Неточные совпадения
В этот, третий, раз Вельчанинов готов был поклясться, что господин
в траурной шляпе узнал его и рванулся к нему, отвлекаемый и теснимый толпой; кажется, даже «осмелился» протянуть к нему
руку; может быть, даже вскрикнул и окликнул его по имени.
Вельчанинов только что поймал на улице того самого статского советника и нужного господина, которого он и теперь ловил, чтобы захватить хоть на даче нечаянно, потому что этот чиновник, едва знакомый Вельчанинову, но нужный по делу, и тогда, как и теперь, не давался
в руки и, очевидно, прятался, всеми силами не желая с своей стороны встретиться с Вельчаниновым; обрадовавшись, что наконец-таки с ним столкнулся, Вельчанинов пошел с ним рядом, спеша, заглядывая ему
в глаза и напрягая все силы, чтобы навести седого хитреца на одну тему, на один разговор,
в котором тот, может быть, и проговорился бы и выронил бы как-нибудь одно искомое и давно ожидаемое словечко; но седой хитрец был тоже себе на уме, отсмеивался и отмалчивался, — и вот именно
в эту чрезвычайно хлопотливую минуту взгляд Вельчанинова вдруг отличил на противуположном тротуаре улицы господина с крепом на шляпе.
«Он ко мне идет», — быстро промелькнуло у Вельчанинова, и вдруг, стремглав и точно так же на цыпочках, пробежал он
в переднюю к дверям и — затих перед ними, замер
в ожидании, чуть-чуть наложив вздрагивавшую правую
руку на заложенный им давеча дверной крюк и прислушиваясь изо всей силы к шороху ожидаемых шагов на лестнице.
Проговорив это, гость
в сильном чувстве развел
руки в обе стороны, держа
в левой на отлете свою шляпу с крепом, и глубоко наклонил свою лысую голову, секунд по крайней мере на десять.
Она, казалось, была
в настоящей истерике, истерически всхлипывала и тянулась
руками к Павлу Павловичу, как бы желая охватить его, обнять его, умолить и упросить о чем-то.
— У нас Наталья Васильевна-с не хотела учить ее приседать
в знак приветствия, а так на английский манер слегка наклониться и протянуть гостю
руку, — прибавил он
в объяснение Вельчанинову, пристально
в него всматриваясь.
Вельчанинов знал, что он всматривается, но совсем уже не заботился скрывать свое волнение; он сидел на стуле не шевелясь, держал
руку Лизы
в своей
руке и пристально вглядывался
в ребенка.
— Я не буду, я не буду, —
в страхе, торопливо складывая перед ним
руки, повторила Лиза.
— Я не
в мамашу, я не
в мамашу! — выкрикивала Лиза,
в отчаянии ломая свои маленькие
руки и как бы оправдываясь перед отцом
в страшном упреке, что она
в мамашу. — Папаша, папаша, если вы меня кинете…
Но она не успела ничего выговорить далее; Павел Павлович схватил ее за
руку, чуть не за шиворот, и уже с нескрываемым озлоблением потащил ее
в маленькую комнатку. Там опять несколько минут происходило шептанье, слышался заглушенный плач. Вельчанинов хотел было уже идти туда сам, но Павел Павлович вышел к нему и с искривленной улыбкой объявил, что сейчас она выйдет-с. Вельчанинов старался не глядеть на него и смотрел
в сторону.
Сошли вниз, тут расцеловалась с Лизой Марья Сысоевна, и, только уже усевшись
в коляску, Лиза подняла глаза на отца — и вдруг всплеснула
руками и вскрикнула; еще миг, и она бы бросилась к нему из коляски, но лошади уже тронулись.
Ему заметили, что он
в слишком сильном волнении; он вдруг взял за
руки Клавдию Петровну и под предлогом, что забыл сказать что-то очень важное, отвел ее
в другую комнату.
Послушайте, знаете, я вам еще скажу: мне раз
в Т. вдруг четыре тысячи рублей понадобились, и он мне выдал их
в одну минуту, безо всякого документа, с искреннею радостью, что мог угодить, и ведь я же взял тогда, я ведь из
рук его взял, я деньги брал от него, слышите, брал как у друга!
