Неточные совпадения
А между тем одна только эта
женщина не произвела в
нем со страстной стороны никакого особенного впечатления.
Он не мог слышать известных слов и известных разговоров про
женщин.
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил
он. — Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту едят. И ни одной-то
женщины в эти врата не войдет, вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только как же я слышал, что старец дам принимает? — обратился
он вдруг к монашку.
Раз, много лет уже тому назад, говорю одному влиятельному даже лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», — в смысле то есть чести, так сказать нравственных качеств, а
он мне вдруг на то: «А вы ее щекотали?» Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю: «Да, говорю, щекотал-с» — ну тут
он меня и пощекотал…
Странное же и мгновенное исцеление беснующейся и бьющейся
женщины, только лишь, бывало, ее подведут к дарам, которое объясняли мне притворством и сверх того фокусом, устраиваемым чуть ли не самими «клерикалами», происходило, вероятно, тоже самым натуральным образом, и подводившие ее к дарам бабы, а главное, и сама больная, вполне веровали, как установившейся истине, что нечистый дух, овладевший больною, никогда не может вынести, если ее, больную, подведя к дарам, наклонят пред
ними.
А потому и всегда происходило (и должно было происходить) в нервной и, конечно, тоже психически больной
женщине непременное как бы сотрясение всего организма ее в момент преклонения пред дарами, сотрясение, вызванное ожиданием непременного чуда исцеления и самою полною верой в то, что
оно совершится.
— А вот далекая! — указал
он на одну еще вовсе не старую
женщину, но очень худую и испитую, не то что загоревшую, а как бы всю почерневшую лицом. Она стояла на коленях и неподвижным взглядом смотрела на старца. Во взгляде ее было что-то как бы исступленное.
Женщина слушала
его, подпирая рукой щеку и потупившись. Она глубоко вздохнула.
Старец сел на нижнюю ступеньку,
женщина приблизилась к
нему, не вставая с колен.
Эта Марфа Игнатьевна была
женщина не только не глупая, но, может быть, и умнее своего супруга, по меньшей мере рассудительнее
его в делах житейских, а между тем она
ему подчинялась безропотно и безответно, с самого начала супружества, и бесспорно уважала
его за духовный верх.
Начали «Во лузях», и вдруг Марфа Игнатьевна, тогда еще
женщина молодая, выскочила вперед пред хором и прошлась «русскую» особенным манером, не по-деревенскому, как бабы, а как танцевала она, когда была дворовою девушкой у богатых Миусовых на домашнем помещичьем
их театре, где обучал актеров танцевать выписанный из Москвы танцмейстер.
Тут
он ясно уразумел, что стоны идут из
их баньки, стоявшей в саду, недалеко от калитки, и что стонет взаправду
женщина.
Но в этой кучке случился Федор Павлович, и
он мигом выскочил и решил, что можно счесть за
женщину, даже очень, и что тут даже нечто особого рода пикантное, и проч., и проч.
Но в эту минуту в
нем копошилась некоторая другая боязнь, совсем другого рода, и тем более мучительная, что
он ее и сам определить бы не мог, именно боязнь
женщины, и именно Катерины Ивановны, которая так настоятельно умоляла
его давешнею, переданною
ему госпожою Хохлаковою, запиской прийти к ней для чего-то.
И не
женщины вообще
он боялся в ней:
женщин он знал, конечно, мало, но все-таки всю жизнь, с самого младенчества и до самого монастыря, только с
ними одними и жил.
Он боялся вот этой
женщины, именно самой Катерины Ивановны.
Когда Алеша вошел в переднюю и попросил о себе доложить отворившей
ему горничной, в зале, очевидно, уже знали о
его прибытии (может быть, заметили
его из окна), но только Алеша вдруг услышал какой-то шум, послышались чьи-то бегущие женские шаги, шумящие платья: может быть, выбежали две или три
женщины.
Да и стыдно стало
ему высказывать так властно мнение о
женщине.
Нет,
он не хочет верить, что я
ему самый верный друг, не захотел узнать меня,
он смотрит на меня только как на
женщину.
— Я должен вам сообщить, — произнес тоже дрожащим голосом Алеша, — о том, что сейчас было у
него с отцом. — И
он рассказал всю сцену, рассказал, что был послан за деньгами, что тот ворвался, избил отца и после того особенно и настоятельно еще раз подтвердил
ему, Алеше, идти «кланяться»… —
Он пошел к этой
женщине… — тихо прибавил Алеша.
— А вы думаете, что я эту
женщину не перенесу?
