Неточные совпадения
В продолжение всей двадцатилетней дружбы с Варварой Петровной он
раза по три и по четыре в год регулярно впадал в
так называемую между нами «гражданскую скорбь», то есть просто в хандру, но словечко это нравилось многоуважаемой Варваре Петровне.
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь
так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько
раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену.
Но тринадцать лет спустя, в одну трагическую минуту, припомнила и попрекнула его, и
так же точно побледнела, как и тринадцать лет назад, когда в первый
раз попрекала.
Только два
раза во всю свою жизнь сказала она ему: «Я вам этого никогда не забуду!» Случай с бароном был уже второй случай; но и первый случай в свою очередь
так характерен и, кажется,
так много означал в судьбе Степана Трофимовича, что я решаюсь и о нем упомянуть.
Так как она никогда ни
разу потом не намекала ему на происшедшее и всё пошло как ни в чем не бывало, то он всю жизнь наклонен был к мысли, что всё это была одна галлюцинация пред болезнию, тем более что в ту же ночь он и вправду заболел на целых две недели, что, кстати, прекратило и свидания в беседке.
До последнего случая он ни
разу ни с кем не поссорился и никого не оскорбил, а уж вежлив был
так, как кавалер с модной картинки, если бы только тот мог заговорить.
И, наконец, разъяснилась мне та главная, особенная тоска, которая
так неотвязчиво в этот
раз его мучила. Много
раз в этот вечер подходил он к зеркалу и подолгу пред ним останавливался. Наконец повернулся от зеркала ко мне и с каким-то странным отчаянием проговорил...
— Mais, ma bonne amie, [Но, мой добрый друг (фр.).] в третий
раз и в моих летах… и с
таким ребенком! — проговорил он наконец. — Mais c’est une enfant! [Но ведь это ребенок! (фр.)]
«Почему это, я заметил, — шепнул мне
раз тогда Степан Трофимович, — почему это все эти отчаянные социалисты и коммунисты в то же время и
такие неимоверные скряги, приобретатели, собственники, и даже
так, что чем больше он социалист, чем дальше пошел, тем сильнее и собственник… почему это?
Проклятие на эту минуту: я, кажется, оробел и смотрел подобострастно! Он мигом всё это заметил и, конечно, тотчас же всё узнал, то есть узнал, что мне уже известно, кто он
такой, что я его читал и благоговел пред ним с самого детства, что я теперь оробел и смотрю подобострастно. Он улыбнулся, кивнул еще
раз головой и пошел прямо, как я указал ему. Не знаю, для чего я поворотил за ним назад; не знаю, для чего я пробежал подле него десять шагов. Он вдруг опять остановился.
Но на этот
раз, к удивлению моему, я застал его в чрезвычайной перемене. Он, правда, с какой-то жадностию набросился на меня, только что я вошел, и стал меня слушать, но с
таким растерянным видом, что сначала, видимо, не понимал моих слов. Но только что я произнес имя Кармазинова, он совершенно вдруг вышел из себя.
— Ах, как жаль! — воскликнул Липутин с ясною улыбкой. — А то бы я вас, Степан Трофимович, еще одним анекдотцем насмешил-с. Даже и шел с тем намерением, чтобы сообщить, хотя вы, впрочем, наверно уж и сами слышали. Ну, да уж в другой
раз, Алексей Нилыч
так торопятся… До свиданья-с. С Варварой Петровной анекдотик-то вышел, насмешила она меня третьего дня, нарочно за мной посылала, просто умора. До свиданья-с.
— Vingt ans! И ни
разу не поняла меня, о, это жестоко! И неужели она думает, что я женюсь из страха, из нужды? О позор! тетя, тетя, я для тебя!.. О, пусть узнает она, эта тетя, что она единственная женщина, которую я обожал двадцать лет! Она должна узнать это, иначе не будет, иначе только силой потащат меня под этот се qu’on appelle le [
так называемый (фр.).] венец!
Я в первый
раз слышал это признание и
так энергически высказанное. Не скрою, что мне ужасно хотелось засмеяться. Я был не прав.
— Вот
так и сидит, и буквально по целым дням одна-одинешенька, и не двинется, гадает или в зеркальце смотрится, — указал мне на нее с порога Шатов, — он ведь ее и не кормит. Старуха из флигеля принесет иной
раз чего-нибудь Христа ради; как это со свечой ее одну оставляют!
— Разговору я всегда рада, только все-таки смешон ты мне, Шатушка, точно ты монах. Когда ты чесался-то? Дай я тебя еще причешу, — вынула она из кармана гребешок, — небось с того
раза, как я причесала, и не притронулся?
Так просидели мы еще несколько минут в совершенном молчании. Степан Трофимович начал было вдруг мне что-то очень скоро шептать, но я не расслушал; да и сам он от волнения не докончил и бросил. Вошел еще
раз камердинер поправить что-то на столе; а вернее — поглядеть на нас. Шатов вдруг обратился к нему с громким вопросом...
