Неточные совпадения
Как именно случилось, что девушка с приданым, да
еще красивая и, сверх того, из бойких умниц, столь нередких у нас в теперешнее поколение, но появлявшихся уже и в прошлом, могла выйти замуж за такого ничтожного «мозгляка», как
все его тогда называли, объяснять слишком не стану.
Но случилось так, что из Парижа вернулся двоюродный брат покойной Аделаиды Ивановны, Петр Александрович Миусов, многие годы сряду выживший потом за границей, тогда же
еще очень молодой человек, но человек особенный между Миусовыми, просвещенный, столичный, заграничный и притом
всю жизнь свою европеец, а под конец жизни либерал сороковых и пятидесятых годов.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить дела с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами
всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть
еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Она
еще была в живых и
все время,
все восемь лет, не могла забыть обиды, ей нанесенной.
Вероятнее
всего, что нет, а уверовал он лишь единственно потому, что желал уверовать и, может быть, уже веровал вполне, в тайнике существа своего, даже
еще тогда, когда произносил: «Не поверю, пока не увижу».
Было, однако, странно; их по-настоящему должны бы были ждать и, может быть, с некоторым даже почетом: один недавно
еще тысячу рублей пожертвовал, а другой был богатейшим помещиком и образованнейшим, так сказать, человеком, от которого
все они тут отчасти зависели по поводу ловель рыбы в реке, вследствие оборота, какой мог принять процесс.
— Да
еще же бы нет? Да я зачем же сюда и приехал, как не видеть
все их здешние обычаи. Я одним только затрудняюсь, именно тем, что я теперь с вами, Федор Павлович…
— Да и отлично бы было, если б он манкировал, мне приятно, что ли,
вся эта ваша мазня, да
еще с вами на придачу? Так к обеду будем, поблагодарите отца игумена, — обратился он к монашку.
— Простите, господа, что оставляю вас пока на несколько лишь минут, — проговорил он, обращаясь ко
всем посетителям, — но меня ждут
еще раньше вашего прибывшие. А вы все-таки не лгите, — прибавил он, обратившись к Федору Павловичу с веселым лицом.
— А вот далекая! — указал он на одну
еще вовсе не старую женщину, но очень худую и испитую, не то что загоревшую, а как бы
всю почерневшую лицом. Она стояла на коленях и неподвижным взглядом смотрела на старца. Во взгляде ее было что-то как бы исступленное.
Любовь такое бесценное сокровище, что на нее
весь мир купить можешь, и не только свои, но и чужие грехи
еще выкупишь.
— Об этом, конечно, говорить
еще рано. Облегчение не есть
еще полное исцеление и могло произойти и от других причин. Но если что и было, то ничьею силой, кроме как Божиим изволением.
Все от Бога. Посетите меня, отец, — прибавил он монаху, — а то не во всякое время могу: хвораю и знаю, что дни мои сочтены.
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы были так добры, что допустили нас сегодня
еще раз вас видеть, то выслушайте
всё, что я вам прошлый раз не договорила, не посмела сказать,
всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
— Позже, позже
всех отправитесь! — кольнул
еще раз Федор Павлович. Это было почти в самый момент возвращения старца.
Все же это ничем не унизит его, не отнимет ни чести, ни славы его как великого государства, ни славы властителей его, а лишь поставит его с ложной,
еще языческой и ошибочной дороги на правильную и истинную дорогу, единственно ведущую к вечным целям.
Правда, — усмехнулся старец, — теперь общество христианское пока
еще само не готово и стоит лишь на семи праведниках; но так как они не оскудевают, то и пребывает
все же незыблемо, в ожидании своего полного преображения из общества как союза почти
еще языческого во единую вселенскую и владычествующую церковь.
По такому парадоксу можете заключить, господа, и о
всем остальном, что изволит провозглашать и что намерен
еще, может быть, провозгласить наш милый эксцентрик и парадоксалист Иван Федорович.
— Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом
вся мука его. Но благодарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех есть». Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас
еще на земле, и да благословит Бог пути ваши!
Оттого, что
все на меня, а Дмитрий Федорович в итоге
еще мне же должен, да не сколько-нибудь, а несколько тысяч-с, на что имею
все документы!
