Неточные совпадения
Поехал седой к Настасье Филипповне, земно ей кланялся, умолял и плакал; вынесла она ему, наконец, коробку, шваркнула: «Вот, говорит, тебе, старая борода, твои серьги, а они мне теперь в десять
раз дороже ценой, коли из-под
такой грозы их Парфен добывал.
Лакей, видимо, не мог примириться с мыслью впустить
такого посетителя и еще
раз решился спросить его.
— Ну как я об вас об
таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то, что вам здесь и находиться не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость, и с меня спросится… Да вы что же, у нас жить, что ли, намерены? — прибавил он, еще
раз накосившись на узелок князя, очевидно не дававший ему покоя.
— Ну, стало быть, и кстати, что я вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж
разом все разъяснить:
так как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами и слова не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, — то, стало быть…
Генерал вышел, и князь
так и не успел рассказать о своем деле, о котором начинал было чуть ли не в четвертый
раз.
Так им полюбилось и установилось
раз и навсегда.
Ему показалось возможным одно только объяснение, что гордость «оскорбленной и фантастической женщины» доходит уже до
такого исступления, что ей скорее приятнее выказать
раз свое презрение в отказе, чем навсегда определить свое положение и достигнуть недосягаемого величия.
Афанасий Иванович говорил долго и красноречиво, присовокупив,
так сказать мимоходом, очень любопытное сведение, что об этих семидесяти пяти тысячах он заикнулся теперь в первый
раз и что о них не знал даже и сам Иван Федорович, который вот тут сидит; одним словом, не знает никто.
Под конец она даже
так разгорячилась и раздражилась, излагая всё это (что, впрочем, было
так естественно), что генерал Епанчин был очень доволен и считал дело оконченным; но
раз напуганный Тоцкий и теперь не совсем поверил, и долго боялся, нет ли и тут змеи под цветами.
— Не понимаю. Мне всегда тяжело и беспокойно смотреть на
такую природу в первый
раз; и хорошо, и беспокойно; впрочем, все это еще в болезни было.
Вот тут-то, бывало, и зовет все куда-то, и мне все казалось, что если пойти все прямо, идти долго, долго и зайти вот за эту линию, за ту самую, где небо с землей встречается, то там вся и разгадка, и тотчас же новую жизнь увидишь, в тысячу
раз сильней и шумней, чем у нас;
такой большой город мне все мечтался, как Неаполь, в нем все дворцы, шум, гром, жизнь…
Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении,
так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать в последний
раз про себя, а потом, чтобы в последний
раз кругом поглядеть.
Пастор в церкви уже не срамил мертвую, да и на похоронах очень мало было,
так, только из любопытства, зашли некоторые; но когда надо было нести гроб, то дети бросились все
разом, чтобы самим нести.
— Да, хороша, — проговорила она наконец, — очень даже. Я два
раза ее видела, только издали.
Так вы такую-то красоту цените? — обратилась она вдруг к князю.
Ганя,
раз начав ругаться и не встречая отпора, мало-помалу потерял всякую сдержанность, как это всегда водится с иными людьми. Еще немного, и он, может быть, стал бы плеваться, до того уж он был взбешен. Но именно чрез это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание на то, что этот «идиот», которого он
так третирует, что-то уж слишком скоро и тонко умеет иногда все понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но вдруг произошло нечто неожиданное.
Мне это очень не хочется, особенно
так, вдруг, как вы, с первого
раза; и
так как мы теперь стоим на перекрестке, то не лучше ли нам разойтись: вы пойдете направо к себе, а я налево.
В дверях ему удалось как бы поправиться, натолкнувшись на одного входившего господина; пропустив этого нового и незнакомого князю гостя в комнату, он несколько
раз предупредительно подмигнул на него сзади и
таким образом все-таки ушел не без апломба.
Несколько мгновений они простояли
так друг против друга, лицом к лицу. Ганя всё еще держал ее руку в своей руке. Варя дернула
раз, другой, изо всей силы, но не выдержала и вдруг, вне себя, плюнула брату в лицо.
