при вас принимаю? Я очень сожалею
и прощения прошу, но
так надо, а мне очень, очень бы желалось, чтобы вы все согласились быть при этой развязке моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно…
— Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, — не стерпела вдруг Дарья Алексеевна, — уж коли тебе
так тяжело от них стало,
так что смотреть-то на них!
И неужели ты с этаким отправиться хочешь, хоть
и за сто бы тысяч! Правда, сто тысяч, ишь ведь! А ты сто тысяч-то возьми, а его прогони, вот как с ними
надо делать; эх, я бы на твоем месте их всех… что в самом-то деле!
— А того не знает, что, может быть, я, пьяница
и потаскун, грабитель
и лиходей, за одно только
и стою, что вот этого зубоскала, еще младенца, в свивальники обертывал, да в корыте мыл, да у нищей, овдовевшей сестры Анисьи, я,
такой же нищий, по ночам просиживал, напролет не спал, за обоими ими больными ходил, у дворника внизу дрова воровал, ему песни пел, в пальцы прищелкивал, с голодным-то брюхом, вот
и вынянчил, вон он смеется теперь
надо мной!
— Верно знаю, — с убеждением подтвердил Рогожин. — Что, не
такая, что ли? Это, брат, нечего
и говорить, что не
такая. Один это только вздор. С тобой она будет не
такая,
и сама, пожалуй, этакому делу ужаснется, а со мной вот именно
такая. Ведь уж
так. Как на последнюю самую шваль на меня смотрит. С Келлером, вот с этим офицером, что боксом дрался,
так наверно знаю — для одного смеху
надо мной сочинила… Да ты не знаешь еще, что она
надо мной в Москве выделывала! А денег-то, денег сколько я перевел…
Я тебе реестрик сама напишу, какие тебе книги перво-наперво
надо прочесть; хочешь иль нет?“
И никогда-то, никогда прежде она со мной
так не говорила,
так что даже удивила меня; в первый раз как живой человек вздохнул.
Рогожин едко усмехнулся; проговорив свой вопрос, он вдруг отворил дверь
и, держась за ручку замка, ждал, пока князь выйдет. Князь удивился, но вышел. Тот вышел за ним на площадку лестницы
и притворил дверь за собой. Оба стояли друг пред другом с
таким видом, что, казалось, оба забыли, куда пришли
и что теперь
надо делать.
И — он
так давно не видалее, ему
надо ее увидеть,
и… да, он желал бы теперь встретить Рогожина, он бы взял его за руку,
и они бы пошли вместе…
Этот демон шепнул ему в Летнем саду, когда он сидел, забывшись, под липой, что если Рогожину
так надо было следить за ним с самого утра
и ловить его на каждом шагу, то, узнав, что он не поедет в Павловск (что уже, конечно, было роковым для Рогожина сведением), Рогожин непременно пойдет туда, к тому дому, на Петербургской,
и будет непременно сторожить там его, князя, давшего ему еще утром честное слово, что «не увидит ее»,
и что «не затем он в Петербург приехал».
Надо предположить, что
такое впечатление внезапного ужаса, сопряженного со всеми другими страшными впечатлениями той минуты, — вдруг оцепенили Рогожина на месте
и тем спасли князя от неизбежного удара ножом, на него уже падавшего.
В «рыцаре же бедном» это чувство дошло уже до последней степени, до аскетизма;
надо признаться, что способность к
такому чувству много обозначает
и что
такие чувства оставляют по себе черту глубокую
и весьма, с одной стороны, похвальную, не говоря уже о Дон-Кихоте.
— Удивил, изумил! — твердил Иван Федорович в ответ на все вопросы. — Я верить не хотел, когда еще давеча его в Петербурге встретил.
И зачем
так вдруг, вот задача? Сам первым делом кричит, что не
надо стулья ломать.
Надо признаться, что ему везло-таки счастье,
так что он, уж
и не говоря об интересной болезни своей, от которой лечился в Швейцарии (ну можно ли лечиться от идиотизма, представьте себе это?!!), мог бы доказать собою верность русской пословицы: «Известному разряду людей — счастье!» Рассудите сами: оставшись еще грудным ребенком по смерти отца, говорят, поручика, умершего под судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может быть,
и за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время помните, господа!), наш барон взят был из милости на воспитание одним из очень богатых русских помещиков.
