Неточные совпадения
— Они всё думают, что я еще болен, —
продолжал Рогожин
князю, — а я, ни слова не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня наговаривал, я знаю. А что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.
— Эвона! Да мало ль Настасий Филипповн! И какая ты наглая, я тебе скажу, тварь! Ну, вот так и знал, что какая-нибудь вот этакая тварь так тотчас же и повиснет! —
продолжал он
князю.
Тотчас, —
продолжал он
князю, — про всё узнал, да и Залёжев каждому встречному пошел болтать.
Хотя
князь был и дурачок, — лакей уж это решил, — но все-таки генеральскому камердинеру показалось наконец неприличным
продолжать долее разговор от себя с посетителем, несмотря на то, что
князь ему почему-то нравился, в своем роде, конечно. Но с другой точки зрения он возбуждал в нем решительное и грубое негодование.
— Он хорошо говорит, — заметила генеральша, обращаясь к дочерям и
продолжая кивать головой вслед за каждым словом
князя, — я даже не ожидала. Стало быть, все пустяки и неправда; по обыкновению. Кушайте,
князь, и рассказывайте: где вы родились, где воспитывались? Я хочу все знать; вы чрезвычайно меня интересуете.
— Осел? Это странно, — заметила генеральша. — А впрочем, ничего нет странного, иная из нас в осла еще влюбится, — заметила она, гневливо посмотрев на смеявшихся девиц. — Это еще в мифологии было.
Продолжайте,
князь.
— А
князь найдется, потому что
князь чрезвычайно умен и умнее тебя по крайней мере в десять раз, а может, и в двенадцать. Надеюсь, ты почувствуешь после этого. Докажите им это,
князь;
продолжайте. Осла и в самом деле можно наконец мимо. Ну, что вы, кроме осла за границей видели?
Князь вдруг замолчал; все ждали, что он будет
продолжать и выведет заключение.
Он сначала отворил дверь ровно настолько, чтобы просунуть голову. Просунувшаяся голова секунд пять оглядывала комнату; потом дверь стала медленно отворяться, вся фигура обозначилась на пороге, но гость еще не входил, а с порога
продолжал, прищурясь, рассматривать
князя. Наконец затворил за собою дверь, приблизился, сел на стул,
князя крепко взял за руку и посадил наискось от себя на диван.
Нина Александровна укорительно глянула на генерала и пытливо на
князя, но не сказала ни слова.
Князь отправился за нею; но только что они пришли в гостиную и сели, а Нина Александровна только что начала очень торопливо и вполголоса что-то сообщать
князю, как генерал вдруг пожаловал сам в гостиную. Нина Александровна тотчас замолчала и с видимою досадой нагнулась к своему вязанью. Генерал, может быть, и заметил эту досаду, но
продолжал быть в превосходнейшем настроении духа.
— Скажите, почему же вы не разуверили меня давеча, когда я так ужасно… в вас ошиблась? —
продолжала Настасья Филипповна, рассматривая
князя с ног до головы самым бесцеремонным образом; она в нетерпении ждала ответа, как бы вполне убежденная, что ответ будет непременно так глуп, что нельзя будет не засмеяться.
— Ну же, ну! —
продолжал гримасничать Фердыщенко, — да ну же! О, господи, каких бы я вещей на такой вопрос насказал! Да ну же… Пентюх же ты,
князь, после этого!
— Да и я бы насказал на вашем месте, — засмеялся
князь Фердыщенке. — Давеча меня ваш портрет поразил очень, —
продолжал он Настасье Филипповне, — потом я с Епанчиными про вас говорил… а рано утром, еще до въезда в Петербург, на железной дороге, рассказывал мне много про вас Парфен Рогожин… И в ту самую минуту, как я вам дверь отворил, я о вас тоже думал, а тут вдруг и вы.
Я,
князь, не по расчету в этот мрак иду, —
продолжал он, проговариваясь, как уязвленный в своем самолюбии молодой человек, — по расчету я бы ошибся наверно, потому и головой, и характером еще не крепок.
— Не забуду-с, — откланивалась дама, ставшая доверчивее. Сходя вниз по лестнице, генерал, еще с неостывшим жаром,
продолжал сожалеть, что они не застали и что
князь лишился такого очаровательного знакомства.
— Марфа Борисовна, двадцать пять рублей… все, что могу помощию благороднейшего друга.
Князь! Я жестоко ошибся! Такова… жизнь… А теперь… извините, я слаб, —
продолжал генерал, стоя посреди комнаты и раскланиваясь во все стороны, — я слаб, извините! Леночка! подушку… милая!