Несмотря, однако ж, на то, все-таки было и оставалось что-то в Настасье Филипповне, что иногда поражало даже самого Афанасия Ивановича необыкновенною и увлекательною оригинальностью, какою-то силой, и прельщало его иной
раз даже и теперь, когда уже рухнули все прежние расчеты его на Настасью Филипповну.
— Да меня для того только и держат, и пускают сюда, — воскликнул
раз Фердыщенко, — чтоб я именно говорил в этом духе. Ну возможно ли в самом деле
такого, как я, принимать? Ведь я понимаю же это. Ну можно ли меня,
такого Фердыщенка, с
таким утонченным джентльменом, как Афанасий Иванович, рядом посадить? Поневоле остается одно толкование: для того и сажают, что это и вообразить невозможно.
Но хоть и грубо, а все-таки бывало и едко, а иногда даже очень, и это-то, кажется, и нравилось Настасье Филипповне. Желающим непременно бывать у нее оставалось решиться переносить Фердыщенка. Он, может быть, и полную правду угадал, предположив, что его с того и начали принимать, что он с первого
разу стал своим присутствием невозможен для Тоцкого. Ганя, с своей стороны, вынес от него целую бесконечность мучений, и в этом отношении Фердыщенко сумел очень пригодиться Настасье Филипповне.
— Отнюдь нет, господа! Я именно прошу вас сидеть. Ваше присутствие особенно сегодня для меня необходимо, — настойчиво и значительно объявила вдруг Настасья Филипповна. И
так как почти уже все гости узнали, что в этот вечер назначено быть очень важному решению, то слова эти показались чрезвычайно вескими. Генерал и Тоцкий еще
раз переглянулись, Ганя судорожно шевельнулся.
— Но позвольте, господин Фердыщенко, разве возможно устроить из этого пети-жё? — продолжал, тревожась всё более и более, Тоцкий. — Уверяю вас, что
такие вещи никогда не удаются; вы же сами говорите, что это не удалось уже
раз.
— Как не удалось! Я рассказал же прошедший
раз, как три целковых украл, так-таки взял да и рассказал!
Князь, позвольте вас спросить, как вы думаете, мне вот всё кажется, что на свете гораздо больше воров, чем неворов, и что нет даже
такого самого честного человека, который бы хоть
раз в жизни чего-нибудь не украл.
Жила с ней еще несколько лет пред этим племянница, горбатая и злая, говорят, как ведьма, и даже
раз старуху укусила за палец, но и та померла,
так что старуха года уж три пробивалась одна-одинёшенька.
Так что, повторяю, мне даже странно, тем более что если я и виновен, то ведь не совершенно же: зачем же ей как
раз в это время вздумалось помирать?
Настасья Филипповна во всё время его рассказа пристально рассматривала кружевцо оборки на своем рукаве и щипала ее двумя пальцами левой руки,
так что ни
разу не успела и взглянуть на рассказчика.
—
Так тому и быть! Гаврила Ардалионович! — властно и как бы торжественно обратилась она к нему, — вы слышали, как решил князь? Ну,
так в том и мой ответ; и пусть это дело кончено
раз навсегда!
Она была внове и уже принято было приглашать ее на известные вечера в пышнейшем костюме, причесанную как на выставку, и сажать как прелестную картинку для того, чтобы скрасить вечер, — точно
так, как иные добывают для своих вечеров у знакомых, на один
раз, картину, вазу, статую или экран.
А что я давеча издевалась у тебя, Ганечка,
так это я нарочно хотела сама в последний
раз посмотреть: до чего ты сам можешь дойти?
А тут приедет вот этот: месяца по два гостил в году, опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет, —
так тысячу
раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало, ну, а теперь…
— Ну,
так слушай же, Ганя, я хочу на твою душу в последний
раз посмотреть; ты меня сам целые три месяца мучил; теперь мой черед.
У подъезда, от которого только что откатили тройки, генерал разглядел, что князь схватил первого извозчика и крикнул ему «в Екатерингоф, вслед за тройками». Затем подкатил генеральский серенький рысачок и увлек генерала домой, с новыми надеждами и расчетами, и с давешним жемчугом, который генерал все-таки не забыл взять с собой. Между расчетами мелькнул ему
раза два и соблазнительный образ Настасьи Филипповны; генерал вздохнул...