Он думает, что я не перенесу? Но
он на ней не женится, — нервно рассмеялась она вдруг, — разве Карамазов может гореть такою страстью вечно? Это страсть, а не любовь.
Он не женится, потому что она и не выйдет за
него… — опять странно усмехнулась вдруг Катерина Ивановна.
И однако же, пред
ним стояло, казалось бы, самое обыкновенное и простое существо на взгляд, — добрая, милая
женщина, положим красивая, но так похожая на всех других красивых, но «обыкновенных»
женщин!
Дело состояло в том, что вчера между верующими простонародными
женщинами, приходившими поклониться старцу и благословиться у
него, была одна городская старушка, Прохоровна, унтер-офицерская вдова.
«Ну что я понимаю в любви и в
женщинах и как могу я заключать такие решения», — с упреком себе думал
он после каждой подобной своей мысли или догадки.
Я сейчас здесь сидел и знаешь что говорил себе: не веруй я в жизнь, разуверься я в дорогой
женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что всё, напротив, беспорядочный, проклятый и, может быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования — а я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от
него, пока
его весь не осилю!
— Кстати, мне недавно рассказывал один болгарин в Москве, — продолжал Иван Федорович, как бы и не слушая брата, — как турки и черкесы там у
них, в Болгарии, повсеместно злодействуют, опасаясь поголовного восстания славян, — то есть жгут, режут, насилуют
женщин и детей, прибивают арестантам уши к забору гвоздями и оставляют так до утра, а поутру вешают — и проч., всего и вообразить невозможно.
Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы
их оробеют, глаза
их станут слезоточивы, как у детей и
женщин, но столь же легко будут переходить
они по нашему мановению к веселью и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке.
— А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимая
женщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить-то
их будешь? — горестно восклицал Алеша. — С таким адом в груди и в голове разве это возможно? Нет, именно ты едешь, чтобы к
ним примкнуть… а если нет, то убьешь себя сам, а не выдержишь!
А надо заметить, что жил я тогда уже не на прежней квартире, а как только подал в отставку, съехал на другую и нанял у одной старой
женщины, вдовы чиновницы, и с ее прислугой, ибо и переезд-то мой на сию квартиру произошел лишь потому только, что я Афанасия в тот же день, как с поединка воротился, обратно в роту препроводил, ибо стыдно было в глаза
ему глядеть после давешнего моего с
ним поступка — до того наклонен стыдиться неприготовленный мирской человек даже иного справедливейшего своего дела.
Мучился долго, но не тем, а лишь сожалением, что убил любимую
женщину, что ее нет уже более, что, убив ее, убил любовь свою, тогда как огонь страсти оставался в крови
его.
Дом же Морозовой был большой, каменный, двухэтажный, старый и очень неприглядный на вид; в
нем проживала уединенно сама хозяйка, старая
женщина, с двумя своими племянницами, тоже весьма пожилыми девицами.
Тем не менее, несмотря на всю смутную безотчетность
его душевного состояния и на все угнетавшее
его горе,
он все же дивился невольно одному новому и странному ощущению, рождавшемуся в
его сердце: эта
женщина, эта «страшная»
женщина не только не пугала
его теперь прежним страхом, страхом, зарождавшимся в
нем прежде при всякой мечте о
женщине, если мелькала таковая в
его душе, но, напротив, эта
женщина, которую
он боялся более всех, сидевшая у
него на коленях и
его обнимавшая, возбуждала в
нем вдруг теперь совсем иное, неожиданное и особливое чувство, чувство какого-то необыкновенного, величайшего и чистосердечнейшего к ней любопытства, и все это уже безо всякой боязни, без малейшего прежнего ужаса — вот что было главное и что невольно удивляло
его.
И очень было бы трудно объяснить почему: может быть, просто потому, что сам, угнетенный всем безобразием и ужасом своей борьбы с родным отцом за эту
женщину,
он уже и предположить не мог для себя ничего страшнее и опаснее, по крайней мере в то время.
Он был именно такого свойства ревнивец, что в разлуке с любимою
женщиной тотчас же навыдумывал бог знает каких ужасов о том, что с нею делается и как она
ему там «изменяет», но, прибежав к ней опять, потрясенный, убитый, уверенный уже безвозвратно, что она успела-таки
ему изменить, с первого же взгляда на ее лицо, на смеющееся, веселое и ласковое лицо этой
женщины, — тотчас же возрождался духом, тотчас же терял всякое подозрение и с радостным стыдом бранил себя сам за ревность.
Но это значило только, что в любви
его к этой
женщине заключалось нечто гораздо высшее, чем
он сам предполагал, а не одна лишь страстность, не один лишь «изгиб тела», о котором
он толковал Алеше.
