Неточные совпадения
В продолжение своей карьеры он перебывал в связях со многими либеральнейшими
людьми своей эпохи, и в России и за границей, знавал лично и Прудона и Бакунина и особенно любил вспоминать и рассказывать, уже под концом своих странствий, о трех
днях февральской парижской революции сорок восьмого года, намекая, что чуть ли и сам он не был в ней участником на баррикадах.
Именно мне все так и кажется, когда я к
людям вхожу, что я подлее всех и что меня все за шута принимают, так вот «давай же я и в самом
деле сыграю шута, не боюсь ваших мнений, потому что все вы до единого подлее меня!» Вот потому я и шут, от стыда шут, старец великий, от стыда.
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за
людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух
дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта.
Не далее как
дней пять тому назад, в одном здешнем, по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло
людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы
человек любил человечество — не существует вовсе, и что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что
люди веровали в свое бессмертие.
Дело было именно в том, чтобы был непременно другой
человек, старинный и дружественный, чтобы в больную минуту позвать его, только с тем чтобы всмотреться в его лицо, пожалуй переброситься словцом, совсем даже посторонним каким-нибудь, и коли он ничего, не сердится, то как-то и легче сердцу, а коли сердится, ну, тогда грустней.
Аграфена Александровна, ангел мой! — крикнула она вдруг кому-то, смотря в другую комнату, — подите к нам, это милый
человек, это Алеша, он про наши
дела все знает, покажитесь ему!
— Пронзили-с. Прослезили меня и пронзили-с. Слишком наклонен чувствовать. Позвольте же отрекомендоваться вполне: моя семья, мои две дочери и мой сын — мой помет-с. Умру я, кто-то их возлюбит-с? А пока живу я, кто-то меня, скверненького, кроме них, возлюбит? Великое это
дело устроил Господь для каждого
человека в моем роде-с. Ибо надобно, чтоб и
человека в моем роде мог хоть кто-нибудь возлюбить-с…
На другой
день я выпил-с и многого не помню-с, грешный
человек, с горя-с.
И не то странно, не то было бы дивно, что Бог в самом
деле существует, но то дивно, что такая мысль — мысль о необходимости Бога — могла залезть в голову такому дикому и злому животному, как
человек, до того она свята, до того она трогательна, до того премудра и до того она делает честь
человеку.
В самом
деле, выражаются иногда про «зверскую» жестокость
человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток, как
человек, так артистически, так художественно жесток.
Солидарность в грехе между
людьми я понимаю, понимаю солидарность и в возмездии, но не с детками же солидарность в грехе, и если правда в самом
деле в том, что и они солидарны с отцами их во всех злодействах отцов, то уж, конечно, правда эта не от мира сего и мне непонятна.
Тебя предупреждали, — говорит он ему, — ты не имел недостатка в предупреждениях и указаниях, но ты не послушал предупреждений, ты отверг единственный путь, которым можно было устроить
людей счастливыми, но, к счастью, уходя, ты передал
дело нам.
И неужели ты в самом
деле мог допустить хоть минуту, что и
людям будет под силу подобное искушение?
— Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестолковая поэма бестолкового студента, который никогда двух стихов не написал. К чему ты в такой серьез берешь? Уж не думаешь ли ты, что я прямо поеду теперь туда, к иезуитам, чтобы стать в сонме
людей, поправляющих его подвиг? О Господи, какое мне
дело! Я ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там — кубок об пол!
Дело в том, что Иван Федорович действительно очень невзлюбил этого
человека в последнее время и особенно в самые последние
дни.
— Эх, одолжи отца, припомню! Без сердца вы все, вот что! Чего тебе
день али два? Куда ты теперь, в Венецию? Не развалится твоя Венеция в два-то
дня. Я Алешку послал бы, да ведь что Алешка в этих
делах? Я ведь единственно потому, что ты умный
человек, разве я не вижу. Лесом не торгуешь, а глаз имеешь. Тут только чтобы видеть: всерьез или нет
человек говорит. Говорю, гляди на бороду: трясется бороденка — значит всерьез.
— «Да чего годы, чего месяцы! — воскликнет, бывало, — что тут дни-то считать, и одного
дня довольно
человеку, чтобы все счастие узнать.
Выждал я время и раз в большом обществе удалось мне вдруг «соперника» моего оскорбить будто бы из-за самой посторонней причины, подсмеяться над одним мнением его об одном важном тогда событии — в двадцать шестом году
дело было — и подсмеяться, говорили
люди, удалось остроумно и ловко.
