Неточные совпадения
В одном сатирическом английском романе прошлого столетия некто Гулливер, возвратясь из страны лилипутов, где люди
были всего в какие-нибудь два вершка росту, до того приучился считать себя между ними великаном, что, и
ходя по улицам Лондона, невольно кричал прохожим и экипажам, чтоб они пред ним сворачивали и остерегались, чтоб он как-нибудь их не раздавил, воображая, что он всё еще великан, а они маленькие.
Являлись к нам в кружок и случайные гости;
ходил жидок Лямшин,
ходил капитан Картузов. Бывал некоторое время один любознательный старичок, но помер. Привел
было Липутин ссыльного ксендза Слоньцевского, и некоторое время его принимали по принципу, но потом и принимать не стали.
Можно
было подумать, что это чистое школьничество, разумеется непростительнейшее; и, однако же, рассказывали потом, что он в самое мгновение операции
был почти задумчив, «точно как бы с ума
сошел»; но это уже долго спустя припомнили и сообразили.
— Так я и знала! Я в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы
будете не по шести, а по десяти верст
ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не то что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке, если в самом деле
есть что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
Но
будь и добра: иногда выдай и ему что-нибудь, и приятелям
ходить позволяй, раз в неделю, а если чаще, то гони.
— Так. Я еще посмотрю… А впрочем, всё так
будет, как я сказала, и не беспокойтесь, я сама ее приготовлю. Вам совсем незачем. Всё нужное
будет сказано и сделано, а вам туда незачем. Для чего? Для какой роли? И сами не
ходите и писем не пишите. И ни слуху ни духу, прошу вас. Я тоже
буду молчать.
А что суммы у него
есть, так это совершенно уж верно; полторы недели назад на босу ногу
ходил, а теперь, сам видел, сотни в руках.
— Я чай люблю, — сказал он, — ночью; много,
хожу и
пью; до рассвета. За границей чай ночью неудобно.
— Заметьте эту раздражительную фразу в конце о формальности. Бедная, бедная, друг всей моей жизни! Признаюсь, это внезапноерешение судьбы меня точно придавило… Я, признаюсь, всё еще надеялся, а теперь tout est dit, [всё решено (фр.).] я уж знаю, что кончено; c’est terrible. [это ужасно (фр.).] О, кабы не
было совсем этого воскресенья, а всё по-старому: вы бы
ходили, а я бы тут…
Она
была больна и с трудом даже
ходила.
— Это письмо я получила вчера, — покраснев и торопясь стала объяснять нам Лиза, — я тотчас же и сама поняла, что от какого-нибудь глупца; и до сих пор еще не показала maman, чтобы не расстроить ее еще более. Но если он
будет опять продолжать, то я не знаю, как сделать. Маврикий Николаевич хочет
сходить запретить ему. Так как я на вас смотрела как на сотрудника, — обратилась она к Шатову, — и так как вы там живете, то я и хотела вас расспросить, чтобы судить, чего еще от него ожидать можно.
Он вдруг встал, повернулся к своему липовому письменному столу и начал на нем что-то шарить. У нас
ходил неясный, но достоверный слух, что жена его некоторое время находилась в связи с Николаем Ставрогиным в Париже и именно года два тому назад, значит, когда Шатов
был в Америке, — правда, уже давно после того, как оставила его в Женеве. «Если так, то зачем же его дернуло теперь с именем вызваться и размазывать?» — подумалось мне.
Капитан приехал с сестрой совершенно нищим и, как говорил Липутин, действительно сначала
ходил по иным домам побираться; но, получив неожиданно деньги, тотчас же запил и совсем ошалел от вина, так что ему
было уже не до хозяйства.
В нем какой-то негодяй уверяет меня, что Николай Всеволодович
сошел с ума и что мне надо бояться какой-то хромой женщины, которая «
будет играть в судьбе моей чрезвычайную роль», я запомнила выражение.
— Маврикий Николаевич, я к вам с чрезвычайною просьбой, сделайте мне одолжение,
сходите взглянуть на этого человека внизу, и если
есть хоть какая-нибудь возможность его впустить,то приведите его сюда.