«Должно быть, раньше меня проехал через Воловью, — подумал Дмитрий Федорович, но Смердяков
его беспокоил ужасно: — Как же теперь, кто сторожить будет, кто мне передаст?» С жадностью начал
он расспрашивать этих
женщин, не заметили ль
они чего вчера вечером?
Этот писатель мне столько указал, столько указал в назначении
женщины, что я отправила
ему прошлого года анонимное письмо в две строки: «Обнимаю и целую вас, мой писатель, за современную
женщину, продолжайте».
Прибежав на место, где лежал Григорий, обе
женщины с помощью Фомы перенесли
его во флигель.
Голову Григория обмыли водой с уксусом, и от воды
он совсем уже опамятовался и тотчас спросил: «Убит аль нет барин?» Обе
женщины и Фома пошли тогда к барину и, войдя в сад, увидали на этот раз, что не только окно, но и дверь из дома в сад стояла настежь отпертою, тогда как барин накрепко запирался сам с вечера каждую ночь вот уже всю неделю и даже Григорию ни под каким видом не позволял стучать к себе.
Увидав отворенною эту дверь, все
они тотчас же, обе
женщины и Фома, забоялись идти к барину, «чтобы не вышло чего потом».
Безучастная строгость устремленных пристально на
него, во время рассказа, взглядов следователя и особенно прокурора смутила
его наконец довольно сильно: «Этот мальчик Николай Парфенович, с которым я еще всего только несколько дней тому говорил глупости про
женщин, и этот больной прокурор не стоят того, чтоб я
им это рассказывал, — грустно мелькнуло у
него в уме, — позор!
Он признавался сам, рассказывая кое-где потом, что только с этого разу постиг, как эта
женщина «хороша собой», а прежде хоть и видывал ее, но всегда считал чем-то вроде «уездной гетеры».
— Пузыри, — обратился Коля к деткам, — эта
женщина останется с вами до моего прихода или до прихода вашей мамы, потому что и той давно бы воротиться надо. Сверх того, даст вам позавтракать. Дашь чего-нибудь
им, Агафья?
Странно было для Алеши и то, что, несмотря на все несчастие, постигшее бедную
женщину, невесту жениха, арестованного по страшному преступлению, почти в тот самый миг, когда она стала
его невестой, несмотря потом на болезнь и на угрожающее впереди почти неминуемое решение суда, Грушенька все-таки не потеряла прежней своей молодой веселости.
Помни правило: преподал тебе
его брат твой Митя, от
женщин погибший.
— Так не сердится, что ревную, — воскликнул
он. — Прямо
женщина! «У меня у самой жестокое сердце». Ух, люблю таких, жестоких-то, хотя и не терплю, когда меня ревнуют, не терплю! Драться будем. Но любить, — любить ее буду бесконечно. Повенчают ли нас? Каторжных разве венчают? Вопрос. А без нее я жить не могу…
—
Женщина часто бесчестна, — проскрежетала она. — Я еще час тому думала, что мне страшно дотронуться до этого изверга… как до гада… и вот нет,
он все еще для меня человек! Да убил ли
он?
Он ли убил? — воскликнула она вдруг истерически, быстро обращаясь к Ивану Федоровичу. Алеша мигом понял, что этот самый вопрос она уже задавала Ивану Федоровичу, может, всего за минуту пред
его приходом, и не в первый раз, а в сотый, и что кончили
они ссорой.
— Понимаю, слишком понимаю! — воскликнул Фетюкович, как бы сам сконфуженный и как бы стремительно спеша извиниться, — вы, как и всякий другой, могли быть в свою очередь заинтересованы знакомством молодой и красивой
женщины, охотно принимавшей к себе цвет здешней молодежи, но… я хотел лишь осведомиться: нам известно, что Светлова месяца два назад чрезвычайно желала познакомиться с младшим Карамазовым, Алексеем Федоровичем, и только за то, чтобы вы привели
его к ней, и именно в
его тогдашнем монастырском костюме, она пообещала вам выдать двадцать пять рублей, только что вы
его к ней приведете.
Старичка нашего очень у нас любили все дамы, знали тоже, что
он, холостой всю жизнь человек, благочестивый и целомудренный, на
женщин смотрел как на высшие и идеальные существа.
Я помню, я слышал, как
они говорили ей: «Мы понимаем, как вам тяжело, поверьте, мы способны чувствовать», и проч., и проч., — а показания-то все-таки вытянули от обезумевшей
женщины в истерике.