— Зачем живет такой человек! — глухо прорычал Дмитрий Федорович, почти уже в исступлении от гнева, как-то чрезвычайно приподняв плечи и почти от того сгорбившись, — нет, скажите мне, можно ли
еще позволить ему бесчестить собою землю, — оглядел он
всех, указывая на старика рукой. Он говорил медленно и мерно.
Все эти благие намерения
еще более укрепились, когда они вступили в столовую отца игумена.
И хотя он отлично знал, что с каждым будущим словом
все больше и нелепее будет прибавлять к сказанному уже вздору
еще такого же, — но уж сдержать себя не мог и полетел как с горы.
Но в момент нашего рассказа в доме жил лишь Федор Павлович с Иваном Федоровичем, а в людском флигеле
всего только три человека прислуги: старик Григорий, старуха Марфа, его жена, и слуга Смердяков,
еще молодой человек.
Наконец отец ее помер, и она тем самым стала
всем богомольным лицам в городе
еще милее, как сирота.
Но
весь этот случай и
все эти толки не только не отвратили общей симпатии от бедной юродивой, но ее
еще пуще стали
все охранять и оберегать.
Обладательница этого домишка была, как известно было Алеше, одна городская мещанка, безногая старуха, которая жила со своею дочерью, бывшею цивилизованной горничной в столице, проживавшею
еще недавно
все по генеральским местам, а теперь уже с год, за болезнию старухи, прибывшею домой и щеголявшею в шикарных платьях.
Восхвалим природу: видишь, солнца сколько, небо-то как чисто, листья
все зелены, совсем
еще лето, час четвертый пополудни, тишина!
И
все это
еще только так, цветочки польдекоковские, хотя жестокое насекомое уже росло, уже разрасталось в душе.
Разве она может, сравнив нас обоих, любить такого, как я, да
еще после
всего того, что здесь произошло?
Мало того, я вот что
еще знаю: теперь, на днях только,
всего только, может быть, вчера, он в первый раз узнал серьезно (подчеркни: серьезно), что Грушенька-то в самом деле, может быть, не шутит и за меня замуж захочет прыгнуть.
Федор Павлович громко хохотал и смеялся; Алеша
еще из сеней услышал его визгливый, столь знакомый ему прежде смех и тотчас же заключил, по звукам смеха, что отец
еще далеко не пьян, а пока лишь
всего благодушествует.
Человек
еще молодой,
всего лет двадцати четырех, он был страшно нелюдим и молчалив.
— Как так по
всей справедливости, — крикнул
еще веселей Федор Павлович, подталкивая коленом Алешу.
А коли я именно в тот же самый момент это
все и испробовал и нарочно уже кричал сей горе: подави сих мучителей, — а та не давила, то как же, скажите, я бы в то время не усомнился, да
еще в такой страшный час смертного великого страха?
— Я должен вам сообщить, — произнес тоже дрожащим голосом Алеша, — о том, что сейчас было у него с отцом. — И он рассказал
всю сцену, рассказал, что был послан за деньгами, что тот ворвался, избил отца и после того особенно и настоятельно
еще раз подтвердил ему, Алеше, идти «кланяться»… — Он пошел к этой женщине… — тихо прибавил Алеша.
Эта тетка, знаешь, сама самовластная, это ведь родная сестра московской той генеральши, она поднимала
еще больше той нос, да муж был уличен в казнокрадстве, лишился
всего, и имения, и
всего, и гордая супруга вдруг понизила тон, да с тех пор и не поднялась.
Милый Алеша, я вас люблю, люблю
еще с детства, с Москвы, когда вы были совсем не такой, как теперь, и люблю на
всю жизнь.
Говорил он о многом, казалось, хотел бы
все сказать,
все высказать
еще раз, пред смертною минутой, изо
всего недосказанного в жизни, и не поучения лишь одного ради, а как бы жаждая поделиться радостью и восторгом своим со
всеми и
вся, излиться
еще раз в жизни сердцем своим…
— То ли
еще узрим, то ли
еще узрим! — повторили кругом монахи, но отец Паисий, снова нахмурившись, попросил
всех хотя бы до времени вслух о сем не сообщать никому, «пока
еще более подтвердится, ибо много в светских легкомыслия, да и случай сей мог произойти естественно», — прибавил он осторожно, как бы для очистки совести, но почти сам не веруя своей оговорке, что очень хорошо усмотрели и слушавшие.
