Неточные совпадения
Из пассажиров были и возвращавшиеся из-за границы; но более были наполнены отделения для третьего класса, и
всё людом мелким и деловым,
не из очень далека.
Особенно приметна была в этом лице его мертвая бледность, придававшая
всей физиономии молодого человека изможденный вид, несмотря на довольно крепкое сложение, и вместе с тем что-то страстное, до страдания,
не гармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с резким, самодовольным его взглядом.
Он был тепло одет, в широкий, мерлушечий, черный, крытый тулуп, и за ночь
не зяб, тогда как сосед его принужден был вынести на своей издрогшей спине
всю сладость сырой ноябрьской русской ночи, к которой, очевидно, был
не приготовлен.
На ногах его были толстоподошвенные башмаки с штиблетами, —
всё не по-русски.
— О, как вы в моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский пациент, тихим и примиряющим голосом, — конечно, я спорить
не могу, потому что
всего не знаю, но мой доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал, да два почти года там на свой счет содержал.
Люди, о которых они знают
всю подноготную, конечно,
не придумали бы, какие интересы руководствуют ими, а между тем многие из них этим знанием, равняющимся целой науке, положительно утешены, достигают самоуважения и даже высшего духовного довольства.
— Да… как же это? — удивился до столбняка и чуть
не выпучил глаза чиновник, у которого
все лицо тотчас же стало складываться во что-то благоговейное и подобострастное, даже испуганное, — это того самого Семена Парфеновича Рогожина, потомственного почетного гражданина, что с месяц назад тому помре и два с половиной миллиона капиталу оставил?
— А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый,
не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть
не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего
не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове
весь месяц пролежал.
— Они
всё думают, что я еще болен, — продолжал Рогожин князю, — а я, ни слова
не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня наговаривал, я знаю. А что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.
Это, говорит,
не тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий от нее как отвязаться теперь
не знает, потому совсем то есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во
всем Петербурге хочет.
Я, однако же, на час втихомолку сбегал и Настасью Филипповну опять видел;
всю ту ночь
не спал.
Билеты-то я продал, деньги взял, а к Андреевым в контору
не заходил, а пошел, никуда
не глядя, в английский магазин, да на
все пару подвесок и выбрал, по одному бриллиантику в каждой, эдак почти как по ореху будут, четыреста рублей должен остался, имя сказал, поверили.
Да если и пошел, так потому, что думал: «
Всё равно, живой
не вернусь!» А обиднее
всего мне то показалось, что этот бестия Залёжев
всё на себя присвоил.
«Ну, говорю, как мы вышли, ты у меня теперь тут
не смей и подумать, понимаешь!» Смеется: «А вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?» Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой
не заходя, да думаю: «Ведь уж
все равно», и как окаянный воротился домой.
Женился генерал еще очень давно, еще будучи в чине поручика, на девице почти одного с ним возраста,
не обладавшей ни красотой, ни образованием, за которою он взял
всего только пятьдесят душ, — правда, и послуживших к основанию его дальнейшей фортуны.
Правда,
все три были только Епанчины, но по матери роду княжеского, с приданым
не малым, с родителем, претендующим впоследствии, может быть, и на очень высокое место, и, что тоже довольно важно, —
все три были замечательно хороши собой,
не исключая и старшей, Александры, которой уже минуло двадцать пять лет.
Замуж они
не торопились; известным кругом общества хотя и дорожили, но
все же
не очень.
Подозрительность этого человека, казалось,
все более и более увеличивалась; слишком уж князь
не подходил под разряд вседневных посетителей, и хотя генералу довольно часто, чуть
не ежедневно, в известный час приходилось принимать, особенно по делам, иногда даже очень разнообразных гостей, но, несмотря на привычку и инструкцию довольно широкую, камердинер был в большом сомнении; посредничество секретаря для доклада было необходимо.
— По-ку-рить? — с презрительным недоумением вскинул на него глаза камердинер, как бы
все еще
не веря ушам, — покурить? Нет, здесь вам нельзя покурить, а к тому же вам стыдно и в мыслях это содержать. Хе… чудно-с!
