Неточные совпадения
Бог знает
как тут судить, но вероятнее, что ничего и
не начиналось в сердце Варвары Петровны такого, что могло
бы оправдать вполне подозрения Степана Трофимовича.
Но, несмотря на мечту о галлюцинации, он каждый день, всю свою жизнь,
как бы ждал продолжения и, так сказать, развязки этого события. Он
не верил, что оно так и кончилось! А если так, то странно же он должен был иногда поглядывать на своего друга.
Но, по некоторому гражданскому кокетству, он
не только
не молодился, но
как бы и щеголял солидностию лет своих, и в костюме своем, высокий, сухощавый, с волосами до плеч, походил
как бы на патриарха или, еще вернее, на портрет поэта Кукольника, литографированный в тридцатых годах при каком-то издании, особенно когда сидел летом в саду, на лавке, под кустом расцветшей сирени, опершись обеими руками на трость, с раскрытою книгой подле и поэтически задумавшись над закатом солнца.
Иные (хотя и далеко
не все) являлись даже пьяные, но
как бы сознавая в этом особенную, вчера только открытую красоту.
Справиться с нею они никогда
не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом
как бы в последних корчах под свалившимся на них и наполовину совсем уже раздавившим их камнем.
— Все вы из «недосиженных», — шутливо замечал он Виргинскому, — все подобные вам, хотя в вас, Виргинский, я и
не замечал той огра-ни-чен-ности,
какую встречал в Петербурге chez ces séminaristes, [у этих семинаристов (фр.).] но все-таки вы «недосиженные». Шатову очень хотелось
бы высидеться, но и он недосиженный.
Как бы ни хлопотали здесь наши доносчики, а иезуитом я быть
не желаю.
— Никогда эти ваши люди
не любили народа,
не страдали за него и ничем для него
не пожертвовали,
как бы ни воображали это сами, себе в утеху! — угрюмо проворчал он, потупившись и нетерпеливо повернувшись на стуле.
Узнали наконец, посторонними путями, что он опять в Петербурге, но что в прежнем обществе его уже
не встречали вовсе; он куда-то
как бы спрятался.
По хлебосольству его и гостеприимству ему
бы следовало быть предводителем дворянства старого доброго времени, а
не губернатором в такое хлопотливое время,
как наше.
С своей стороны, я даже до сих пор
не знаю,
как объяснить, несмотря даже на вскоре последовавшее событие, казалось
бы всё объяснившее и всех, по-видимому, умиротворившее.
До последнего случая он ни разу ни с кем
не поссорился и никого
не оскорбил, а уж вежлив был так,
как кавалер с модной картинки, если
бы только тот мог заговорить.
Я
бы желала, чтоб эти люди чувствовали к вам уважение, потому что они пальца вашего, вашего мизинца
не стоят, а вы
как себя держите?
По глубочайшему тогдашнему моему убеждению, обнаружение этой тайны, этой главной заботы Степана Трофимовича,
не прибавило
бы ему чести, и потому я,
как человек еще молодой, несколько негодовал на грубость чувств его и на некрасивость некоторых его подозрений.
Степану Верховенскому
не в первый раз отражать деспотизм великодушием, хотя
бы и деспотизм сумасшедшей женщины, то есть самый обидный и жестокий деспотизм,
какой только может осуществиться на свете, несмотря на то что вы сейчас, кажется, позволили себе усмехнуться словам моим, милостивый государь мой!
Степан Трофимович машинально подал руку и указал садиться; посмотрел на меня, посмотрел на Липутина и вдруг,
как бы опомнившись, поскорее сел сам, но всё еще держа в руке шляпу и палку и
не замечая того.
— Точно у нас и
не может быть негодяя? — осклабился вдруг Липутин,
как бы ощупывая своими вороватенькими глазками Степана Трофимовича.
— Нет, заметьте, заметьте, — подхватил Липутин,
как бы и
не слыхав Степана Трофимовича, — каково же должно быть волнение и беспокойство, когда с таким вопросом обращаются с такой высоты к такому человеку,
как я, да еще снисходят до того, что сами просят секрета. Это что же-с? Уж
не получили ли известий каких-нибудь о Николае Всеволодовиче неожиданных?
А
не заметили ли вы в течение лет, говорю, некоторого, говорю,
как бы уклонения идей, или особенного оборота мыслей, или некоторого, говорю,
как бы, так сказать, помешательства?