Варвара Петровна безмолвно смотрела на нее широко открытыми глазами и слушала с удивлением. В это мгновение неслышно отворилась в углу боковая дверь, и появилась Дарья Павловна. Она приостановилась и огляделась кругом; ее поразило наше смятение. Должно быть, она не сейчас различила и Марью Тимофеевну, о которой никто ее не предуведомил. Степан Трофимович первый заметил ее, сделал быстрое движение, покраснел и громко для чего-то возгласил: «Дарья Павловна!»,
так что все глаза
разом обратились на вошедшую.
— И я вас, душа моя, в первый только
раз теперь увидала, хотя давно уже с любопытством желала познакомиться, потому что в каждом жесте вашем вижу воспитание, — с увлечением прокричала Марья Тимофеевна. — А что мой лакей бранится,
так ведь возможно ли, чтобы вы у него деньги взяли,
такая воспитанная и милая? Потому что вы милая, милая, милая, это я вам от себя говорю! — с восторгом заключила она, махая пред собою своею ручкой.
Как и четыре года назад, когда в первый
раз я увидал его,
так точно и теперь я был поражен с первого на него взгляда.
Я нимало не забыл его; но, кажется, есть
такие физиономии, которые всегда, каждый
раз, когда появляются, как бы приносят с собой нечто новое, еще не примеченное в них вами, хотя бы вы сто
раз прежде встречались.
— Нет, я этого не знаю, в первый
раз даже слышу; почему
так вы не можете заявлять?
Капитан поклонился, шагнул два шага к дверям, вдруг остановился, приложил руку к сердцу, хотел было что-то сказать, не сказал и быстро побежал вон. Но в дверях как
раз столкнулся с Николаем Всеволодовичем; тот посторонился; капитан как-то весь вдруг съежился пред ним и
так и замер на месте, не отрывая от него глаз, как кролик от удава. Подождав немного, Николай Всеволодович слегка отстранил его рукой и вошел в гостиную.
— Напротив, — продолжала она, — я вам слишком благодарна, что вы заговорили; без вас я бы
так и не узнала. В первый
раз в двадцать лет я раскрываю глаза. Николай Всеволодович, вы сказали сейчас, что и вы были нарочно извещены: уж не писал ли и к вам Степан Трофимович в этом же роде?
Еще
раз повторяю: я и тогда считал его и теперь считаю (когда уже всё кончено) именно
таким человеком, который, если бы получил удар в лицо или подобную равносильную обиду, то немедленно убил бы своего противника, тотчас же, тут же на месте и без вызова на дуэль.
Липутин шепнул мне
раз, что, по слухам, Петр Степанович будто бы где-то принес покаяние и получил отпущение, назвав несколько прочих имен, и
таким образом, может, и успел уже заслужить вину, обещая и впредь быть полезным отечеству.
— Знаете, — заторопился он вдруг чрезмерно, каким-то вздрагивающим и пресекающимся голосом, — знаете, Николай Всеволодович, мы оставим насчет личностей, не
так ли,
раз навсегда? Вы, разумеется, можете меня презирать сколько угодно, если вам
так смешно, но все-таки бы лучше без личностей несколько времени,
так ли?
— Не беспокойтесь, я вас не обманываю, — довольно холодно продолжал Ставрогин, с видом человека, исполняющего только обязанность. — Вы экзаменуете, что мне известно? Мне известно, что вы вступили в это общество за границей, два года тому назад, и еще при старой его организации, как
раз пред вашею поездкой в Америку и, кажется, тотчас же после нашего последнего разговора, о котором вы
так много написали мне из Америки в вашем письме. Кстати, извините, что я не ответил вам тоже письмом, а ограничился…
— Чтобы по приказанию, то этого не было-с ничьего, а я единственно человеколюбие ваше знамши, всему свету известное. Наши доходишки, сами знаете, либо сена клок, либо вилы в бок. Я вон в пятницу натрескался пирога, как Мартын мыла, да с тех пор день не ел, другой погодил, а на третий опять не ел. Воды в реке сколько хошь, в брюхе карасей развел…
Так вот не будет ли вашей милости от щедрот; а у меня тут как
раз неподалеку кума поджидает, только к ней без рублей не являйся.
— Оправьтесь, полноте, чего бояться, неужто вы меня не узнали? — уговаривал Николай Всеволодович, но на этот
раз долго не мог уговорить; она молча смотрела на него, всё с тем же мучительным недоумением, с тяжелою мыслию в своей бедной голове и всё
так же усиливаясь до чего-то додуматься. То потупляла глаза, то вдруг окидывала его быстрым, обхватывающим взглядом. Наконец не то что успокоилась, а как бы решилась.
Николай Всеволодович опять молча и не оборачиваясь пошел своею дорогой; но упрямый негодяй все-таки не отстал от него, правда теперь уже не растабарывая и даже почтительно наблюдая дистанцию на целый шаг позади. Оба прошли
таким образом мост и вышли на берег, на этот
раз повернув налево, тоже в длинный и глухой переулок, но которым короче было пройти в центр города, чем давешним путем по Богоявленской улице.