В самом
деле, чем я так стою, чтобы другой
человек, такой же, как я, образ и подобие Божие, мне служил?
А надо заметить, что жил я тогда уже не на прежней квартире, а как только подал в отставку, съехал на другую и нанял у одной старой женщины, вдовы чиновницы, и с ее прислугой, ибо и переезд-то мой на сию квартиру произошел лишь потому только, что я Афанасия в тот же
день, как с поединка воротился, обратно в роту препроводил, ибо стыдно было в глаза ему глядеть после давешнего моего с ним поступка — до того наклонен стыдиться неприготовленный мирской
человек даже иного справедливейшего своего
дела.
И воистину верно, что когда
люди эту мысль поймут, то настанет для них царствие небесное уже не в мечте, а в самом
деле».
«Господи! — мыслю про себя, — о почтении
людей думает в такую минуту!» И до того жалко мне стало его тогда, что, кажись, сам бы
разделил его участь, лишь бы облегчить его. Вижу, он как исступленный. Ужаснулся я, поняв уже не умом одним, а живою душой, чего стоит такая решимость.
И вот что же случилось: все пришли в удивление и в ужас, и никто не захотел поверить, хотя все выслушали с чрезвычайным любопытством, но как от больного, а несколько
дней спустя уже совсем решено было во всех домах и приговорено, что несчастный
человек помешался.
И да не смущает вас грех
людей в вашем делании, не бойтесь, что затрет он
дело ваше и не даст ему совершиться, не говорите: «Силен грех, сильно нечестие, сильна среда скверная, а мы одиноки и бессильны, затрет нас скверная среда и не даст совершиться благому деланию».
О близком же возвращении «офицера», то есть того рокового
человека в жизни Грушеньки, прибытия которого она ждала с таким волнением и страхом, он, странно это, в те
дни даже и не думал думать.
Одним словом, можно бы было надеяться даже-де тысяч на шесть додачи от Федора Павловича, на семь даже, так как Чермашня все же стоит не менее двадцати пяти тысяч, то есть наверно двадцати восьми, «тридцати, тридцати, Кузьма Кузьмич, а я, представьте себе, и семнадцати от этого жестокого
человека не выбрал!..» Так вот я, дескать, Митя, тогда это
дело бросил, ибо не умею с юстицией, а приехав сюда, поставлен был в столбняк встречным иском (здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): так вот, дескать, не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич, взять все права мои на этого изверга, а сами мне дайте три только тысячи…
— Видите, сударь, нам такие
дела несподручны, — медленно промолвил старик, — суды пойдут, адвокаты, сущая беда! А если хотите, тут есть один
человек, вот к нему обратитесь…
— Какие страшные трагедии устраивает с
людьми реализм! — проговорил Митя в совершенном отчаянии. Пот лился с его лица. Воспользовавшись минутой, батюшка весьма резонно изложил, что хотя бы и удалось разбудить спящего, но, будучи пьяным, он все же не способен ни к какому разговору, «а у вас
дело важное, так уж вернее бы оставить до утреца…». Митя развел руками и согласился.
Значит, месяц, целый месяц это
дело велось в глубокой от него тайне до самого теперешнего приезда этого нового
человека, а он-то и не думал о нем!
— Те-те-те, вот оно что! Ну, наделаешь ты теперь там
дел! — пробормотал про себя Петр Ильич. — Теперь все понятно, теперь как не понять. Дмитрий Федорович, отдай-ка мне сейчас пистолеты, если хочешь быть
человеком, — воскликнул он громко Мите, — слышишь, Дмитрий!
Кабы Богом была, всех бы
людей простила: «Милые мои грешнички, с этого
дня прощаю всех».
В Мите кипела досада. Он пристально посмотрел на «мальчика» и мрачно и злобно усмехнулся.
Дело в том, что ему все стыднее и стыднее становилось за то, что он сейчас так искренно и с такими излияниями рассказал «таким
людям» историю своей ревности.
— Не всем, а так
человек десять наших ходит туда, всегда, всякий
день. Это ничего.
Я признаю, что женщина есть существо подчиненное и должна слушаться. Les femmes tricottent, [
Дело женщины — вязанье (фр.).] как сказал Наполеон, — усмехнулся почему-то Коля, — и по крайней мере в этом я совершенно
разделяю убеждение этого псевдовеликого
человека.
И странное
дело: хотя был твердо убежден в преступлении Мити, но со времени заключения его все как-то более и более смотрел на него мягче: «С хорошею, может быть, душой был
человек, а вот пропал, как швед, от пьянства и беспорядка!» Прежний ужас сменился в сердце его какою-то жалостью.
Что же, если в самом
деле способный был
человек, а только ножки описывал!
По дороге к Ивану пришлось ему проходить мимо дома, в котором квартировала Катерина Ивановна. В окнах был свет. Он вдруг остановился и решил войти. Катерину Ивановну он не видал уже более недели. Но ему теперь пришло на ум, что Иван может быть сейчас у ней, особенно накануне такого
дня. Позвонив и войдя на лестницу, тускло освещенную китайским фонарем, он увидал спускавшегося сверху
человека, в котором, поравнявшись, узнал брата. Тот, стало быть, выходил уже от Катерины Ивановны.
— Не надоест же
человеку! С глазу на глаз сидим, чего бы, кажется, друг-то друга морочить, комедь играть? Али все еще свалить на одного меня хотите, мне же в глаза? Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, слугой Личардой верным, и по слову вашему
дело это и совершил.
Что же до председателя нашего суда, то о нем можно сказать лишь то, что это был
человек образованный, гуманный, практически знающий
дело и самых современных идей.
У нас в обществе, я помню, еще задолго до суда, с некоторым удивлением спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое
дело будет отдано на роковое решение каким-то чиновникам и, наконец, мужикам, и „что-де поймет тут какой-нибудь такой чиновник, тем более мужик?“ В самом
деле, все эти четыре чиновника, попавшие в состав присяжных, были
люди мелкие, малочиновные, седые — один только из них был несколько помоложе, — в обществе нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно быть, старых жен, которых никуда нельзя показать, и по куче детей, может быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и уж, разумеется, никогда не прочитавшие ни одной книги.
И уж конечно, Ипполит Кириллович увлекся, да и все это мало подходило к настоящему
делу, не говоря уже о том, что вышло довольно неясно, но уж слишком захотелось высказаться чахоточному и озлобленному
человеку хоть раз в своей жизни.
Талантливый молодой
человек, взявший на себя описать настоящее
дело, — все тот же господин Ракитин, о котором я уже упоминал, — в нескольких сжатых и характерных фразах определяет характер этой героини: „Раннее разочарование, ранний обман и падение, измена обольстителя-жениха, ее бросившего, затем бедность, проклятие честной семьи и, наконец, покровительство одного богатого старика, которого она, впрочем, сама считает и теперь своим благодетелем.
Человек, не смигнувший задумать такое бесстрашное и зверское
дело и потом исполнить его, — сообщает такие известия, которые знает только он в целом мире и о которых, если бы только он об них умолчал, никто и не догадался бы никогда в целом мире.
Нет, уж как бы ни был труслив
человек, а уж если такое
дело задумал, то уже ни за что бы не сказал никому по крайней мере про пакет и про знаки, ибо это значило бы вперед всего себя выдать.
«Так-с, — скажут тонкие
люди, — а ну как оба были в согласии, а ну как это они оба вместе убили и денежки
поделили, ну тогда как же?»
«Господа присяжные заседатели, — приступил защитник, — в настоящем
деле всякого свежего и непредубежденного
человека поражает одна характернейшая особенность, а именно: обвинение в грабеже и в то же время совершенная невозможность фактически указать на то: что именно было ограблено?
Недавно в Петербурге один молодой
человек, почти мальчик, восемнадцати лет, мелкий разносчик с лотка, вошел среди бела
дня с топором в меняльную лавку и с необычайною, типическою дерзостью убил хозяина лавки и унес с собою тысячу пятьсот рублей денег.
А между тем ведь
дело идет о жизни и смерти, о судьбе
человека.
Обвинению понравился собственный роман:
человек с слабою волей, решившийся взять три тысячи, столь позорно ему предложенные невестой его, не мог, дескать, отделить половину и зашить ее в ладонку, напротив, если б и зашил, то расшивал бы каждые два
дня и отколупывал бы по сотне и таким образом извел бы все в один месяц.
А все-таки как ни будем мы злы, чего не дай Бог, но как вспомним про то, как мы хоронили Илюшу, как мы любили его в последние
дни и как вот сейчас говорили так дружно и так вместе у этого камня, то самый жестокий из нас
человек и самый насмешливый, если мы такими сделаемся, все-таки не посмеет внутри себя посмеяться над тем, как он был добр и хорош в эту теперешнюю минуту!