— Во всяком случае, дело это теперь кончено и рассказано, а стало
быть, можно и перестать о нем, — прибавил он, и какая-то сухая, твердая нотка прозвучала в его голосе. Варвара Петровна поняла эту нотку; но экзальтация ее не
проходила, даже напротив.
При бесконечной злобе, овладевавшей им иногда, он все-таки всегда мог сохранять полную власть над собой, а стало
быть, и понимать, что за убийство не на дуэли его непременно
сошлют в каторгу; тем не менее он все-таки убил бы обидчика, и без малейшего колебания.
Он бы и на дуэли застрелил противника, и на медведя
сходил бы, если бы только надо
было, и от разбойника отбился бы в лесу — так же успешно и так же бесстрашно, как и Л—н, но зато уж безо всякого ощущения наслаждения, а единственно по неприятной необходимости, вяло, лениво, даже со скукой.
Кстати, надо бы к нашим
сходить, то
есть к ним, а не к нашим, а то вы опять лыко в строку.
— Не помню, так;
ходил по комнате… всё равно. Я часы остановил,
было тридцать семь минут третьего.
Фантазия, Николай Всеволодович, бред, но бред поэта: однажды
был поражен,
проходя, при встрече с наездницей и задал материальный вопрос: «Что бы тогда
было?» — то
есть в случае.
Вы
будете молиться,
ходить куда угодно и делать что вам угодно.
Николай Всеволодович опять молча и не оборачиваясь пошел своею дорогой; но упрямый негодяй все-таки не отстал от него, правда теперь уже не растабарывая и даже почтительно наблюдая дистанцию на целый шаг позади. Оба
прошли таким образом мост и вышли на берег, на этот раз повернув налево, тоже в длинный и глухой переулок, но которым короче
было пройти в центр города, чем давешним путем по Богоявленской улице.
— Никогда, ничем вы меня не можете погубить, и сами это знаете лучше всех, — быстро и с твердостью проговорила Дарья Павловна. — Если не к вам, то я пойду в сестры милосердия, в сиделки,
ходить за больными, или в книгоноши, Евангелие продавать. Я так решила. Я не могу
быть ничьею женой; я не могу жить и в таких домах, как этот. Я не того хочу… Вы всё знаете.
— А все-таки вам надо помириться со стариком, — доложил Петр Степанович, — он в отчаянии. Вы его совсем
сослали на кухню. Вчера он встретил вашу коляску, поклонился, а вы отвернулись. Знаете, мы его выдвинем; у меня на него кой-какие расчеты, и он еще может
быть полезен.
Сомнения не
было, что
сошел с ума, по крайней мере обнаружилось, что в последнее время он замечен
был в самых невозможных странностях.
— Еще бы. Я там с ними два дня пировал. Ему так и надо
было сойти с ума.
— Он, может
быть, и не
сходил с ума.
Петр Степанович
прошел сперва к Кириллову. Тот
был, по обыкновению, один и в этот раз проделывал среди комнаты гимнастику, то
есть, расставив ноги, вертел каким-то особенным образом над собою руками. На полу лежал мяч. На столе стоял неприбранный утренний чай, уже холодный. Петр Степанович постоял с минуту на пороге.
Петр Степанович действительно схватился
было за чайник и искал порожней посудины. Кириллов
сходил в шкаф и принес чистый стакан.
Мало того,
был даже компрометирован: случилось так, что чрез его руки, в молодости,
прошли целые склады «Колокола» и прокламаций, и хоть он их даже развернуть боялся, но отказаться распространять их почел бы за совершенную подлость — и таковы иные русские люди даже и до сего дня.
Они вышли. Петр Степанович бросился
было в «заседание», чтоб унять хаос, но, вероятно, рассудив, что не стоит возиться, оставил всё и через две минуты уже летел по дороге вслед за ушедшими. На бегу ему припомнился переулок, которым можно
было еще ближе
пройти к дому Филиппова; увязая по колена в грязи, он пустился по переулку и в самом деле прибежал в ту самую минуту, когда Ставрогин и Кириллов
проходили в ворота.