— Не может быть! — прошептал Вельчанинов
в недоумении. Она вдруг бросилась целовать ему
руки; она плакала, едва переводя дыхание от рыданий, просила и умоляла его, но он ничего не мог понять из ее истерического лепета. И навсегда потом остался ему памятен, мерещился наяву и снился во сне этот измученный взгляд замученного ребенка,
в безумном страхе и с последней надеждой смотревший на него.
— Эй, выпьем, Алексей Иванович, эй, не отказывайте! — продолжал Павел Павлович, схватив крепко его за
руку и странно смотря ему
в лицо. Очевидно, дело шло не об одной только выпивке.
— Ну, а коли так, коли так… ах. — Павел Павлович вдруг схватился за лоб
рукой и несколько мгновений оставался
в таком положении. Вельчанинову померещилось, что он вот-вот да и выговорит сейчас самое последнее слово. Но Павел Павлович ничего ему не выговорил; он только посмотрел на него и тихо, во весь рот, улыбнулся опять давешней хитрой и подмигивающей улыбкой.
— Непременно, непременно, уж как и не понять-с! — с чрезвычайною готовностью подхватил Павел Павлович, быстро махая
рукой в знак того, что и напоминать бы не надо.
— Еще раз? —
в исступлении переговорил Вельчанинов. — Да я его теперь свяжу и
в своих
руках привезу!
Мысль связать и привезти Павла Павловича
в руках овладела им вдруг до крайнего нетерпения. «Ничем, ничем не чувствую я теперь себя пред ним виноватым! — говорил он Клавдии Петровне, прощаясь с нею. — Отрекаюсь от всех моих вчерашних низких, плаксивых слов, которые здесь говорил!» — прибавил он
в негодовании.
— Чтоб возблагодарить-с, за гостеприимство возблагодарить! Слишком понимаю-с! Алексей Иванович, дорогой, совершенный, — ухватил он его вдруг за
руку обеими своими
руками и с пьяным чувством, чуть не со слезами, как бы испрашивая прощения, выкрикивал: — Алексей Иванович, не кричите, не кричите! Умри я, провались я сейчас пьяный
в Неву — что ж из того-с, при настоящем значении дел-с? А к господину Погорельцеву и всегда поспеем-с…
— Вы пьяны, а потому я не понимаю,
в каком смысле вы говорите, — заметил он строго, — и объясниться всегда с вами готов; даже рад поскорей… Я и ехал… Но прежде всего знайте, что я принимаю меры: вы сегодня должны у меня ночевать! Завтра утром я вас беру, и мы едем. Я вас не выпущу! — завопил он опять, — я вас скручу и
в руках привезу!.. Удобен вам этот диван? — указал он ему, задыхаясь, на широкий и мягкий диван, стоявший напротив того дивана, на котором спал он сам, у другой стены.
Поспорил он раз с Голубенко, полковником,
в собрании,
в присутствии дам и дамы его сердца, и счел себя оскорбленным, но обиду скушал и затаил; а Голубенко тем временем даму сердца его отбил и
руку ей предложил.
— А не лучше ли… не ночевать? — проговорил он вдруг с чего-то, уже сняв один сапог и держа его
в руках.
При виде атлетической фигуры Вельчанинова претендент мигом стушевался; торжествующий Павел Павлович простер ему вслед свой кулак и завопил
в знак победы; тут Вельчанинов яростно схватил его за плечи и, сам не зная для чего, стал трясти обеими
руками, так что у того зубы застучали. Павел Павлович тотчас же перестал кричать и с тупоумным пьяным испугом смотрел на своего истязателя. Вероятно не зная, что с ним делать далее, Вельчанинов крепко нагнул его и посадил на тротуарную тумбу.
Усмехнулся ли он спьяна своею скверною длинною улыбкой, или у него скривилось что-то
в лице, — Вельчанинов не мог разобрать, но мгновение спустя Павел Павлович поднял с усилием свою дрожавшую правую
руку, чтоб перекреститься; крест, однако ж, не сложился, и дрожавшая
рука опустилась.
— А знаешь ты, — произнес он гораздо тверже, почти как не пьяный, — нашу русскую…….? (И он проговорил самое невозможное
в печати ругательство.) Ну так и убирайся к ней! — Затем с силою рванулся из
рук Вельчанинова, оступился и чуть не упал. Дамы подхватили его и
в этот раз уже побежали, визжа и почти волоча Павла Павловича за собою. Вельчанинов не преследовал.
