Неточные совпадения
Увы! мы только поддакивали. Мы аплодировали учителю нашему,
да с каким еще жаром! А
что, господа, не раздается ли и теперь, подчас сплошь
да рядом, такого
же «милого», «умного», «либерального» старого русского вздора?
— Ну, тут вы немного ошибаетесь; я в самом деле… был нездоров… — пробормотал Николай Всеволодович нахмурившись. — Ба! — вскричал он, —
да неужели вы и в самом деле думаете,
что я способен бросаться на людей в полном рассудке?
Да для
чего же бы это?
— Ба, ба!
что я вижу! — вскричал Nicolas, вдруг заметив на самом видном месте, на столе, том Консидерана. —
Да уж не фурьерист ли вы? Ведь
чего доброго! Так разве это не тот
же перевод с французского? — засмеялся он, стуча пальцами в книгу.
— Дура ты! — накинулась она на нее, как ястреб, — дура неблагодарная!
Что у тебя на уме? Неужто ты думаешь,
что я скомпрометирую тебя хоть чем-нибудь, хоть на столько вот!
Да он сам на коленках будет ползать просить, он должен от счастья умереть, вот как это будет устроено! Ты ведь знаешь
же,
что я тебя в обиду не дам! Или ты думаешь,
что он тебя за эти восемь тысяч возьмет, а я бегу теперь тебя продавать? Дура, дура, все вы дуры неблагодарные! Подай зонтик!
Э,
да неужто
же вы мечтаете,
что я еще кланяться вам должна с таким сокровищем, исчислять все выгоды, сватать!
Когда я, в тот
же вечер, передал Степану Трофимовичу о встрече утром с Липутиным и о нашем разговоре, — тот, к удивлению моему, чрезвычайно взволновался и задал мне дикий вопрос: «Знает Липутин или нет?» Я стал ему доказывать,
что возможности не было узнать так скоро,
да и не от кого; но Степан Трофимович стоял на своем.
— Нет, заметьте, заметьте, — подхватил Липутин, как бы и не слыхав Степана Трофимовича, — каково
же должно быть волнение и беспокойство, когда с таким вопросом обращаются с такой высоты к такому человеку, как я,
да еще снисходят до того,
что сами просят секрета. Это
что же-с? Уж не получили ли известий каких-нибудь о Николае Всеволодовиче неожиданных?
—
Да ведь вы сами
же и есть это наиблагороднейшее лицо, которое подтвердило Лебядкину от имени Николая Всеволодовича,
что не триста, а тысяча рублей были высланы. Ведь мне сам капитан сообщил в пьяном виде.
— Так
что же вы?
Да ведь и я с вами! — всполохнулся Липутин, вскочил и побежал вслед за Алексеем Нилычем.
— Ну
да как
же? Мамаша, правда, сначала узнала через Алену Фроловну, мою няню; ей ваша Настасья прибежала сказать. Ведь вы говорили
же Настасье? Она говорит,
что вы ей сами говорили.
— А конфидента под рукой не случилось, а Настасья подвернулась, — ну и довольно! А у той целый город кумушек! Ну
да полноте, ведь это всё равно; ну пусть знают, даже лучше. Скорее
же приходите, мы обедаем рано…
Да, забыла, — уселась она опять, — слушайте,
что такое Шатов?
—
Да ведь это
же гимн! Это гимн, если ты не осел! Бездельники не понимают! Стой! — уцепился он за мое пальто, хотя я рвался изо всех сил в калитку. — Передай,
что я рыцарь чести, а Дашка… Дашку я двумя пальцами… крепостная раба и не смеет…
— Проиграете! — захохотал Липутин. — Влюблен, влюблен как кошка, а знаете ли,
что началось ведь с ненависти. Он до того сперва возненавидел Лизавету Николаевну за то,
что она ездит верхом,
что чуть не ругал ее вслух на улице;
да и ругал
же! Еще третьего дня выругал, когда она проезжала, — к счастью, не расслышала, и вдруг сегодня стихи! Знаете ли,
что он хочет рискнуть предложение? Серьезно, серьезно!
— А вот
же вам в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь как бы вам хотелось услышать? Уж одно то,
что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей губернии,
да еще довольно значительный, потому
что Николай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ на днях продали, и вот
же вам бог, не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!
— Один, один он мне остался теперь, одна надежда моя! — всплеснул он вдруг руками, как бы внезапно пораженный новою мыслию, — теперь один только он, мой бедный мальчик, спасет меня и — о,
что же он не едет! О сын мой, о мой Петруша… и хоть я недостоин названия отца, а скорее тигра, но… laissez-moi, mon ami, [оставьте меня, мой друг (фр.).] я немножко полежу, чтобы собраться с мыслями. Я так устал, так устал,
да и вам, я думаю, пора спать, voyez-vous, [вы видите (фр.).] двенадцать часов…
—
Да о самом главном, о типографии! Поверьте
же,
что я не в шутку, а серьезно хочу дело делать, — уверяла Лиза всё в возрастающей тревоге. — Если решим издавать, то где
же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому
что в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозможно для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и мама, я знаю, позволит, если только на ваше имя…
— Степан Трофимович уверяет,
что вы помешались на немцах, — смеялся я, — мы с немцев всё
же что-нибудь
да стащили себе в карман.
— А как
же: маленький, розовенький, с крошечными такими ноготочками, и только вся моя тоска в том,
что не помню я, мальчик аль девочка. То мальчик вспомнится, то девочка. И как родила я тогда его, прямо в батист
да в кружево завернула, розовыми его ленточками обвязала, цветочками обсыпала, снарядила, молитву над ним сотворила, некрещеного понесла, и несу это я его через лес, и боюсь я лесу, и страшно мне, и всего больше я плачу о том,
что родила я его, а мужа не знаю.
—
Что вижу?
Да ну
же, говорите что-нибудь!
— Ну верю, верю,
что любишь, убери свои руки. Ведь ты мешаешь другим… Ах, вот и Николай Всеволодович,
да не шали
же, прошу тебя, наконец!
— Боже,
да ведь он хотел сказать каламбур! — почти в ужасе воскликнула Лиза. — Маврикий Николаевич, не смейте никогда пускаться на этот путь! Но только до какой
же степени вы эгоист! Я убеждена, к чести вашей,
что вы сами на себя теперь клевещете; напротив; вы с утра до ночи будете меня тогда уверять,
что я стала без ноги интереснее! Одно непоправимо — вы безмерно высоки ростом, а без ноги я стану премаленькая, как
же вы меня поведете под руку, мы будем не пара!
— Ба,
да и я теперь всё понимаю! — ударил себя по лбу Петр Степанович. — Но… но в какое
же положение я был поставлен после этого? Дарья Павловна, пожалуйста, извините меня!..
Что ты наделал со мной после этого, а? — обратился он к отцу.
— Н-нет, не Липутин, — пробормотал, нахмурясь, Петр Степанович, — это я знаю, кто. Тут похоже на Шатова… Впрочем, вздор, оставим это! Это, впрочем, ужасно важно… Кстати, я всё ждал,
что ваша матушка так вдруг и брякнет мне главный вопрос… Ах
да, все дни сначала она была страшно угрюма, а вдруг сегодня приезжаю — вся так и сияет. Это
что же?
—
Да еще
же бы нет! Единственно,
что в России есть натурального и достигнутого… не буду, не буду, — вскинулся он вдруг, — я не про то, о деликатном ни слова. Однако прощайте, вы какой-то зеленый.
—
Да, и я вам писал о том из Америки; я вам обо всем писал.
Да, я не мог тотчас
же оторваться с кровью от того, к
чему прирос с детства, на
что пошли все восторги моих надежд и все слезы моей ненависти… Трудно менять богов. Я не поверил вам тогда, потому
что не хотел верить, и уцепился в последний раз за этот помойный клоак… Но семя осталось и возросло. Серьезно, скажите серьезно, не дочитали письма моего из Америки? Может быть, не читали вовсе?
— Я согласен,
что основная идея автора верна, — говорил он мне в лихорадке, — но ведь тем ужаснее! Та
же наша идея, именно наша; мы, мы первые насадили ее, возрастили, приготовили, —
да и
что бы они могли сказать сами нового, после нас! Но, боже, как всё это выражено, искажено, исковеркано! — восклицал он, стуча пальцами по книге. — К таким ли выводам мы устремлялись? Кто может узнать тут первоначальную мысль?
Да что ты, я
же тебя и защищал.
—
Да говорю
же вам,
что их, очевидно, всего-на-всё пять человек, ну, десять, почему я знаю?
—
Да Кириллова
же, наконец; записка писана к Кириллову за границу… Не знали,
что ли? Ведь
что досадно,
что вы, может быть, предо мною только прикидываетесь, а давным-давно уже сами знаете про эти стихи, и всё! Как
же очутились они у вас на столе? Сумели очутиться! За
что же вы меня истязуете, если так?
— Так достаньте сейчас руку Шатова
да и сверьте. У вас в канцелярии непременно должна отыскаться какая-нибудь его подпись. А
что к Кириллову, так мне сам Кириллов тогда
же и показал.
—
Да, в ней есть несколько этой фуги, — не без удовольствия пробормотал Андрей Антонович, в то
же время ужасно жалея,
что этот неуч осмеливается, кажется, выражаться об Юлии Михайловне немного уж вольно. Петру
же Степановичу, вероятно, казалось,
что этого еще мало и
что надо еще поддать пару, чтобы польстить и совсем уж покорить «Лембку».
— Разумеется, я вам рук не связываю,
да и не смею. Не можете
же вы не следить; только не пугайте гнезда раньше времени, вот в
чем я надеюсь на ваш ум и на опытность. А довольно у вас, должно быть, своих-то гончих припасено и всяких там ищеек, хе-хе! — весело и легкомысленно (как молодой человек) брякнул Петр Степанович.
—
Да, вам
же первому и достанется, скажет,
что сами заслужили, коли вам так пишут. Знаем мы женскую логику. Ну, прощайте. Я вам, может, даже дня через три этого сочинителя представлю. Главное, уговор!