Часом раньше того, как мы со Степаном Трофимовичем вышли на улицу, по городу
проходила и
была многими с любопытством замечена толпа людей, рабочих с Шпигулинской фабрики, человек в семьдесят, может и более.
Не доезжая городского валу, «они мне велели снова остановить, вышли из экипажа и
прошли через дорогу в поле; думал, что по какой ни
есть слабости, а они стали и начали цветочки рассматривать и так время стояли, чудно, право, совсем уже я усумнился».
Он опять хотел
было пройти.
— Вспомните, что мы виделись с вами в последний раз в Москве, на обеде в честь Грановского, и что с тех пор
прошло двадцать четыре года… — начал
было очень резонно (а стало
быть, очень не в высшем тоне) Степан Трофимович.
Бал же предполагался такой блистательный, непомерный; рассказывали чудеса;
ходили слухи о заезжих князьях с лорнетами, о десяти распорядителях, всё молодых кавалерах, с бантами на левом плече; о петербургских каких-то двигателях; о том, что Кармазинов, для приумножения сбору, согласился прочесть «Merci» в костюме гувернантки нашей губернии; о том, что
будет «кадриль литературы», тоже вся в костюмах, и каждый костюм
будет изображать собою какое-нибудь направление.
Вот в том-то и вина его, что он первый заговорил; ибо, вызывая таким образом на ответ, тем самым дал возможность всякой сволочи тоже заговорить и, так сказать, даже законно, тогда как если б удержался, то посморкались-посморкались бы, и
сошло бы как-нибудь… Может
быть, он ждал аплодисмента в ответ на свой вопрос; но аплодисмента не раздалось; напротив, все как будто испугались, съежились и притихли.
Вероятно, давеча, когда после моего бегства порешено
было с Петром Степановичем
быть балу и
быть на бале, — вероятно, она опять
ходила в кабинет уже окончательно «потрясенного» на «чтении» Андрея Антоновича, опять употребила все свои обольщения и привлекла его с собой.
Юлия Михайловна решительно не знала, что
будут ходить вверх ногами.
Трудно
было и
пройти, до того столпились.
И не
будь ты природный мой господин, которого я, еще отроком
бывши, на руках наших нашивал, то как
есть тебя теперича порешил бы, даже с места сего не
сходя!
И он наставил Кириллову револьвер прямо в лоб; но почти в ту же минуту, опомнившись наконец совершенно, отдернул руку, сунул револьвер в карман и, не сказав более ни слова, побежал из дому. Липутин за ним. Вылезли в прежнюю лазейку и опять
прошли откосом, придерживаясь за забор. Петр Степанович быстро зашагал по переулку, так что Липутин едва
поспевал. У первого перекрестка вдруг остановился.
— Эх, отстаньте, не ваше дело понимать. Да и
было бы очень смешно… — горько усмехнулась она. — Говорите мне про что-нибудь.
Ходите по комнате и говорите. Не стойте подле меня и не глядите на меня, об этом особенно прошу вас в пятисотый раз!
— Marie, я
буду что хочешь… я
буду ходить, говорить…
— Не может она ко всякому
ходить. По ночам особая практика… Убирайтесь к Макшеевой и не смейте шуметь! — трещал обозленный женский голос. Слышно
было, как Виргинский останавливал; но старая дева его отталкивала и не уступала.
Она ушла совершенно довольная. По виду Шатова и по разговору его оказалось ясно как день, что этот человек «в отцы собирается и тряпка последней руки». Она нарочно забежала домой, хотя прямее и ближе
было пройти к другой пациентке, чтобы сообщить об этом Виргинскому.
И он уселся у окна сзади дивана, так что ей никак нельзя
было его видеть. Но не
прошло и минуты, она подозвала его и брезгливо попросила поправить подушку. Он стал оправлять. Она сердито смотрела в стену.
Я потом нарочно
ходил туда посмотреть; как, должно
быть, казалось оно угрюмым в тот суровый осенний вечер.
Пока
будут доходить,
пройдет время, пока искать — опять время, а отыщут труп — значит, правда написана; значит, и всё правда, значит, и про Федьку правда.