Что
всего более поразило бедного монашка, так это то, что отец Ферапонт, при несомненном великом постничестве его и будучи в столь преклонных летах, был
еще на вид старик сильный, высокий, державший себя прямо, несогбенно, с лицом свежим, хоть и худым, но здоровым.
Слова его, конечно, были как бы и нелепые, но ведь Господь знает, что в них заключалось-то, в этих словах, а у
всех Христа ради юродивых и не такие
еще бывают слова и поступки.
— Теперь я пока все-таки мужчина, пятьдесят пять
всего, но я хочу и
еще лет двадцать на линии мужчины состоять, так ведь состареюсь — поган стану, не пойдут они ко мне тогда доброю волей, ну вот тут-то денежки мне и понадобятся.
— Слушай, я разбойника Митьку хотел сегодня было засадить, да и теперь
еще не знаю, как решу. Конечно, в теперешнее модное время принято отцов да матерей за предрассудок считать, но ведь по законам-то, кажется, и в наше время не позволено стариков отцов за волосы таскать, да по роже каблуками на полу бить, в их собственном доме, да похваляться прийти и совсем убить —
все при свидетелях-с. Я бы, если бы захотел, скрючил его и мог бы за вчерашнее сейчас засадить.
— Врешь! Не надо теперь спрашивать, ничего не надо! Я передумал. Это вчера глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего не дам, ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, — замахал рукою старик. — Я его и без того, как таракана, придавлю. Ничего не говори ему, а то
еще будет надеяться. Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня
все время прятал, за него идет али нет? Ты вчера ходил к ней, кажется?
— Лупи его, сажай в него, Смуров! — закричали
все. Но Смуров (левша) и без того не заставил ждать себя и тотчас отплатил: он бросил камнем в мальчика за канавкой, но неудачно: камень ударился в землю. Мальчик за канавкой тотчас же пустил
еще в группу камень, на этот раз прямо в Алешу, и довольно больно ударил его в плечо. У мальчишки за канавкой
весь карман был полон заготовленными камнями. Это видно было за тридцать шагов по отдувшимся карманам его пальтишка.
— Вы
еще не знаете, Карамазов, какой он подлый, его убить мало, — повторил мальчик в курточке, с горящими глазенками, старше
всех по-видимому.
Вместо ответа мальчик вдруг громко заплакал, в голос, и вдруг побежал от Алеши. Алеша пошел тихо вслед за ним на Михайловскую улицу, и долго
еще видел он, как бежал вдали мальчик, не умаляя шагу, не оглядываясь и, верно,
все так же в голос плача. Он положил непременно, как только найдется время, разыскать его и разъяснить эту чрезвычайно поразившую его загадку. Теперь же ему было некогда.
— Нисколько. Я как прочел, то тотчас и подумал, что этак
все и будет, потому что я, как только умрет старец Зосима, сейчас должен буду выйти из монастыря. Затем я буду продолжать курс и сдам экзамен, а как придет законный срок, мы и женимся. Я вас буду любить. Хоть мне и некогда было
еще думать, но я подумал, что лучше вас жены не найду, а мне старец велит жениться…
— На минутку! Останьтесь
еще на одну минуту. Я хочу услышать мнение вот этого человека, которому я
всем существом своим доверяю. Катерина Осиповна, не уходите и вы, — прибавила она, обращаясь к госпоже Хохлаковой. Она усадила Алешу подле себя, а Хохлакова села напротив, рядом с Иваном Федоровичем.
Рассердившись почему-то на этого штабс-капитана, Дмитрий Федорович схватил его за бороду и при
всех вывел в этом унизительном виде на улицу и на улице
еще долго вел, и говорят, что мальчик, сын этого штабс-капитана, который учится в здешнем училище,
еще ребенок, увидав это, бежал
все подле и плакал вслух и просил за отца и бросался ко
всем и просил, чтобы защитили, а
все смеялись.