— А коли лежит просто, рот разевает на всех, так как
же его не стибрить! Будто серьезно не верите,
что возможен успех? Эх, вера-то есть,
да надо хотенья.
Да, именно с этакими и возможен успех. Я вам говорю, он у меня в огонь пойдет, стоит только прикрикнуть на него,
что недостаточно либерален. Дураки попрекают,
что я всех здесь надул центральным комитетом и «бесчисленными разветвлениями». Вы сами раз этим меня корили, а какое тут надувание: центральный комитет — я
да вы, а разветвлений будет сколько угодно.
—
Да уверяю
же вас, Арина Прохоровна,
что никто не подслушивает. Одна ваша фантазия.
Да и окна высоки,
да и кто тут поймет что-нибудь, если б и подслушивал.
—
Да что с вами? — вскричал Ставрогин. Тот не ответил, но бежал за ним и глядел на него прежним умоляющим, но в то
же время и непреклонным взглядом.
Я вам в этих
же самых кучках таких охотников отыщу,
что на всякий выстрел пойдут
да еще за честь благодарны останутся.
— Какого позора?
да ведь напротив! Поверьте, Степан Трофимович,
что всё это сегодня
же объяснится и кончится в вашу пользу…
—
Да что такое «простят»! Какие слова!
Что вы сделали такого? Уверяю
же вас,
что вы ничего не сделали!
Да и он ли был виноват,
что вместо невинных казенных дров и столь
же невинной Минхен сорокалетняя княжна вознесла его до себя?
Я
же потому, собственно, упоминаю об этой несуществовавшей Авдотье Петровне,
что со Степаном Трофимовичем чуть-чуть не случилось того
же,
что и с нею (в случае, если б та существовала в действительности); даже, может быть, с него-то как-нибудь и взялся весь этот нелепый слух о Тарапыгиной, то есть просто в дальнейшем развитии сплетни взяли
да и переделали его в какую-то Тарапыгину.
Как многие из наших великих писателей (а у нас очень много великих писателей), он не выдерживал похвал и тотчас
же начинал слабеть, несмотря на свое остроумие. Но я думаю,
что это простительно. Говорят, один из наших Шекспиров прямо так и брякнул в частном разговоре,
что, «дескать, нам, великим людям, иначе и нельзя» и т. д.,
да еще и не заметил того.
— Ну,
чего плакать! Вам непременно надо сцену? На ком-нибудь злобу сорвать? Ну и рвите на мне, только скорее, потому
что время идет, а надо решиться. Напортили чтением, скрасим балом. Вот и князь того
же мнения. Да-с, не будь князя,
чем бы у вас там кончилось?
— Помилуйте, я…
да я
что же… я всегда…
— Ай, не жмите руку так больно! Куда нам ехать вместе сегодня
же? Куда-нибудь опять «воскресать»? Нет, уж довольно проб…
да и медленно для меня;
да и неспособна я; слишком для меня высоко. Если ехать, то в Москву, и там делать визиты и самим принимать — вот мой идеал, вы знаете; я от вас не скрыла, еще в Швейцарии, какова я собою. Так как нам невозможно ехать в Москву и делать визиты, потому
что вы женаты, так и нечего о том говорить.
Хотите всю правду: видите, у меня действительно мелькала мысль, — сами
же вы ее мне подсказали, не серьезно, а дразня меня (потому
что не стали
же бы вы серьезно подсказывать), — но я не решался, и не решился бы ни за
что, ни за сто рублей, —
да тут и выгод-то никаких, то есть для меня, для меня…
—
Да разве вы ее не любите? — подхватил Петр Степанович с видом беспредельного удивления. — А коли так, зачем
же вы ее вчера, как вошла, у себя оставили и как благородный человек не уведомили прямо,
что не любите? Это ужасно подло с вашей стороны;
да и в каком
же подлом виде вы меня пред нею поставили?
—
Да поймите
же по крайней мере,
что он сумасшедший теперь человек! — кричал изо всей силы Петр Степанович. — Ведь все-таки жена его убита. Видите, как он бледен… Ведь он с вами
же всю ночь пробыл, ни на минуту не отходил, как
же его подозревать?
— Лизавета Николаевна, это уж такое малодушие! — бежал за нею Петр Степанович. — И к
чему вы не хотите, чтоб он вас видел? Напротив, посмотрите ему прямо и гордо в глаза… Если вы что-нибудь насчет того…девичьего… то ведь это такой предрассудок, такая отсталость…
Да куда
же вы, куда
же вы? Эх, бежит! Воротимтесь уж лучше к Ставрогину, возьмем мои дрожки…
Да куда
же вы? Там поле… ну, упала!..
Около двух часов разнеслось вдруг известие,
что Ставрогин, о котором было столько речей, уехал внезапно с полуденным поездом в Петербург. Это очень заинтересовало; многие нахмурились. Петр Степанович был до того поражен,
что, рассказывают, даже переменился в лице и странно вскричал: «
Да кто
же мог его выпустить?» Он тотчас убежал от Гаганова. Однако
же его видели еще в двух или трех домах.