–…Но мы, может быть, будем не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна, —
продолжал князь тем же робким голосом. — Я, впрочем, не знаю наверно, и жаль, что до сих пор еще узнать ничего не мог в целый день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы, от одного господина Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень большое наследство. Вот это письмо…
— Да садись же подле меня,
князь, —
продолжала Настасья Филипповна, — вот так, а вот и вино несут, поздравьте же, господа!
Коля Иволгин, по отъезде
князя, сначала
продолжал свою прежнюю жизнь, то есть ходил в гимназию, к приятелю своему Ипполиту, смотрел за генералом и помогал Варе по хозяйству, то есть был у ней на побегушках.
И Лебедев потащил
князя за руку. Они вышли из комнаты, прошли дворик и вошли в калитку. Тут действительно был очень маленький и очень миленький садик, в котором благодаря хорошей погоде уже распустились все деревья. Лебедев посадил
князя на зеленую деревянную скамейку, за зеленый вделанный в землю стол, и сам поместился напротив него. Чрез минуту, действительно, явился и кофей.
Князь не отказался. Лебедев подобострастно и жадно
продолжал засматривать ему в глаза.
— Я как будто знал, когда въезжал в Петербург, как будто предчувствовал… —
продолжал князь. — Не хотел я ехать сюда! Я хотел всё это здешнее забыть, из сердца прочь вырвать! Ну, прощай… Да что ты!
— Наутро я вышел по городу побродить, —
продолжал князь, лишь только приостановился Рогожин, хотя смех всё еще судорожно и припадочно вздрагивал на его губах, — вижу, шатается по деревянному тротуару пьяный солдат, в совершенно растерзанном виде.
— Может быть, согласен, только я не помню, —
продолжал князь Щ. — Одни над этим сюжетом смеялись, другие провозглашали, что ничего не может быть и выше, но чтоб изобразить «рыцаря бедного», во всяком случае надо было лицо; стали перебирать лица всех знакомых, ни одно не пригодилось, на этом дело и стало; вот и всё; не понимаю, почему Николаю Ардалионовичу вздумалось всё это припомнить и вывести? Что смешно было прежде и кстати, то совсем неинтересно теперь.
Аглая даже и не оглянулась на него и
продолжала чтение стихов, с аффектацией
продолжая смотреть на одного только
князя и обращаясь только к нему одному.
— Может быть, очень может быть, господа, — торопился
князь, — хоть я и не понимаю, про какой вы общий закон говорите; но я
продолжаю, не обижайтесь только напрасно; клянусь, я не имею ни малейшего желания вас обидеть.
— Что же, — пробормотал
князь,
продолжая рассматривать Лебедева, — я уж вижу, что он поправлял.
Лизавета Прокофьевна
продолжала глядеть на него еще секунды две; наконец быстро и круто направилась к своей даче, а за нею все. Ровно чрез минуту на террасу к
князю явился обратно Евгений Павлович в чрезвычайном волнении.
Князь Лев Николаевич смутился, но, однако же, пристально и вопросительно
продолжал смотреть на
князя; но тот замолчал.
Князь Щ. вдруг опять замолчал, очевидно, потому, что ему не хотелось
продолжать князю о Настасье Филипповне.
Мне даже случалось иногда думать, —
продолжал князь очень серьезно, истинно и глубоко заинтересованный, — что и все люди так, так что я начал было и одобрять себя, потому что с этими двойными мыслями ужасно трудно бороться; я испытал.
—
Князь! Сиятельнейший
князь! — закоробился опять Лебедев, — ведь вы не позволяете говорить всю правду; я ведь уже вам начинал о правде; не раз; вы не позволили
продолжать…
— Я утверждал сейчас, только что пред вашим приходом,
князь, —
продолжал Евгений Павлович, — что у нас до сих пор либералы были только из двух слоев, прежнего помещичьего (упраздненного) и семинарского. А так как оба сословия обратились наконец в совершенные касты, в нечто совершенно от нации особливое, и чем дальше, тем больше, от поколения к поколению, то, стало быть, и всё то, что они делали и делают, было совершенно не национальное…
— Милый
князь, —
продолжал князь Щ., — да вспомните, о чем мы с вами говорили один раз, месяца три тому назад; мы именно говорили о том, что в наших молодых новооткрытых судах можно указать уже на столько замечательных и талантливых защитников! А сколько в высшей степени замечательных решений присяжных? Как вы сами радовались, и как я на вашу радость тогда радовался… мы говорили, что гордиться можем… А эта неловкая защита, этот странный аргумент, конечно, случайность, единица между тысячами.