Да чего уж тут: вот только будь эта mademoiselle Лебядкина, которую секут кнутьями,
не сумасшедшая и
не кривоногая, так, ей-богу, подумал
бы, что она-то и есть жертва страстей нашего генерала и что от этого самого и пострадал капитан Лебядкин «в своем фамильном достоинстве»,
как он сам выражается.
Степан Трофимович схватил ее руку, протянутую к нему, и благоговейно поцеловал ее. Он глядел на нее
как бы с молитвой и
не мог выговорить слова.
В этой натуре, конечно, было много прекрасных стремлений и самых справедливых начинаний; но всё в ней
как бы вечно искало своего уровня и
не находило его, всё было в хаосе, в волнении, в беспокойстве.
— А вот же вам в наказание и ничего
не скажу дальше! А ведь
как бы вам хотелось услышать? Уж одно то, что этот дуралей теперь
не простой капитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому что Николай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ на днях продали, и вот же вам бог,
не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего
не скажу; до свиданья-с!
Я простил ей ее хохот, я видел, с
каким лицом она слушала, и се Maurice… я
бы не желал быть в его теперешней роли, brave homme tout de même, но несколько застенчив; впрочем, бог с ним…
— Он
не сумасшедший, но это люди с коротенькими мыслями, — вяло и
как бы нехотя промямлил он.
— О, почему
бы совсем
не быть этому послезавтра, этому воскресенью! — воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии, — почему
бы не быть хоть одной этой неделе без воскресенья — si le miracle existe? [если чудеса бывают (фр.).] Ну что
бы стоило провидению вычеркнуть из календаря хоть одно воскресенье, ну хоть для того, чтобы доказать атеисту свое могущество, et que tout soit dit! [и пусть всё будет кончено (фр.).] О,
как я любил ee! двадцать лет, все двадцать лет, и никогда-то она
не понимала меня!
— Один, один он мне остался теперь, одна надежда моя! — всплеснул он вдруг руками,
как бы внезапно пораженный новою мыслию, — теперь один только он, мой бедный мальчик, спасет меня и — о, что же он
не едет! О сын мой, о мой Петруша… и хоть я недостоин названия отца, а скорее тигра, но… laissez-moi, mon ami, [оставьте меня, мой друг (фр.).] я немножко полежу, чтобы собраться с мыслями. Я так устал, так устал, да и вам, я думаю, пора спать, voyez-vous, [вы видите (фр.).] двенадцать часов…
Многие желали
бы потом справиться, но
какой же труд разыскивать в этом море листов, часто
не зная ни дня, ни места, ни даже года случившегося происшествия?
— Это невозможно, и к тому же я совершенно
не понимал
бы,
как это сделать, — начал было я уговаривать, — я пойду к Шатову…
Он смотрел так,
как будто ждал разрушения мира, и
не то чтобы когда-нибудь, по пророчествам, которые могли
бы и
не состояться, а совершенно определенно, так-этак послезавтра утром, ровно в двадцать пять минут одиннадцатого.
— Да вы
не извиняйтесь, я вас
не боюсь. Тогда я только от лакея родился, а теперь и сам стал лакеем, таким же,
как и вы. Наш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит,
как бы кому-нибудь сапоги вычистить.
Я тотчас же рассказал всё, в точном историческом порядке, и прибавил, что хоть я теперь и успел одуматься после давешней горячки, но еще более спутался: понял, что тут что-то очень важное для Лизаветы Николаевны, крепко желал
бы помочь, но вся беда в том, что
не только
не знаю,
как сдержать данное ей обещание, но даже
не понимаю теперь, что именно ей обещал.
И между тем всё разрешилось так,
как никто
бы не предположил.
— Ну, да бог с тобой,
не рядясь садил, — махнул рукой ванька и поглядел на нее,
как бы думая: «Да и грех тебя обижать-то»; затем, сунув за пазуху кожаный кошель, тронул лошадь и укатил, напутствуемый насмешками близ стоявших извозчиков.
Одним словом, всему городу вдруг ясно открылось, что это
не Юлия Михайловна пренебрегала до сих пор Варварой Петровной и
не сделала ей визита, а сама Варвара Петровна, напротив, «держала в границах Юлию Михайловну, тогда
как та пешком
бы, может, побежала к ней с визитом, если
бы только была уверена, что Варвара Петровна ее
не прогонит». Авторитет Варвары Петровны поднялся до чрезвычайности.
