Неточные совпадения
Арестанты почти все говорили ночью и бредили. Ругательства, воровские слова, ножи, топоры чаще всего приходили им в бреду
на язык. «Мы народ битый, — говорили они, — у нас нутро отбитое; оттого и
кричим по ночам».
— Ну-ну-ну! полно вам, —
закричал инвалид, проживавший для порядка в казарме и поэтому спавший в углу
на особой койке.
— Ну-ну-ну! Загалдели! —
закричали кругом. —
На воле не умели жить; рады, что здесь до чистяка добрались…
На первом же этапе делают, например, перекличку; доходит до Михайлова: «Михайлов!» Сушилов откликается: я! «Сушилов!» Михайлов
кричит: я — и пошли дальше.
— Да что ж мне
на вас чехлы понадеть, что ли? Аль солить вас прикажете
на зиму? —
крикнул опять пристав, с недоумением смотря
на двадцатиголовую толпу, не знавшую, как приняться за дело. — Начинать! Скорей!
Приходилось стоять отдельно, а отдельно стоять, когда все работают, как-то совестно. Но когда действительно так случилось, что я отошел и стал
на конец барки, тотчас же
закричали...
Начинали играть в снежки, не без того, разумеется, чтоб через минуту не
закричали благоразумные и негодующие
на смех и веселость, и всеобщее увлечение обыкновенно кончалось руганью.
— Молодец, Исай Фомич, видно, что молодец! —
кричат кругом, а Исай Фомич, хоть и видит, что над ним же смеются, но бодрится; всеобщие похвалы приносят ему видимое удовольствие, и он
на всю казарму начинает тоненьким дискантиком петь: «Ля-ля-ля-ля-ля!» — какой-то нелепый и смешной мотив, единственную песню, без слов, которую он пел в продолжение всей каторги.
— Ну так вот же тебе, колбаса! — Да как цапну его, он и покатился
на стуле. Те
закричали.
— Ну чего рюмишь, вино расплескал! Честь ведут да дают, так пей! —
кричит целовальник
на экспансивного друга, — не до завтра над тобой стоять!
— Да и выпью, чего
кричишь! С праздником, Степан Дорофеич! — вежливо и с легким поклоном обратился он, держа чашку в руках, к Степке, которого еще за полминуты обзывал подлецом. — Будь здоров
на сто годов, а что жил, не в зачет! — Он выпил, крякнул и утерся. — Прежде, братцы, я много вина подымал, — заметил он с серьезною важностью, обращаясь как будто ко всем и ни к кому в особенности, — а теперь уж, знать, лета мои подходят. Благодарствую, Степан Дорофеич.
— Люди божии! —
кричал он, обращаясь ко всей казарме в исступлении, — смотрите
на него! Все врет! Что ни скажет, всё-то, все-то, всё-то он врет!
— Да тебе-то что? —
кричат ему арестанты, удивляясь
на его ярость, — несообразный ты человек!
Алей, не глядя
на меня, теребит меня за руку и
кричит мне: «Смотри! брамин, брамин!» — а сам устоять не может от смеху.
Во всяком случае палач перед началом наказания чувствует себя в возбужденном состоянии духа, чувствует силу свою, сознает себя властелином; он в эту минуту актер;
на него дивится и ужасается публика, и уж, конечно, не без наслаждения
кричит он своей жертве перед первым ударом: «Поддержись, ожгу!» — обычные и роковые слова в этом случае.
Оно, кажется, очень поразило его своею неожиданностью; он не верил, что его накажут, до последней минуты и, когда повели его по рядам, стал
кричать: «Караул!» В госпитале его положили
на этот раз уже не в нашу, а, за неимением в ней коек, в другую палату.
Марья Степановна
кричит: «Со света сживу!» А старик: «В древние годы, говорит, при честных патриархах, я бы ее, говорит,
на костре изрубил, а ныне, говорит, в свете тьма и тлен».
А Филька
на весь базар
кричит: «Славная, говорит, есть девка Акулька, собутыльница.
Как посмотрела
на меня, мать-то думала, что она смеется со мною, и
кричит в подворотню: «Что ты зубы-то моешь, бесстыдница!» — так в тот день ее опять драть.
Я после свадьбы
на другой же день, хоть и пьяный, да от гостей убег; вырвался этто я и бегу: «Давай, говорю, сюда бездельника Фильку Морозова, — подавай его сюда, подлеца!»
Кричу по базару-то!
А Акулька
на ту пору с огорода шла; как Филька-то увидал ее, у самых наших ворот: «Стой!» —
кричит, выскочил из телеги да прямо ей земной поклон: «Душа ты моя, говорит, ягода, любил я тебя два года, а теперь меня с музыкой в солдаты везут.
Она как
закричит, кровь-то как брызнет, я нож бросил, обхватил ее руками-то спереди, лег
на землю, обнял ее и
кричу над ней, ревмя реву; и она
кричит, и я
кричу; вся трепещет, бьется из рук-то, а кровь-то
на меня, кровь-то — и
на лицо-то и
на руки так и хлещет, так и хлещет.
— А почему ж не меня? — с яростью возражает второй, — значит, вся бедность просит, все тогда заявляйте, коли начнут опрашивать. А то у нас небось
кричат, а к делу дойдет, так и
на попятный!
— Нет, вы меня послушайте, —
кричит Скуратов, — потому я женатый человек. Генерал такой девствительно был
на Москве, Зиберт, из немцев, а русский. У русского попа кажинный год исповедовался о госпожинках, и все, братцы, он воду пил, словно утка. Кажинный день сорок стаканов москворецкой воды выпивал. Это, сказывали, он от какой-то болезни водой лечился; мне сам его камардин сказывал.
Чаще наезжал в острог, чаще
кричал, чаще кидался
на людей, чаще забирал народ в кордегардию и усиленно смотрел за чистотой и благообразием.
— Чего стоять-то? марш! —
закричали конвойные, и все молча поплелись
на работу.
Он немедленно последовал; со второго слова майор заорал во все горло, даже с каким-то визгом
на этот раз: очень уже он был разбешен. Из окон нам видно было, как он бегал по фрунту, бросался, допрашивал. Впрочем, вопросов его, равно как и арестантских ответов, нам за дальностью места не было слышно. Только и расслышали мы, как он визгливо
кричал...
Расторгуев, одутловатый и высокий молодой парень, вышел и медленно отправился в кордегардию.
Крикнул вовсе не он, но так как
на него указали, то он и не противоречил.
— Ну, ну, довольно вам! чего загалдели! —
кричат со всех сторон
на спорящих…
Впрочем, не сердились тоже нимало и
на всех тех, которые не хотели показывать претензии и оставались
на кухне, равно как и
на тех, которые из первых
крикнули, что всем довольны.
— Ан врешь! —
кричит Скуратов, — это Микитка про меня набухвостил, да и не про меня, а про Ваську, а меня уж так заодно приплели. Я москвич и сыздетства
на бродяжестве испытан. Меня, как дьячок еще грамоте учил, тянет, бывало, за ухо: тверди «Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей и так дальше…» А я и твержу за ним: «Повели меня в полицию по милости твоей и так дальше…» Так вот я как с самого сызмалетства поступать начал.