Неточные совпадения
Факт этот истинный,
и надо думать, что в нашей русской жизни, в два или три последние поколения,
таких или однородных с ним фактов происходило немало.
О житье-бытье ее «Софьи» все восемь лет она имела из-под руки самые точные сведения
и, слыша, как она больна
и какие безобразия ее окружают, раза два или три произнесла вслух своим приживалкам: «
Так ей
и надо, это ей Бог за неблагодарность послал».
И вот молодой человек поселяется в доме
такого отца, живет с ним месяц
и другой,
и оба уживаются как не
надо лучше.
Старец этот, как я уже объяснил выше, был старец Зосима; но
надо бы здесь сказать несколько слов
и о том, что
такое вообще «старцы» в наших монастырях,
и вот жаль, что чувствую себя на этой дороге не довольно компетентным
и твердым.
Но церковь, как мать нежная
и любящая, от деятельной кары сама устраняется,
так как
и без ее кары слишком больно наказан виновный государственным судом,
и надо же его хоть кому-нибудь пожалеть.
— Я нарочно
и сказал, чтобы вас побесить, потому что вы от родства уклоняетесь, хотя все-таки вы родственник, как ни финтите, по святцам докажу; за тобой, Иван Федорович, я в свое время лошадей пришлю, оставайся, если хочешь,
и ты. Вам же, Петр Александрович, даже приличие велит теперь явиться к отцу игумену,
надо извиниться в том, что мы с вами там накутили…
— Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил
такого и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь
надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
— А когда они прибудут, твои три тысячи? Ты еще
и несовершеннолетний вдобавок, а
надо непременно, непременно, чтобы ты сегодня уже ей откланялся, с деньгами или без денег, потому что я дальше тянуть не могу, дело на
такой точке стало. Завтра уже поздно, поздно. Я тебя к отцу пошлю.
Надо прибавить, что не только в честности его он был уверен, но почему-то даже
и любил его, хотя малый
и на него глядел
так же косо, как
и на других,
и все молчал.
Ведь коли Бог есть, существует, — ну, конечно, я тогда виноват
и отвечу, а коли нет его вовсе-то,
так ли их еще
надо, твоих отцов-то?
— Ну
так, значит,
и я русский человек,
и у меня русская черта,
и тебя, философа, можно тоже на своей черте поймать в этом же роде. Хочешь, поймаю. Побьемся об заклад, что завтра же поймаю. А все-таки говори: есть Бог или нет? Только серьезно! Мне
надо теперь серьезно.
Истинно славно, что всегда есть
и будут хамы да баре на свете, всегда тогда будет
и такая поломоечка,
и всегда ее господин, а ведь того только
и надо для счастья жизни!
—
Так ему
и надо! — задыхаясь, воскликнул Дмитрий. — А не убил,
так еще приду убить. Не устережете!
— Черт возьми, если б я не оторвал его, пожалуй, он бы
так и убил. Много ли
надо Езопу? — прошептал Иван Федорович Алеше.
— Врешь! Не
надо теперь спрашивать, ничего не
надо! Я передумал. Это вчера глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего не дам, ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, — замахал рукою старик. — Я его
и без того, как таракана, придавлю. Ничего не говори ему, а то еще будет надеяться. Да
и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую он
так тщательно от меня все время прятал, за него идет али нет? Ты вчера ходил к ней, кажется?
Алеша безо всякой предумышленной хитрости начал прямо с этого делового замечания, а между тем взрослому
и нельзя начинать иначе, если
надо войти прямо в доверенность ребенка
и особенно целой группы детей.
Надо именно начинать серьезно
и деловито
и так, чтобы было совсем на равной ноге; Алеша понимал это инстинктом.
— Не мудрено, Lise, не мудрено… от твоих же капризов
и со мной истерика будет, а впрочем, она
так больна, Алексей Федорович, она всю ночь была
так больна, в жару, стонала! Я насилу дождалась утра
и Герценштубе. Он говорит, что ничего не может понять
и что
надо обождать. Этот Герценштубе всегда придет
и говорит, что ничего не может понять. Как только вы подошли к дому, она вскрикнула
и с ней случился припадок,
и приказала себя сюда в свою прежнюю комнату перевезть…
— Войдите, войдите ко мне сюда, — настойчиво
и повелительно закричала она, — теперь уж без глупостей! О Господи, что ж вы стояли
и молчали
такое время? Он мог истечь кровью, мама! Где это вы, как это вы? Прежде всего воды, воды!
