Неточные совпадения
Учителей у нас тысяч 15 (на всю-то Россию!), и можно полагать,
что десятая часть
из них прочитала
то,
что было писано о недостатках современного воспитания и обучения.
Из этой десятой части половина, наверное, знала еще гораздо раньше
то, на
что наконец указывает литература; а
из остальных одни прочитали и не согласились, а другие согласились, да поняли по-своему, и хорошо, если хоть десятая доля поняла все как следует.
Книжная словесность, вынесенная к нам
из Византии, старалась, конечно, внести в народ свои идеи, но, как чуждая народной жизни, она могла только по-своему искажать
то,
что было живого в народе, и не в состоянии была, ни проникнуться истинными его нуждами, ни спуститься до степени его понимания.
Необходимо предположить,
что учители наши, прибывшие
из Византии, старались о
том, чтобы привить народу чуждые ему предания, и даже прибегали для этого к самим преданиям народным, переделывая их на свой лад и примешивая к ним
то,
что считали нужным.
В XII и XIII вв. самые летописи несколько более начинают обращать внимание на положение народа; обстоятельство это, без сомнения, произошло не без отношения к
тому,
что в это время встречаются между писателями многие
из белого духовенства, бывшие, конечно, в ближайшем соприкосновении с народом,
чем монахи.
Но важно уже и
то,
что содержание письменности все-таки расширяется и обращается к настоящему положению дел: значит, в самой жизни была сила, которая могла вывести даже книжную схоластику
из ее мертвых отвлечений на поприще деятельности, хоть сколько-нибудь живой.
В переписке его с Курбским весьма интересно следить, как он располагает арсеналом доводов, взятых
из книг
того времени, для
того, чтобы оправдать свое поведение и во
что бы
то ни стало обвинить Курбского.
Так, например, говоря о [бесстыдстве и] невежестве бояр, Кошихин объясняет его
тем,
что они наученья никакого не принимают от других народов; не принимают же потому,
что обычая не повелось ездить за границу,
из опасения нарушить чистоту веры и старые обычаи.
Суждение Кошихина может, пожалуй, показаться исключительным явлением; но здесь важно не
то, во скольких лицах мысль выразилась, а
то,
что она могла появиться в это время, и появиться как естественный вывод
из данных, существовавших в самой жизни.
Мы чувствуем,
что читатели уже недовольны нами за
то,
что мы так долго останавливаем их внимание на предмете, не имеющем ни малейшего соотношения ни с одним
из животрепещущих вопросов, волнующих современное общество.
То,
что в маленьких размерах приметно у Посошкова, в колоссальном виде выказалось у другого крестьянина, который, благодаря Петровой реформе, получил возможность выучиться разным наукам, побывал за границей и сделался тоже выходцем
из своего сословия.
Ломоносов сделался ученым, поэтом, профессором, чиновником, дворянином,
чем вам угодно, но уж никак не человеком, сочувствующим
тому классу народа,
из которого вышел он.
По-нашему,
то,
что одно
из двух положений г. Милюкова в пользу сатиры неверно: или сатира не производила благодетельного влияния на нравы, или же она производила его, и тогда, значит, после Кантемира, она уж все повторяла зады единственно для своего удовольствия.
Вообще,
что русская сатира не народна, это видно уж
из того,
что она противоречит народной пословице: «Лежачего не бьют».
Когда же ему растолковали,
что теперь ему надо идти дальше и уже все вопросы жизни пересмотреть с
той же народной точки зрения, оставивши всякую абстракцию и всякие предрассудки, с детства привитые к нему ложным образованием, тогда Гоголь сам испугался: народность представилась ему бездной, от которой надобно отбежать поскорее, и он отбежал от нее и предался отвлеченнейшему
из занятий — идеальному самоусовершенствованию.
Поздняя же брань будет просто постыдным пересыпаньем
из пустого в порожнее и будет только напоминать
того хохла, который, будучи сильно побит, пришел домой и храбрился перед родными, хвастаясь,
что когда его били, так он тоже свое дело делал — «показывал фигу» в кармане.
Повторим в заключение,
что книжка г. Милюкова умнее, справедливее и добросовестнее прежних историй литературы, составлявшихся у нас в разные времена, большею частью с крайне педантической точки зрения. Особенно
тем из читателей, которые стоят за честь русской сатиры и которым наш взгляд на нее покажется слишком суровым и пристрастно-неблагонамеренным, таким читателям лучше книжки г. Милюкова ничего и желать нельзя в настоящее время.
Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби» и я возлюблял, то
что из того выходило? — продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, — выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь».
В это время из толпы народа, вижу, выступил мой Савельич, подходит к Пугачеву и подает ему лист бумаги. Я не мог придумать,
что из того выйдет. «Это что?» — спросил важно Пугачев. «Прочитай, так изволишь увидеть», — отвечал Савельич. Пугачев принял бумагу и долго рассматривал с видом значительным. «Что ты так мудрено пишешь? — сказал он наконец. — Наши светлые очи не могут тут ничего разобрать. Где мой обер-секретарь?»
Неточные совпадения
Один
из них, например, вот этот,
что имеет толстое лицо… не вспомню его фамилии, никак не может обойтись без
того, чтобы, взошедши на кафедру, не сделать гримасу, вот этак (делает гримасу),и потом начнет рукою из-под галстука утюжить свою бороду.
А вы — стоять на крыльце, и ни с места! И никого не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного
из них впустите,
то… Только увидите,
что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть и не с просьбою, да похож на такого человека,
что хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)
Городничий. И не рад,
что напоил. Ну
что, если хоть одна половина
из того,
что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу:
что на сердце,
то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право,
чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь,
что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, — один
из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают
из уст его совершенно неожиданно.
Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты,
тем более он выиграет. Одет по моде.
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, —
из чего же ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну
что, где они? А? Да говорите же оттуда — все равно.
Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до
тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет!