Неточные совпадения
Первою супругой его была одна легкомысленная девица из нашей губернии, на которой он женился в самой первой и еще безрассудной своей молодости, и, кажется, вынес с этою, привлекательною впрочем, особой много горя,
за недостатком средств к ее содержанию и, сверх того, по
другим, отчасти уже деликатным причинам.
Она ходила
за ним всю ночь, давала ему лавровишневых капель и до рассвета повторяла ему: «Вы еще полезны; вы еще явитесь; вас оценят… в
другом месте».
Тотчас же по возвращении из Петербурга Варвара Петровна отправила
друга своего
за границу: «отдохнуть»; да и надо было им расстаться на время, она это чувствовала.
Хотя Варвара Петровна и роскошно наделила своего
друга средствами, отправляя его в Берлин, но на эти четыреста рублей Степан Трофимович, пред поездкой, особо рассчитывал, вероятно на секретные свои расходы, и чуть не заплакал, когда Andrejeff попросил повременить один месяц, имея, впрочем, и право на такую отсрочку, ибо первые взносы денег произвел все вперед чуть не
за полгода, по особенной тогдашней нужде Степана Трофимовича.
—
Друзья мои, — учил он нас, — наша национальность, если и в самом деле «зародилась», как они там теперь уверяют в газетах, — то сидит еще в школе, в немецкой какой-нибудь петершуле,
за немецкою книжкой и твердит свой вечный немецкий урок, а немец-учитель ставит ее на колени, когда понадобится.
— Вы одни, я рада: терпеть не могу ваших
друзей! Как вы всегда накурите; господи, что
за воздух! Вы и чай не допили, а на дворе двенадцатый час! Ваше блаженство — беспорядок! Ваше наслаждение — сор! Что это
за разорванные бумажки на полу? Настасья, Настасья! Что делает ваша Настасья? Отвори, матушка, окна, форточки, двери, всё настежь. А мы в залу пойдемте; я к вам
за делом. Да подмети ты хоть раз в жизни, матушка!
— Excellente amie! — задрожал вдруг его голос, — я… я никогда не мог вообразить, что вы решитесь выдать меня…
за другую… женщину!
Только в последнее время, уведомляя о близком своем приезде, прислал два письма, почти одно
за другим.
Он тотчас же по ее уходе прислал
за мной, а от всех
других заперся на весь день.
Ослепление мое продолжалось одно лишь мгновение, и я сам очень скоро потом сознал всю невозможность моей мечты, — но хоть мгновение, а оно существовало действительно, а потому можно себе представить, как негодовал я иногда в то время на бедного
друга моего
за его упорное затворничество.
— Ах, как жаль! — воскликнул Липутин с ясною улыбкой. — А то бы я вас, Степан Трофимович, еще одним анекдотцем насмешил-с. Даже и шел с тем намерением, чтобы сообщить, хотя вы, впрочем, наверно уж и сами слышали. Ну, да уж в
другой раз, Алексей Нилыч так торопятся… До свиданья-с. С Варварой Петровной анекдотик-то вышел, насмешила она меня третьего дня, нарочно
за мной посылала, просто умора. До свиданья-с.
Хозяин дома в
другом новом доме своем и в
другой улице содержал трактир, а эта старуха, кажется родственница его, осталась смотреть
за всем старым домом.
Не испугаюсь и теперь, mais parlons d’autre chose [но поговорим о
другом (фр.).]… я, кажется, ужасных вещей наделал; вообразите, я отослал Дарье Павловне вчера письмо и… как я кляну себя
за это!
Не знаю почему, но мне всё думалось, что она звала его
за чем-то
другим.
И она задирчиво махнула рукой подносившему ей кофей слуге. (От кофею, впрочем, и
другие отказались, кроме меня и Маврикия Николаевича. Степан Трофимович взял было, но отставил чашку на стол. Марье Тимофеевне хоть и очень хотелось взять
другую чашку, она уж и руку протянула, но одумалась и чинно отказалась, видимо довольная
за это собой.)
— Знаешь что,
друг мой Прасковья Ивановна, ты, верно, опять что-нибудь вообразила себе, с тем вошла сюда. Ты всю жизнь одним воображением жила. Ты вот про пансион разозлилась; а помнишь, как ты приехала и весь класс уверила, что
за тебя гусар Шаблыкин посватался, и как madame Lefebure тебя тут же изобличила во лжи. А ведь ты и не лгала, просто навоображала себе для утехи. Ну, говори: с чем ты теперь? Что еще вообразила, чем недовольна?