Надо рану промыть, просто опустить в холодную воду, чтобы боль перестала,
и держать, все держать… Скорей, скорей воды, мама, в полоскательную чашку. Да скорее же, — нервно закончила она. Она была в совершенном испуге; рана Алеши страшно поразила ее.
Алеша чувствовал каким-то инстинктом, что
такому характеру, как Катерина Ивановна,
надо было властвовать, а властвовать она могла бы лишь над
таким, как Дмитрий,
и отнюдь не над
таким, как Иван.
— Я не забыла этого, — приостановилась вдруг Катерина Ивановна, —
и почему вы
так враждебны ко мне в
такую минуту, Катерина Осиповна? — с горьким, горячим упреком произнесла она. — Что я сказала, то я
и подтверждаю. Мне необходимо мнение его, мало того: мне
надо решение его! Что он скажет,
так и будет — вот до какой степени, напротив, я жажду ваших слов, Алексей Федорович… Но что с вами?
— Да я
и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим
и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да
и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь смею, но
надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
Я знаю, что это бы не
надо мне вам говорить, что было бы больше достоинства с моей стороны просто выйти от вас; было бы
и не
так для вас оскорбительно.
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех господ офицеров, нечистый ли во мне воздух али другой какой?»
И так это у меня с того самого времени на душе сидит, что намеднись сижу я вот здесь, как теперь,
и вижу, тот самый генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: «Что, — говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает,
надо бы у вас форточку али дверь отворить, по тому самому, что у вас воздух несвежий».
Маменьку да сестриц усадим, закроем их, а сами сбоку пойдем, изредка тебя подсажу, а я тут подле пойду, потому лошадку свою поберечь
надо, не всем же садиться,
так и отправимся.
Слушайте, Алексей Федорович, выслушайте-с, ведь уж теперь минута
такая пришла-с, что
надо выслушать, ибо вы даже
и понять не можете, что могут значить для меня теперь эти двести рублей, — продолжал бедняк, приходя постепенно в какой-то беспорядочный, почти дикий восторг.
Что в том, что вы смеетесь
и шутите,
и надо мной тоже; напротив, смейтесь, я
так этому рад…
— Продолжает лежать в бреду, она не очнулась; ее тетки здесь
и только ахают
и надо мной гордятся, а Герценштубе приехал
и так испугался, что я не знала, что с ним
и делать
и чем его спасти, хотела даже послать за доктором.
— Непременно
так, полюбить прежде логики, как ты говоришь, непременно чтобы прежде логики,
и тогда только я
и смысл пойму. Вот что мне давно уже мерещится. Половина твоего дела сделана, Иван,
и приобретена: ты жить любишь. Теперь
надо постараться тебе о второй твоей половине,
и ты спасен.
— Сам понимаешь, значит, для чего. Другим одно, а нам, желторотым, другое, нам прежде всего
надо предвечные вопросы разрешить, вот наша забота. Вся молодая Россия только лишь о вековечных вопросах теперь
и толкует. Именно теперь, как старики все полезли вдруг практическими вопросами заниматься. Ты из-за чего все три месяца глядел на меня в ожидании? Чтобы допросить меня: «Како веруеши али вовсе не веруеши?» — вот ведь к чему сводились ваши трехмесячные взгляды, Алексей Федорович, ведь
так?
— Пожалуй что
и так, — улыбнулся Алеша. — Ты ведь не смеешься теперь
надо мною, брат?
Если бы возможно было помыслить, лишь для пробы
и для примера, что три эти вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах
и что их
надо восстановить, вновь придумать
и сочинить, чтоб внести опять в книги,
и для этого собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов —
и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но
такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но
и выражали бы сверх того, в трех словах, в трех только фразах человеческих, всю будущую историю мира
и человечества, — то думаешь ли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе
и по глубине тем трем вопросам, которые действительно были предложены тебе тогда могучим
и умным духом в пустыне?
А ко всему тому рассудите, Иван Федорович,
и некоторую чистую правду-с: ведь это почти что наверно
так,
надо сказать-с, что Аграфена Александровна, если только захотят они того сами, то непременно заставят их на себе жениться, самого барина то есть, Федора Павловича-с, если только захотят-с, — ну, а ведь они, может быть,
и захотят-с.
Так вот
и теперь
надо узнать: лжет аль правду говорит, что хочет купить
и одиннадцать тысяч дать?