— Да, князь, вам
надо отдать справедливость, вы
таки умеете пользоваться вашею… ну, болезнию (чтобы выразиться приличнее); вы в
такой ловкой форме сумели предложить вашу дружбу
и деньги, что теперь благородному человеку принять их ни в каком случае невозможно. Это или уж слишком невинно, или уж слишком ловко… вам, впрочем, известнее.
— Проповедник Бурдалу,
так тот не пощадил бы человека, а вы пощадили человека
и рассудили меня по-человечески! В наказание себе
и чтобы показать, что я тронут, не хочу ста пятидесяти рублей, дайте мне только двадцать пять рублей,
и довольно! Вот всё, что мне
надо, по крайней мере на две недели. Раньше двух недель за деньгами не приду. Хотел Агашку побаловать, да не стоит она того. О, милый князь, благослови вас господь!
Правда, я поставил себя с первого начала совершенно независимо
и отдельно, но все-таки
надо обдумать.
— Это не
так надо понимать, — тихо
и как бы нехотя ответил князь, продолжая смотреть в одну точку на полу
и не подымая глаз, —
надо так, чтоб
и вы согласились принять от него прощение.
И потому я не имею права… к тому же я мнителен, я… я убежден, что в этом доме меня не могут обидеть
и любят меня более, чем я стою, но я знаю (я ведь наверно знаю), что после двадцати лет болезни непременно должно было что-нибудь да остаться,
так что нельзя не смеяться
надо мной… иногда… ведь
так?
— Ну,
так, значит,
и не умеете, потому что тут нужна практика! Слушайте же
и заучите: во-первых, купите хорошего пистолетного пороху, не мокрого (говорят,
надо не мокрого, а очень сухого), какого-то мелкого, вы уже
такого спросите, а не
такого, которым из пушек палят. Пулю, говорят, сами как-то отливают. У вас пистолеты есть?
Надо прежде пороху купить, пистолетного, не мокрого
и не
такого крупного, которым из пушек палят; а потом сначала пороху положить, войлоку откуда-нибудь из двери достать,
и потом уже пулю вкатить, а не пулю прежде пороха, потому что не выстрелит.
Покажите же вы мне что-нибудь подобное
такой силе в наш век пороков
и железных дорог… то есть,
надо бы сказать: в наш век пароходов
и железных дорог, но я говорю: в наш век пороков
и железных дорог, потому что я пьян, но справедлив!
Лебедев, чуть не доведший некоторых из слушателей до настоящего негодования (
надо заметить, что бутылки всё время не переставали откупориваться), неожиданным заключением своей речи насчет закусочки примирил с собой тотчас же всех противников. Сам он называл
такое заключение «ловким, адвокатским оборотом дела». Веселый смех поднялся опять, гости оживились; все встали из-за стола, чтобы расправить члены
и пройтись по террасе. Только Келлер остался недоволен речью Лебедева
и был в чрезвычайном волнении.
Пусть зажжено сознание волею высшей силы, пусть оно оглянулось на мир
и сказало: «Я есмь!»,
и пусть ему вдруг предписано этою высшею силой уничтожиться, потому что там
так для чего-то, —
и даже без объяснения для чего, — это
надо, пусть, я всё это допускаю, но опять-таки вечный вопрос: для чего при этом понадобилось смирение мое?
Не верю я этому;
и гораздо уж вернее предположить, что тут просто понадобилась моя ничтожная жизнь, жизнь атома, для пополнения какой-нибудь всеобщей гармонии в целом, для какого-нибудь плюса
и минуса, для какого-нибудь контраста
и прочее,
и прочее, точно
так же, как ежедневно надобится в жертву жизнь множества существ, без смерти которых остальной мир не может стоять (хотя
надо заметить, что это не очень великодушная мысль сама по себе).
— Ну, довольно,
надо торопиться, — заключила она, выслушав всё, — всего нам только час здесь быть, до восьми часов, потому что в восемь часов мне
надо непременно быть дома, чтобы не узнали, что я здесь сидела, а я за делом пришла; мне много нужно вам сообщить. Только вы меня совсем теперь сбили. Об Ипполите я думаю, что пистолет у него
так и должен был не выстрелить, это к нему больше идет. Но вы уверены, что он непременно хотел застрелиться
и что тут не было обману?