Не понимаю одного только, почему от меня одной она может взять, а от
других ни
за что не захочет.
Мы со Степаном Трофимовичем, не без страха
за смелость предположения, но обоюдно ободряя
друг друга, остановились наконец на одной мысли: мы решили, что виновником разошедшихся слухов мог быть один только Петр Степанович, хотя сам он некоторое время спустя, в разговоре с отцом, уверял, что застал уже историю во всех устах, преимущественно в клубе, и совершенно известною до мельчайших подробностей губернаторше и ее супругу.
— Нет, не воображайте, я просто говорил, что вы не убьете, ну и там прочие сладкие вещи. И вообразите: она на
другой день уже знала, что я Марью Тимофеевну
за реку переправил; это вы ей сказали?
У Юлии Михайловны, по старому счету, было двести душ, и, кроме того, с ней являлась большая протекция. С
другой стороны, фон Лембке был красив, а ей уже
за сорок. Замечательно, что он мало-помалу влюбился в нее и в самом деле, по мере того как всё более и более ощущал себя женихом. В день свадьбы утром послал ей стихи. Ей всё это очень нравилось, даже стихи: сорок лет не шутка. Вскорости он получил известный чин и известный орден, а затем назначен был в нашу губернию.
Петр Степанович не то чтобы попросил извинения, а отделался какою-то грубою шуткой, которую в
другой раз можно было бы принять
за новое оскорбление, но в настоящем случае приняли
за раскаяние.
Зато Лямшин, ставивший себе
за честь роль шута, стянул с тарелки кисточку винограду,
за ним, смеясь,
другой, а третий протянул было руку и к шато-д’икему.
Наши дамы стеснились у самой решетки, весело и смешливо шушукая. Стоявших на коленях и всех
других посетителей оттеснили или заслонили, кроме помещика, который упорно остался на виду, ухватясь даже руками
за решетку. Веселые и жадно-любопытные взгляды устремились на Семена Яковлевича, равно как лорнеты, пенсне и даже бинокли; Лямшин по крайней мере рассматривал в бинокль. Семен Яковлевич спокойно и лениво окинул всех своими маленькими глазками.
То место оставлялось
за штатом, то переменялось начальство, то чуть не упекли его однажды с
другими под суд.
— Ну, кому надо! Да чего вы так испугались, ведь у вас, Юлия Михайловна говорила, заготовляется всегда по нескольку списков, один
за границей у нотариуса,
другой в Петербурге, третий в Москве, потом в банк, что ли, отсылаете.
Ни
за что не пропустила бы она, например, крестин повитого ею младенца, причем являлась в зеленом шелковом платье со шлейфом, а шиньон расчесывала в локоны и в букли, тогда как во всякое
другое время доходила до самоуслаждения в своем неряшестве.
Но в учительской группе послышалось хихиканье, которому тотчас же отозвались с
другого конца Лямшин и гимназист, а
за ними сиплым хохотом и родственник майор.
— В выборе, разумеется, нет сомнения, — пробормотал один офицер,
за ним
другой,
за ним еще кто-то. Главное, всех поразило, что Верховенский с «сообщениями» и сам обещал сейчас говорить.
У него каждый член общества смотрит один
за другим и обязан доносом.
— И вас. Знаете ли, я думал отдать мир папе. Пусть он выйдет пеш и бос и покажется черни: «Вот, дескать, до чего меня довели!» — и всё повалит
за ним, даже войско. Папа вверху, мы кругом, а под нами шигалевщина. Надо только, чтобы с папой Internationale согласилась; так и будет. А старикашка согласится мигом. Да
другого ему и выхода нет, вот помяните мое слово, ха-ха-ха, глупо? Говорите, глупо или нет?
Другие до сих пор у нас отвергают выбор, утверждая, что семидесяти человек слишком было бы много для выборных, а что просто эта толпа состояла из наиболее обиженных и приходили они просить лишь сами
за себя, так что общего фабричного «бунта», о котором потом так прогремели, совсем никакого не было.