Как бы то ни было, но вот уже пять дней
как обе дамы
не виделись.
— А я, мать моя, светского мнения
не так боюсь,
как иные; это вы, под видом гордости, пред мнением света трепещете. А что тут свои люди, так для вас же лучше, чем если
бы чужие слышали.
— Бог ты мой, что такое! — возопила Прасковья Ивановна, бессильно сплеснув руками. Но Лиза
не ответила и
как бы даже
не слышала; она села в прежний угол и опять стала смотреть куда-то в воздух.
— Сударыня, —
не слушал капитан, — я, может быть, желал
бы называться Эрнестом, а между тем принужден носить грубое имя Игната, — почему это,
как вы думаете? Я желал
бы называться князем де Монбаром, а между тем я только Лебядкин, от лебедя, — почему это? Я поэт, сударыня, поэт в душе, и мог
бы получать тысячу рублей от издателя, а между тем принужден жить в лохани, почему, почему? Сударыня! По-моему, Россия есть игра природы,
не более!
Я нимало
не забыл его; но, кажется, есть такие физиономии, которые всегда, каждый раз, когда появляются,
как бы приносят с собой нечто новое, еще
не примеченное в них вами, хотя
бы вы сто раз прежде встречались.
— Нет, это было нечто высшее чудачества и, уверяю вас, нечто даже святое! Человек гордый и рано оскорбленный, дошедший до той «насмешливости», о которой вы так метко упомянули, — одним словом, принц Гарри,
как великолепно сравнил тогда Степан Трофимович и что было
бы совершенно верно, если б он
не походил еще более на Гамлета, по крайней мере по моему взгляду.
— То есть, видите ли-с, если тут чего-нибудь я
не понял, —
как бы испугался и еще пуще заторопился Петр Степанович, — то виноват, разумеется, он, что так пишет.
Он с достоинством поклонился Варваре Петровне и
не вымолвил слова (правда, ему ничего и
не оставалось более). Он так и хотел было совсем уже выйти, но
не утерпел и подошел к Дарье Павловне. Та, кажется, это предчувствовала, потому что тотчас же сама, вся в испуге, начала говорить,
как бы спеша предупредить его...
—
Не кричи, пожалуйста, — замахал Pierre руками, — поверь, что всё это старые, больные нервы, и кричать ни к чему
не послужит. Скажи ты мне лучше, ведь ты мог
бы предположить, что я с первого шага заговорю:
как же было
не предуведомить.
Шатов и ударил-то по-особенному, вовсе
не так,
как обыкновенно принято давать пощечины (если только можно так выразиться),
не ладонью, а всем кулаком, а кулак у него был большой, веский, костлявый, с рыжим пухом и с веснушками. Если б удар пришелся по носу, то раздробил
бы нос. Но пришелся он по щеке, задев левый край губы и верхних зубов, из которых тотчас же потекла кровь.
Кажется, раздался мгновенный крик, может быть, вскрикнула Варвара Петровна — этого
не припомню, потому что всё тотчас же опять
как бы замерло. Впрочем, вся сцена продолжалась
не более каких-нибудь десяти секунд.
Если
бы кто ударил его по щеке, то,
как мне кажется, он
бы и на дуэль
не вызвал, а тут же, тотчас же убил
бы обидчика; он именно был из таких, и убил
бы с полным сознанием, а вовсе
не вне себя.
Едва только он выпрямился после того,
как так позорно качнулся на бок, чуть
не на целую половину роста, от полученной пощечины, и
не затих еще, казалось, в комнате подлый,
как бы мокрый какой-то звук от удара кулака по лицу,
как тотчас же он схватил Шатова обеими руками за плечи; но тотчас же, в тот же почти миг, отдернул свои обе руки назад и скрестил их у себя за спиной.
Он держал себя
как никогда прежде, стал удивительно молчалив, даже
не написал ни одного письма Варваре Петровне с самого воскресенья, что я счел
бы чудом, а главное, стал спокоен.
Иногда, впрочем, он и
не махал на меня руками. Иногда тоже казалось мне, что принятая таинственная решимость
как бы оставляла его и что он начинал бороться с каким-то новым соблазнительным наплывом идей. Это было мгновениями, но я отмечаю их. Я подозревал, что ему очень
бы хотелось опять заявить себя, выйдя из уединения, предложить борьбу, задать последнюю битву.