С краской в лице начал вспоминать, как много раз почти высказывал ей любовь мою, а
так как она меня не останавливала
и не предупредила, то, стало быть, вывел я,
надо мною смеялась.
Но до тех пор
надо все-таки знамя беречь
и нет-нет, а хоть единично должен человек вдруг пример показать
и вывести душу из уединения на подвиг братолюбивого общения, хотя бы даже
и в чине юродивого.
Душная палата, стучащая машина, весь Божий день работы, развратные слова
и вино, вино, а то ли
надо душе
такого малого еще дитяти?
— Говорю тебе, вести жду, золотой одной
такой весточки,
так что Митеньки-то
и не
надо бы теперь вовсе.
Смеется, должно быть, с другою
надо мной,
и уж я ж его, думаю, только бы увидеть его, встретить когда: то уж я ж ему отплачу, уж я ж ему отплачу!» Ночью в темноте рыдаю в подушку
и все это передумаю, сердце мое раздираю нарочно, злобой его утоляю: «Уж я ж ему, уж я ж ему отплачу!»
Так, бывало,
и закричу в темноте.
Да как вспомню вдруг, что ничего-то я ему не сделаю, а он-то
надо мной смеется теперь, а может,
и совсем забыл
и не помнит,
так кинусь с постели на пол, зальюсь бессильною слезой
и трясусь-трясусь до рассвета.
Неужели же старик мог
надо мной насмеяться?»
Так восклицал Митя, шагая в свою квартиру,
и уж, конечно, иначе
и не могло представляться уму его, то есть: или дельный совет (от такого-то дельца) — со знанием дела, со знанием этого Лягавого (странная фамилия!), или — или старик над ним посмеялся!
Итак,
надо было «скакать», а денег на лошадей все-таки не было ни копейки, то есть были два двугривенных,
и это все, — все, что оставалось от стольких лет прежнего благосостояния!
«Непременно, непременно сегодня к вечеру
надо вернуться, — повторял он, трясясь в телеге, — а этого Лягавого, пожалуй,
и сюда притащить… для совершения этого акта…» —
так, замирая душою, мечтал Митя, но увы, мечтаниям его слишком не суждено было совершиться по его «плану».
«Конечно,
надо будить: мое дело слишком важное, я
так спешил, я спешу сегодня же воротиться», — затревожился Митя; но батюшка
и сторож стояли молча, не высказывая своего мнения.
И казалось бы, что в той любви, за которою
надо так подсматривать,
и чего стоит любовь, которую надобно столь усиленно сторожить?
— Помирились. Сцепились —
и помирились. В одном месте. Разошлись приятельски. Один дурак… он мне простил… теперь уж наверно простил… Если бы встал,
так не простил бы, — подмигнул вдруг Митя, — только знаете, к черту его, слышите, Петр Ильич, к черту, не
надо! В сию минуту не хочу! — решительно отрезал Митя.
—
Так вот, может,
и не спят, коли в карты зачали. Думать
надо, теперь всего одиннадцатый час в исходе, не более того.
— Знаешь ты, что
надо дорогу давать. Что ямщик,
так уж никому
и дороги не дать, дави, дескать, я еду! Нет, ямщик, не дави! Нельзя давить человека, нельзя людям жизнь портить; а коли испортил жизнь — наказуй себя… если только испортил, если только загубил кому жизнь — казни себя
и уйди.
— Правда это, батюшка Дмитрий Федорович, это вы правы, что не
надо человека давить, тоже
и мучить, равно как
и всякую тварь, потому всякая тварь — она тварь созданная, вот хоть бы лошадь, потому другой ломит зря, хоша бы
и наш ямщик…
И удержу ему нет,
так он
и прет, прямо тебе
так и прет.
Митя, у которого в руке все еще скомканы были кредитки, очень всеми
и особенно панами замеченные, быстро
и конфузливо сунул их в карман. Он покраснел. В эту самую минуту хозяин принес откупоренную бутылку шампанского на подносе
и стаканы. Митя схватил было бутылку, но
так растерялся, что забыл, что с ней
надо делать. Взял у него ее уже Калганов
и разлил за него вино.
—
И все-то им поздно,
и все-то им нельзя! — почти взвизгнула в досаде Грушенька. — Сами скучные сидят,
так и другим чтобы скучно было. Пред тобой, Митя, они все вот этак молчали
и надо мной фуфырились…