Эти «
за кулисы» было довольно узкое пространство, отгороженное от публики наглухо занавесью и сообщавшееся сзади через коридор с
другими комнатами.
— Я
за повара теперь еще три целковых придам, — громко подхватил
другой голос, слишком даже громко, громко с настойчивостью.
Еще раз вам merci
за всё, и расстанемся
друг с
другом, как Кармазинов с публикой, то есть забудем
друг друга как можно великодушнее.
Юлия Михайловна ни
за что не соглашалась явиться на бал после «давешних оскорблений»,
другими словами, всеми силами желала быть к тому принужденною, и непременно им, Петром Степановичем.
Обнаружился один странный факт: совсем на краю квартала, на пустыре,
за огородами, не менее как в пятидесяти шагах от
других строений, стоял один только что отстроенный небольшой деревянный дом, и этот-то уединенный дом загорелся чуть не прежде всех, при самом начале пожара.
Петр Степанович несомненно был виноват пред ними: всё бы могло обойтись гораздо согласнее и легче,если б он позаботился хоть на капельку скрасить действительность. Вместо того чтобы представить факт в приличном свете, чем-нибудь римско-гражданским или вроде того, он только выставил грубый страх и угрозу собственной шкуре, что было уже просто невежливо. Конечно, во всем борьба
за существование, и
другого принципа нет, это всем известно, но ведь все-таки…
И он бросился прямо к Кириллову. Это было, вероятно, еще часа
за два до посещения Кириллова Петром Степановичем и Липутиным. Шатов и Кириллов, жившие на одном дворе, почти не видались
друг с
другом, а встречаясь, не кланялись и не говорили: слишком долго уж они «пролежали» вместе в Америке.
Эти три пруда, начинаясь от самого дома, шли, один
за другим, с лишком на версту, до самого конца парка.
— Вы, может быть. Вы бы уж лучше молчали, Липутин, вы только так говорите, по привычке. Подкупленные, господа, все те, которые трусят в минуту опасности. Из страха всегда найдется дурак, который в последнюю минуту побежит и закричит: «Ай, простите меня, а я всех продам!» Но знайте, господа, что вас уже теперь ни
за какой донос не простят. Если и спустят две степени юридически, то все-таки Сибирь каждому, и, кроме того, не уйдете и от
другого меча. А
другой меч повострее правительственного.
Не более как три дня спустя по его отъезде у нас в городе получено было из столицы приказание немедленно заарестовать его —
за какие собственно дела, наши или
другие, — не знаю.
Он мигом устроился
за столом на
другом конце дивана и с чрезвычайною жадностью накинулся на кушанье; но в то же время каждый миг наблюдал свою жертву. Кириллов с злобным отвращением глядел на него неподвижно, словно не в силах оторваться.
— И
за то и еще
за другое.
За многое
другое; впрочем, без всякой злобы. Чего же вскакивать? Чего же фигуры-то строить? Ого! Да мы вот как!..
— Ну, у Ставрогина есть и
другое, поумнее этого… — сварливо пробормотал Петр Степанович, с беспокойством следя
за оборотом разговора и
за бледным Кирилловым.
— Нет, нет, нет, стой, нашел всего лучше, эврика: gentilhomme-séminariste russe et citoyen du monde civilisé! [русский дворянин-семинарист и гражданин цивилизованного мира (фр.).] — вот что лучше всяких… — вскочил он с дивана и вдруг быстрым жестом схватил с окна револьвер, выбежал с ним в
другую комнату и плотно притворил
за собою дверь.
Он налил рюмку, встал и с некоторою торжественностью перешел через комнату в
другой угол, где поместилась его спутница на мешке, чернобровая бабенка, так надоедавшая ему дорогой расспросами. Бабенка законфузилась и стала было отнекиваться, но, высказав всё предписанное приличием, под конец встала, выпила учтиво, в три хлебка, как пьют женщины, и, изобразив чрезвычайное страдание в лице, отдала рюмку и поклонилась Степану Трофимовичу. Он с важностию отдал поклон и воротился
за стол даже с гордым видом.
— Дарья, — зашептала она вдруг Дарье Павловне, — немедленно
за доктором,
за Зальцфишем; пусть едет сейчас Егорыч; пусть наймет здесь лошадей, а из города возьмет
другую карету. Чтобы к ночи быть тут.