А впрочем, я, кажется, понимаю: знаете ли, что я сама раз тридцать, еще даже когда тринадцатилетнею девочкой была, думала отравиться,
и всё это написать в письме к родителям,
и тоже думала, как я буду в гробу лежать,
и все будут
надо мною плакать, а себя обвинять, что были со мной
такие жестокие…
Когда же, особенно в
таких щекотливых случаях, непременно
надо было заговорить, то начинала разговор с необыкновенным высокомерием
и как будто с каким-то вызовом.
Идем мы с ним давеча по горячим следам к Вилкину-с… а
надо вам заметить, что генерал был еще более моего поражен, когда я, после пропажи, первым делом его разбудил, даже
так, что в лице изменился, покраснел, побледнел,
и, наконец, вдруг в
такое ожесточенное
и благородное негодование вошел, что я даже
и не ожидал
такой степени-с.
— Видите, — запутывался
и всё более
и более нахмуривался князь, расхаживая взад
и вперед по комнате
и стараясь не взглядывать на Лебедева, — мне дали знать… мне сказали про господина Фердыщенка, что будто бы он, кроме всего,
такой человек, при котором
надо воздерживаться
и не говорить ничего… лишнего, — понимаете? Я к тому, что, может быть,
и действительно он был способнее, чем другой… чтобы не ошибиться, — вот в чем главное, понимаете?
Не было бы этого, я, может быть, непременно бы открыл — либо порох, либо Америку, — наверно еще не знаю что, но только непременно бы открыл!» Всего характернее в этих господах то, что они действительно всю жизнь свою никак не могут узнать наверно, что именно им
так надо открыть,
и что именно они всю жизнь наготове открыть: порох или Америку?
Князь высказал свою фразу из прописей в твердой уверенности, что она произведет прекрасное действие. Он как-то инстинктивно догадался, что какою-нибудь подобною, пустозвонною, но приятною, фразой, сказанною кстати, можно вдруг покорить
и умирить душу
такого человека
и особенно в
таком положении, как генерал. Во всяком случае,
надо было отпустить
такого гостя с облегченным сердцем,
и в том была задача.
— Знаю, князь, знаю, то есть знаю, что, пожалуй,
и не выполню; ибо тут
надо сердце
такое, как ваше, иметь. Да к тому же
и сам раздражителен
и повадлив, слишком уж он свысока стал со мной иногда теперь обращаться; то хнычет
и обнимается, а то вдруг начнет унижать
и презрительно издеваться; ну, тут я возьму, да нарочно полу-то
и выставлю, хе-хе! До свиданья, князь, ибо очевидно задерживаю
и мешаю,
так сказать, интереснейшим чувствам…
Сердце матери дрожало от этого помышления, кровью обливалось
и слезами, хотя в то же время что-то
и шевелилось внутри этого сердца, вдруг говорившее ей: «А чем бы князь не
такой, какого вам
надо?» Ну, вот эти-то возражения собственного сердца
и были всего хлопотливее для Лизаветы Прокофьевны.
И…
и не думайте, что это в
таком маленьком виде, что можно только смеяться; извините меня,
надо уметь предчувствовать!
— Да, не физическую. Мне кажется, ни у кого рука не подымется на
такого, как я; даже
и женщина теперь не ударит; даже Ганечка не ударит! Хоть одно время вчера я
так и думал, что он на меня наскочит… Бьюсь об заклад, что знаю, о чем вы теперь думаете? Вы думаете: «Положим, его не
надо бить, зато задушить его можно подушкой, или мокрою тряпкою во сне, — даже должно…» У вас на лице написано, что вы это думаете, в эту самую секунду.
«Только зачем же он не сказал, кого смотреть
надо?»
Так прошли они шагов пятьсот,
и вдруг князь начал почему-то дрожать; Рогожин, хоть
и реже, но не переставал оглядываться; князь не выдержал
и поманил его рукой.
— Нет, не
надо, — ответил Рогожин
и, взяв князя за руку, нагнул его к стулу; сам сел напротив, придвинув стул
так, что почти соприкасался с князем коленями.
Новое, грустное
и безотрадное чувство сдавило ему сердце; он вдруг понял, что в эту минуту,
и давно уже, всё говорит не о том, о чем
надо ему говорить,
и делает всё не то, что бы
надо делать;
и что вот эти карты, которые он держит в руках,
и которым он
так обрадовался, ничему, ничему не помогут теперь.