Это были девицы гордые, высокомерные и даже между собой иногда стыдливые; а впрочем, понимавшие друг друга не только с первого слова, но с первого даже взгляда,
так что и говорить много иной
раз было бы незачем.
Одно только можно бы было заключить постороннему наблюдателю, если бы таковой тут случился: что, судя по всем вышесказанным, хотя и немногим данным, князь все-таки успел оставить в доме Епанчиных особенное впечатление, хоть и являлся в нем всего один
раз, да и то мельком. Может быть, это было впечатление простого любопытства, объясняемого некоторыми эксцентрическими приключениями князя. Как бы то ни было, а впечатление осталось.
В доме генерала Епанчина он тоже не появлялся ни
разу,
так что и к генералу стал ходить другой чиновник.
— Изложение дела. Я его племянник, это он не солгал, хоть и всё лжет. Я курса не кончил, но кончить хочу и на своем настою, потому что у меня есть характер. А покамест, чтобы существовать, место одно беру в двадцать пять рублей на железной дороге. Сознаюсь, кроме того, что он мне
раза два-три уже помог. У меня было двадцать рублей, и я их проиграл. Ну, верите ли, князь, я был
так подл,
так низок, что я их проиграл!
Ан ей и приятно станет на том свете почувствовать, что нашелся
такой же грешник, как и она, который и за нее хоть один
раз на земле помолился.
Это я теперь повторяю
так же, как заявлял и прежде, один
раз, в
такую же почти минуту.
Я, говорит, еще сама себе госпожа; захочу,
так и совсем тебя прогоню, а сама за границу поеду (это уж она мне говорила, что за границу-то поедет, — заметил он как бы в скобках, и как-то особенно поглядев в глаза князю); иной
раз, правда, только пужает, всё ей смешно на меня отчего-то.
«Ты вот точно
такой бы и был, — усмехнулась мне под конец, — у тебя, говорит, Парфен Семеныч, сильные страсти,
такие страсти, что ты как
раз бы с ними в Сибирь, на каторгу, улетел, если б у тебя тоже ума не было, потому что у тебя большой ум есть, говорит» (
так и сказала, вот веришь или нет?
В первый
раз от нее
такое слово услышал!).
Я тебе реестрик сама напишу, какие тебе книги перво-наперво надо прочесть; хочешь иль нет?“ И никогда-то, никогда прежде она со мной
так не говорила,
так что даже удивила меня; в первый
раз как живой человек вздохнул.
«Что ты, говорю, молодка?» (Я ведь тогда всё расспрашивал.) «А вот, говорит, точно
так, как бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит,
такая же точно бывает и у бога радость, всякий
раз, когда он с неба завидит, что грешник пред ним от всего своего сердца на молитву становится».
Это мне баба сказала, почти этими же словами, и
такую глубокую,
такую тонкую и истинно религиозную мысль,
такую мысль, в которой вся сущность христианства
разом выразилась, то есть всё понятие о боге как о нашем родном отце и о радости бога на человека, как отца на свое родное дитя, — главнейшая мысль Христова!
«Не преступление ли, не низость ли с моей стороны
так цинически-откровенно сделать
такое предположение!» — вскричал он, и краска стыда залила
разом лицо его.
Князь намекал на то, что Лебедев хоть и разгонял всех домашних под видом спокойствия, необходимого больному, но сам входил к князю во все эти три дня чуть не поминутно, и каждый
раз сначала растворял дверь, просовывал голову, оглядывал комнату, точно увериться хотел, тут ли? не убежал ли? и потом уже на цыпочках, медленно, крадущимися шагами, подходил к креслу,
так что иногда невзначай пугал своего жильца.
Так что, когда Аглая вдруг подтвердила теперь, что она с ним вдвоем застрелила голубя, память его
разом осветилась, и он вспомнил обо всем об этом сам до последней подробности, как нередко вспоминается в летах преклонных что-нибудь из далекого прошлого.
Из поднявшихся разговоров оказалось, что Евгений Павлович возвещал об этой отставке уже давным-давно; но каждый
раз говорил
так несерьезно, что и поверить ему было нельзя. Да он и о серьезных-то вещах говорил всегда с
таким шутливым видом, что никак его разобрать нельзя, особенно если сам захочет, чтобы не разобрали.