Но Вельчанинов все еще отказывался, и тем упорнее, что ощущал
в себе одну какую-то тяжелую, злобную мысль. Эта злая мысль уже давно зашевелилась
в нем, с самого начала, как только Павел Павлович возвестил о невесте: простое ли это было любопытство, или какое-то совершенно еще неясное влечение, но его тянуло — согласиться. И чем больше тянуло, тем более он оборонялся. Он сидел, облокотясь на
руку, и раздумывал. Павел Павлович юлил около него и упрашивал.
— Вы вот усмехнулись давеча, Алексей Иванович, на то, что пятнадцать лет; а ведь мне это-то и
в голову стукнуло, — именно, что вот
в гимназию еще ходит, с мешочком на
руке,
в котором тетрадки и перушки, хе-хе!
Оказалось потом, что и действительно Павел Павлович увидал ее
в первый раз с клеенчатым мешочком
в руках; но теперь уже она его не носила.
Дарил он под предлогом «приятного удовольствия, ощущенного им
в предыдущий раз по поводу спетого Надеждой Федосеевной приятного романса за фортепьянами…» Он сбился, не докончил и стоял как потерянный, протягивая и втыкая
в руку Надежды Федосеевны футляр с браслетом, который та не хотела брать, и, покраснев от стыда и гнева, отводила свои
руки назад.
В саду под конец Вельчанинов совершенно уже успел сойтись с Надей; она уже не выглядывала, как давеча, исподлобья и отложила, кажется, мысль его осматривать подробнее, а хохотала, прыгала, взвизгивала и раза два даже схватила его за
руку; она была счастлива ужасно, на Павла же Павловича продолжала не обращать ни малейшего внимания, как бы не замечая его.
— Господи, как вы глупы, Предпосылов! — закричала она. — Ступайте вон! Ступайте вон, ступайте вон и не смейте подслушивать, я вам приказала далеко стоять!.. — затопала она на него ножками, и когда уже тот улизнул опять
в свои кусты, она все-таки продолжала ходить поперек дорожки, как бы вне себя, взад и вперед, сверкая глазками и сложив перед собою обе
руки ладошками.
В этом романсе напряжение страсти идет, возвышаясь и увеличиваясь с каждым стихом, с каждым словом; именно от силы этого необычайного напряжения малейшая фальшь, малейшая утрировка и неправда, которые так легко сходят с
рук в опере, — тут погубили и исказили бы весь смысл.
Вельчанинов ясно видел, что еще минута, и этот господин может решиться на что-нибудь
в десять раз еще нелепее; он взял его поскорее за
руку и, не обращая внимания на всеобщее недоумение, вывел на балкон и даже сошел с ним несколько шагов
в сад,
в котором уже почти совсем стемнело.
— А ведь и
в самом деле Павел Павлович — спасибо ему — напомнил мне о чрезвычайно важном деле, которое я мог упустить, — смеялся Вельчанинов, пожимая
руку хозяину, откланиваясь хозяйке и девицам и как бы особенно перед всеми ими Катерине Федосеевне, что было опять всеми замечено.
— Неужели вы так думаете-с? — проникнутым голосом проговорил Павел Павлович, как-то странно сложив перед собою
руки, пальцы
в пальцы, и держа их перед грудью. Вельчанинов не ответил ему и пошел шагать но комнате. «Лиза? Лиза?» — стонало
в его сердце.
В последний бывший с ним назад тому с год припадок, после десятичасовой и наконец унявшейся боли, он до того вдруг обессилел, что, лежа
в постели, едва мог двигать
рукой, и доктор позволил ему
в целый день всего только несколько чайных ложек слабого чаю и щепоточку размоченного
в бульоне хлеба, как грудному ребенку.