Вам же
все это теперь объясняю, чтобы вы
не сомневались, потому вижу, вы
все еще беспокоитесь: доложите, что князь Мышкин, и уж в самом докладе причина моего посещения видна будет.
— Да вот сидел бы там, так вам бы
всего и
не объяснил, — весело засмеялся князь, — а, стало быть, вы
все еще беспокоились бы, глядя на мой плащ и узелок. А теперь вам, может, и секретаря ждать нечего, а пойти бы и доложить самим.
— И это правда. Верите ли, дивлюсь на себя, как говорить по-русски
не забыл. Вот с вами говорю теперь, а сам думаю: «А ведь я хорошо говорю». Я, может, потому так много и говорю. Право, со вчерашнего дня
все говорить по-русски хочется.
А тут,
всю эту последнюю надежду, с которою умирать в десять раз легче, отнимают наверно; тут приговор, и в том, что наверно
не избегнешь,
вся ужасная-то мука и сидит, и сильнее этой муки нет на свете.
— Ну, стало быть, и кстати, что я вас
не пригласил и
не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом
все разъяснить: так как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами и слова
не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, — то, стало быть…
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на
всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего
не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо
не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
— Помилуйте, я ваш вопрос очень ценю и понимаю. Никакого состояния покамест я
не имею и никаких занятий, тоже покамест, а надо бы-с. А деньги теперь у меня были чужие, мне дал Шнейдер, мой профессор, у которого я лечился и учился в Швейцарии, на дорогу, и дал ровно вплоть, так что теперь, например, у меня
всего денег несколько копеек осталось. Дело у меня, правда, есть одно, и я нуждаюсь в совете, но…
Павлищев доверил его каким-то старым помещицам, своим родственницам; для него нанималась сначала гувернантка, потом гувернер; он объявил, впрочем, что хотя и
все помнит, но мало может удовлетворительно объяснить, потому что во многом
не давал себе отчета.
— О, наверно
не помешает. И насчет места я бы очень даже желал, потому что самому хочется посмотреть, к чему я способен. Учился же я
все четыре года постоянно, хотя и
не совсем правильно, а так, по особой его системе, и при этом очень много русских книг удалось прочесть.
— Вспомните, Иван Федорович, — сказал тревожливо и колеблясь Ганя, — что ведь она дала мне полную свободу решенья до тех самых пор, пока
не решит сама дела, да и тогда
все еще мое слово за мной…
— Да что дома? Дома
всё состоит в моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но ведь это совершенный безобразник сделался; я с ним уж и
не говорю, но, однако ж, в тисках держу, и, право, если бы
не мать, так указал бы дверь. Мать
всё, конечно, плачет; сестра злится, а я им прямо сказал, наконец, что я господин своей судьбы и в доме желаю, чтобы меня… слушались. Сестре по крайней мере
всё это отчеканил, при матери.
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы на нее
не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела
не совались. И, однако, до сих пор
всё тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще
не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и
все скажется.
— Да и я, брат, слышал, — подхватил генерал. — Тогда же, после серег, Настасья Филипповна
весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут, может быть, действительно миллион сидит и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на что эти господа способны, во
всем хмелю!.. Гм!..
Не вышло бы анекдота какого-нибудь! — заключил генерал задумчиво.
— Это главное, — договорил Ганя, опять помогая затруднившемуся генералу и скорчив свои губы в ядовитейшую улыбку, которую уже
не хотел скрывать. Он глядел своим воспаленным взглядом прямо в глаза генералу, как бы даже желая, чтобы тот прочел в его взгляде
всю его мысль. Генерал побагровел и вспылил.
Да тут именно чрез ум надо бы с самого начала дойти; тут именно надо понять и… и поступить с обеих сторон: честно и прямо,
не то… предуведомить заранее, чтобы
не компрометировать других, тем паче, что и времени к тому было довольно, и даже еще и теперь его остается довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на то, что остается
всего только несколько часов…
Каллиграф
не допустил бы этих росчерков или, лучше сказать, этих попыток расчеркнуться, вот этих недоконченных полухвостиков, — замечаете, — а в целом, посмотрите, оно составляет ведь характер, и, право,
вся тут военно-писарская душа проглянула: разгуляться бы и хотелось, и талант просится, да воротник военный туго на крючок стянут, дисциплина и в почерке вышла, прелесть!