— Не беспокойтесь,
князь, —
продолжал воспламененный Коля, — не ходите и не тревожьте его, он с дороги заснул; он очень рад; и знаете,
князь, по-моему, гораздо лучше, если вы не нынче встретитесь, даже до завтра отложите, а то он опять сконфузится. Он давеча утром говорил, что уже целые полгода не чувствовал себя так хорошо и в силах; даже кашляет втрое меньше.
— Это не так надо понимать, — тихо и как бы нехотя ответил
князь,
продолжая смотреть в одну точку на полу и не подымая глаз, — надо так, чтоб и вы согласились принять от него прощение.
Рогожин
продолжал смеяться. Он не без любопытства и, может быть, не без удовольствия выслушал
князя; радостное и горячее увлечение
князя очень поразило и ободрило его.
— А вы и не подозреваете, милый
князь, —
продолжал усмехаться Евгений Павлович, не отвечая на прямой вопрос, — вы не подозреваете, что я просто пришел вас надуть и мимоходом от вас что-нибудь выпытать, а?
— Я согласен, что историческая мысль, но к чему вы ведете? —
продолжал спрашивать
князь. (Он говорил с такою серьезностию и с таким отсутствием всякой шутки и насмешки над Лебедевым, над которым все смеялись, что тон его, среди общего тона всей компании, невольно становился комическим; еще немного, и стали бы подсмеиваться и над ним, но он не замечал этого.)
— По-моему, вы даже, может быть, и очень умны иногда, —
продолжал князь, — вы давеча вдруг сказали одно слово очень умное. Вы сказали про мое сомнение об Ипполите: «Тут одна только правда, а стало быть, и несправедливо». Это я запомню и обдумаю.
— Я так и знала, что вы поймете, — с важностью
продолжала она. —
Князь Щ. и Евгений Павлыч ничего в этих двух умах не понимают, Александра тоже, а представьте себе: maman поняла.
Она уже не покраснела, а побледнела, выговаривая это, и вдруг встала с места, точно забывшись, но тотчас же, опомнившись, села; губка ее долго еще
продолжала вздрагивать. Молчание продолжалось с минуту.
Князь был ужасно поражен внезапностью выходки и не знал, чему приписать ее.
— О нет, — задумчиво
продолжал князь, не замечая тона вопроса, — я почти всё молчал. Я часто хотел говорить, но я, право, не знал, что сказать. Знаете, в иных случаях лучше совсем не говорить. О, я любил ее; о, очень любил… но потом… потом… потом она всё угадала…
А
князь все-таки ничем не смущался и
продолжал блаженствовать. О, конечно, и он замечал иногда что-то как бы мрачное и нетерпеливое во взглядах Аглаи; но он более верил чему-то другому, и мрак исчезал сам собой. Раз уверовав, он уже не мог поколебаться ничем. Может быть, он уже слишком был спокоен; так по крайней мере казалось и Ипполиту, однажды случайно встретившемуся с ним в парке.
— Я вошел сюда с мукой в сердце, —
продолжал князь, всё с каким-то возраставшим смятением, всё быстрее и быстрее, всё чуднее и одушевленнее, — я… я боялся вас, боялся и себя.
— Нет, знаете, лучше уж мне говорить! — с новым лихорадочным порывом
продолжал князь, как-то особенно доверчиво и даже конфиденциально обращаясь к старичку.
Они жили недалеко, в маленьком домике; маленькие дети, брат и сестра Ипполита, были по крайней мере тем рады даче, что спасались от больного в сад; бедная же капитанша оставалась во всей его воле и вполне его жертвой;
князь должен был их делить и мирить ежедневно, и больной
продолжал называть его своею «нянькой», в то же время как бы не смея и не презирать его за его роль примирителя.
Так он думал, и мысль эта казалась ему почему-то совершенно возможною. Он ни за что бы не дал себе отчета, если бы стал углубляться в свою мысль: «Почему, например, он так вдруг понадобится Рогожину и почему даже быть того не может, чтоб они наконец не сошлись?» Но мысль была тяжелая: «Если ему хорошо, то он не придет, —
продолжал думать
князь, — он скорее придет, если ему нехорошо; а ему ведь наверно нехорошо…»
Кое-как постель устроилась; он подошел к
князю, нежно и восторженно взял его под руку, приподнял и подвел к постели; но оказалось, что
князь и сам мог ходить; значит, «страх проходил»; и однако же, он все-таки
продолжал дрожать.