Вон, поверите ли-с, у капитана Лебядкина-с, где сейчас изволили посещать-с, когда еще они до вас проживали у Филиппова-с,
так иной
раз дверь всю ночь настежь не запертая стоит-с, сам спит пьян мертвецки, а деньги у него изо всех карманов на пол сыплются.
Да и сам считал
такой предлог невозможным, особенно ввиду смиренных извинений, уже два
раза предложенных Николаем Всеволодовичем.
Опять сошлись, опять промах у Гаганова и опять выстрел вверх у Ставрогина. Про эти выстрелы вверх можно было бы и поспорить: Николай Всеволодович мог прямо утверждать, что он стреляет как следует, если бы сам не сознался в умышленном промахе. Он наводил пистолет не прямо в небо или в дерево, а все-таки как бы метил в противника, хотя, впрочем, брал на аршин поверх его шляпы. В этот второй
раз прицел был даже еще ниже, еще правдоподобнее; но уже Гаганова нельзя было разуверить.
Главною причиной
такого неожиданного переворота в общественном мнении было несколько слов, необыкновенно метко высказанных вслух одною особой, доселе не высказывавшеюся, и
разом придавших событию значение, чрезвычайно заинтересовавшее наше крупное большинство.
Случилось это
так: как
раз на другой же день после события у супруги предводителя дворянства нашей губернии, в тот день именинницы, собрался весь город.
Раза два-три, однако, не утерпела и весело исподтишка попрекнула его, что он с нею не
так откровенен...
Разумеется, никто более ее не был пленен и очарован вышеприведенными знаменательными словами Юлии Михайловны на вечере у предводительши: они много сняли тоски с ее сердца и
разом разрешили многое из того, что
так мучило ее с того несчастного воскресенья.
Таким образом и обнаружились предо мною их настоящие отношения, ибо на этот
раз прослушал весь разговор.
— Вот люди! — обратился вдруг ко мне Петр Степанович. — Видите, это здесь у нас уже с прошлого четверга. Я рад, что нынче по крайней мере вы здесь и рассудите. Сначала факт: он упрекает, что я говорю
так о матери, но не он ли меня натолкнул на то же самое? В Петербурге, когда я был еще гимназистом, не он ли будил меня по два
раза в ночь, обнимал меня и плакал, как баба, и как вы думаете, что рассказывал мне по ночам-то? Вот те же скоромные анекдоты про мою мать! От него я от первого и услыхал.
Но поразило Андрея Антоновича, главное, то, что управляющий на Шпигулинской фабрике доставил как
раз в то же время в полицию две или три пачки совершенно
таких же точно листочков, как и у подпоручика, подкинутых ночью на фабрике.
Не сердитесь в другой
раз; я пришел было вам два словечка нужных сказать; да вы какой-то
такой…
— Блюм, ты до
такой степени предан мне и услужлив, что я всякий
раз смотрю на тебя вне себя от страха.
— Вы ведь не… Не желаете ли завтракать? — спросил хозяин, на этот
раз изменяя привычке, но с
таким, разумеется, видом, которым ясно подсказывался вежливый отрицательный ответ. Петр Степанович тотчас же пожелал завтракать. Тень обидчивого изумления омрачила лицо хозяина, но на один только миг; он нервно позвонил слугу и, несмотря на всё свое воспитание, брезгливо возвысил голос, приказывая подать другой завтрак.
— А коли лежит просто, рот разевает на всех,
так как же его не стибрить! Будто серьезно не верите, что возможен успех? Эх, вера-то есть, да надо хотенья. Да, именно с этакими и возможен успех. Я вам говорю, он у меня в огонь пойдет, стоит только прикрикнуть на него, что недостаточно либерален. Дураки попрекают, что я всех здесь надул центральным комитетом и «бесчисленными разветвлениями». Вы сами
раз этим меня корили, а какое тут надувание: центральный комитет — я да вы, а разветвлений будет сколько угодно.
Виргинский — это человек чистейший, чище
таких, как мы, в десять
раз; ну и пусть его, впрочем.
Но я рассчитывал без хозяина. Дорогой именно как
раз случилось приключение, еще более потрясшее и окончательно направившее Степана Трофимовича…
так что я, признаюсь, даже и не ожидал от нашего друга
такой прыти, какую он вдруг в это утро выказал. Бедный друг, добрый друг!
Что же до людей поэтических, то предводительша, например, объявила Кармазинову, что она после чтения велит тотчас же вделать в стену своей белой залы мраморную доску с золотою надписью, что такого-то числа и года, здесь, на сем месте, великий русский и европейский писатель, кладя перо, прочел «Merci» и
таким образом в первый
раз простился с русскою публикой в лице представителей нашего города, и что эту надпись все уже прочтут на бале, то есть всего только пять часов спустя после того, как будет прочитано «Merci».
Оглянувшись в последний
раз за кулисами, я заметил, что тут шныряет-таки довольно постороннего народа и даже женщин, выходят и уходят.
«А впрочем, похвалите, похвалите, я ведь это ужасно люблю; я ведь это только
так говорю, что кладу перо; подождите, я еще вам триста
раз надоем, читать устанете…»