Ну, вот, это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество
не может идти, тут
все прелесть, бисер, жемчуг; это законченно; но вот и вариация, и опять французская, я ее у одного французского путешествующего комми заимствовал: тот же английский шрифт, но черная; линия капельку почернее и потолще, чем в английском, ан — пропорция света и нарушена; и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее и вдобавок позволен росчерк, а росчерк — это наиопаснейшая вещь!
— О нет,
все это шутка! И
не пахнет родственником.
— Удивительное лицо! — ответил князь, — и я уверен, что судьба ее
не из обыкновенных. — Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот
не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра!
Всё было бы спасено!
Все три девицы Епанчины были барышни здоровые, цветущие, рослые, с удивительными плечами, с мощною грудью, с сильными, почти как у мужчин, руками, и, конечно вследствие своей силы и здоровья, любили иногда хорошо покушать, чего вовсе и
не желали скрывать.
Маменька их, генеральша Лизавета Прокофьевна, иногда косилась на откровенность их аппетита, но так как иные мнения ее, несмотря на
всю наружную почтительность, с которою принимались дочерьми, в сущности, давно уже потеряли первоначальный и бесспорный авторитет между ними, и до такой даже степени, что установившийся согласный конклав трех девиц сплошь да рядом начинал пересиливать, то и генеральша, в видах собственного достоинства, нашла удобнее
не спорить и уступать.
Правда, характер весьма часто
не слушался и
не подчинялся решениям благоразумия; Лизавета Прокофьевна становилась с каждым годом
всё капризнее и нетерпеливее, стала даже какая-то чудачка, но так как под рукой все-таки оставался весьма покорный и приученный муж, то излишнее и накопившееся изливалось обыкновенно на его голову, а затем гармония в семействе восстановлялась опять, и
всё шло как
не надо лучше.
Да и предоставленные вполне своей воле и своим решениям невесты натурально принуждены же будут, наконец, взяться сами за ум, и тогда дело загорится, потому что возьмутся за дело охотой, отложив капризы и излишнюю разборчивость; родителям оставалось бы только неусыпнее и как можно неприметнее наблюдать, чтобы
не произошло какого-нибудь странного выбора или неестественного уклонения, а затем, улучив надлежащий момент, разом помочь
всеми силами и направить дело
всеми влияниями.
Будущий муж Аглаи должен был быть обладателем
всех совершенств и успехов,
не говоря уже о богатстве.
И однако же, дело продолжало идти
все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и генералом положено было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители
всё еще
не начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это было очень важно. Тут было одно мешавшее
всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого
все дело могло расстроиться безвозвратно.
Слух этот оказался потом
не во
всех подробностях верным: свадьба и тогда была еще только в проекте, и
все еще было очень неопределенно, но в судьбе Настасьи Филипповны все-таки произошел с этого времени чрезвычайный переворот.
Пред ним сидела совершенно другая женщина, нисколько
не похожая на ту, которую он знал доселе и оставил
всего только в июле месяце в сельце Отрадном.
Эта новая женщина объявляла, что ей в полном смысле
все равно будет, если он сейчас же и на ком угодно женится, но что она приехала
не позволить ему этот брак, и
не позволить по злости, единственно потому, что ей так хочется, и что, следственно, так и быть должно, — «ну хоть для того, чтобы мне только посмеяться над тобой вволю, потому что теперь и я наконец смеяться хочу».
Так по крайней мере она выражалась;
всего, что было у ней на уме, она, может быть, и
не высказала.
Ни малейшего нарушения, ни малейшего колебания
не могло быть допущено в том, что
всею жизнью устанавливалось и приняло такую прекрасную форму.
Но
все это в таком только случае, если бы Настасья Филипповна решилась действовать, как
все, и как вообще в подобных случаях действуют,
не выскакивая слишком эксцентрично из мерки.