— Это гретые тарелки-с, раскаленные-с! — говорил он чуть не
в восторге, накладывая разгоряченную и обернутую
в салфетку тарелку на больную грудь Вельчанинова. — Других припарок нет-с, и доставать долго-с, а тарелки, честью клянусь вам-с, даже и всего лучше будут-с; испытано на Петре Кузьмиче-с, собственными глазами и руками-с. Умереть ведь можно-с. Пейте чай, глотайте, — нужды нет, что обожжетесь; жизнь дороже… щегольства-с…
Казалось, эти люди еще сильнее были озлоблены на Вельчанинова, чем тогда
в том сне; они грозили ему
руками и об чем-то изо всех сил кричали ему, но об чем именно — он никак не мог разобрать.
Какая мысль направила его первое движение и была ли у него
в то мгновение хоть какая-нибудь мысль, — но как будто кто-то подсказал ему, что надо делать: он схватился с постели, бросился с простертыми вперед
руками, как бы обороняясь и останавливая нападение, прямо
в ту сторону, где спал Павел Павлович.
Он сидел, неловко выпрямляясь
в креслах от связанных назад
рук, с исказившимся и измученным, позеленевшим лицом, и изредка вздрагивал.
Вельчанинов налил ему и стал его поить из своих
рук. Павел Павлович накинулся с жадностью на воду; глотнув раза три, он приподнял голову, очень пристально посмотрел
в лицо стоявшему перед ним со стаканом
в руке Вельчанинову, но не сказал ничего и принялся допивать. Напившись, он глубоко вздохнул. Вельчанинов взял свою подушку, захватил свое верхнее платье и отправился
в другую комнату, заперев Павла Павловича
в первой комнате на замок.
Глаза его то смыкались, иногда даже минут на десять, то вдруг он вздрагивал, просыпался, вспоминал все, приподнимал свою болевшую и обернутую
в мокрое от крови полотенце
руку и принимался жадно и лихорадочно думать.
Пробило наконец шесть часов утра. Вельчанинов очнулся, оделся и пошел к Павлу Павловичу. Отпирая двери, он не мог понять: для чего он запирал Павла Павловича и зачем не выпустил его тогда же из дому? К удивлению его, арестант был уже совсем одет; вероятно, нашел как-нибудь случай распутаться. Он сидел
в креслах, но тотчас же встал, как вошел Вельчанинов. Шляпа была уже у него
в руках. Тревожный взгляд его, как бы спеша, проговорил...
Павел Павлович воротился уже от дверей, захватил со стола футляр с браслетом, сунул его
в карман и вышел на лестницу. Вельчанинов стоял
в дверях, чтоб запереть за ним. Взгляды их
в последний раз встретились; Павел Павлович вдруг приостановился, оба секунд с пять поглядели друг другу
в глаза — точно колебались; наконец, Вельчанинов слабо махнул на него
рукой.
Чувство необычайной, огромной радости овладело им; что-то кончилось, развязалось; какая-то ужасная тоска отошла и рассеялась совсем. Так ему казалось. Пять недель продолжалась она. Он поднимал
руку, смотрел на смоченное кровью полотенце и бормотал про себя: «Нет, уж теперь совершенно все кончилось!» И во все это утро,
в первый раз
в эти три недели, он почти и не подумал о Лизе, — как будто эта кровь из порезанных пальцев могла «поквитать» его даже и с этой тоской.
Он сознал ясно, что миновал страшную опасность. «Эти люди, — думалось ему, — вот эти-то самые люди, которые еще за минуту не знают, зарежут они или нет, — уж как возьмут раз нож
в свои дрожащие
руки и как почувствуют первый брызг горячей крови на своих пальцах, то мало того что зарежут, — голову совсем отрежут „напрочь“, как выражаются каторжные. Это так».
Объятия и слезы всепрощения даже и порядочным людям
в наш век даром с
рук не сходят, а не то что уж таким, как мы с вами, Павел Павлович!
Но он так скоро явился с повинною, а вместе с тем и с таким вновь возрожденным и самоуверенным видом, что «все» тотчас же ему простили его минутное отпадение; даже те из них, с которыми он перестал было кланяться, первые же и узнали его и протянули ему
руку, и притом без всяких докучных вопросов, — как будто он все время был где-то далеко
в отлучке по своим домашним делам, до которых никому из них нет дела, и только что сейчас воротился.
— Так не приедете-с? — чуть не
в отчаянии
в последний раз шептал Павел Павлович и даже
руки сложил перед ним, как
в старину, ладошками.