Неточные совпадения
— Как нам за тебя бога молить! — радостно воскликнул Аким, поспешно нагибая
голову Гришки и сам кланяясь в то же время. — Благодетели вы, отцы наши!.. А
уж про себя скажу, Глеб Савиныч, в гроб уложу себя, старика. К какому делу ни приставишь, куда ни пошлешь, что сделать велишь…
Но помертвелый лес, окутанный туманным своим саваном, не встречает
уже его ласковой речью, не кивает ему приветливо кудрявой
головой.
— Силой выдадут!
Уж коли старый забрал что в
голову, вой не вой, а будет, как ему захочется… Я давно говорю тебе: полно спесивиться, этим ничего не возьмешь… Ты мне одно только скажи, — нетерпеливо произнес Гришка, — одно скажи: люб я тебе или нет?.. Коли нет…
Когда Глеб заберет что в
голову, можно почесть дело решенным; в этих случаях ничем
уже не возьмешь.
Несмотря на то что они
уже двадцать раз обманывались таким образом, им как будто все еще в
голову не приходило, что на Оке, кроме Василия и Петра, могут показаться другие люди: опыт в этом случае ни к чему не служил.
На
голове его
уже начали вытираться волосы, сквозь которые сильно просвечивало красное, приплюснутое, глянцевитое темя; нос Нефеда, комически вздернутый кверху, краснел так ярко, что, казалось, отражал цвет свой на остальные части лица; нос этот, в товариществе с мутными, стеклянистыми глазами, не оставлял ни малейшего сомнения, что Нефед частенько рвал косушку и даже недавно захватил куражу.
Во все продолжение предыдущего разговора он подобострастно следил за каждым движением Нефеда, — казалось, с какою-то даже ненасытною жадностию впивался в него глазами; как только Нефед обнаруживал желание сказать слово, или даже поднять руку, или повернуть
голову, у молодого парня были
уже уши на макушке; он заранее раскрывал рот, оскаливал зубы, быстро окидывал глазами присутствующих, как будто хотел сказать: «Слушайте, слушайте, что скажет Нефед!», и тотчас же разражался неистовым хохотом.
Но в нем
уже не принимал участия Нефед: сначала он прислонился спиною к лодке и, не выпуская изо рта трубки, стал как словно слушать; мало-помалу, однако ж, глаза его закрылись, губы отвисли,
голова покачнулась на сторону и увлекла за собою туловище, которое, свешиваясь постепенно набок, грохнулось наконец на землю.
— Чего ты зубы-то скалишь? Вот я тебе ребры-то посчитаю! — закричал Нефед грубым, суровым голосом, который ясно
уже показывал, что хмель благодаря крепкому сну не отуманивал его
головы — обстоятельство, всегда повергавшее Нефеда в мрачное, несообщительное расположение духа.
В этом случае весь в отца уродился:
уж когда что забрал в
голову, живота лишится, а на своем поставит!
Вода и льдины ходили
уже поверх кустов ивняка, покрывающих дальний плоский берег; там кое-где показывались еще ветлы: верхняя часть дуплистых стволов и приподнятые кверху
голые сучья принимали издали вид черных безобразных
голов, у которых от страха стали дыбом волосы; огромные глыбы льда, уносившие иногда на поверхности своей целый участок зимней дороги, стремились с быстротою щепки, брошенной в поток; доски, стоги сена, зимовавшие на реке и которых не успели перевезти на берег, бревна, столетние деревья, оторванные от почвы и приподнятые льдинами так, что наружу выглядывали только косматые корни, появлялись беспрестанно между икрами [Льдинами.
Лодки были
уже спущены накануне; невод, приподнятый кольями, изгибался чуть не во всю ширину площадки. Величественно восходило солнце над бескрайным водяным простором, озолоченным косыми, играющими лучами; чистое, безоблачное небо раскидывалось розовым шатром над
головами наших рыбаков. Все улыбалось вокруг и предвещало удачу. Не медля ни минуты, рыбаки подобрали невод, бросились в челноки и принялись за промысел. Любо было им погулять на раздолье после пятимесячного заточения в душных, закоптелых избах.
Итак, они плыли молча. Челнок приближался
уже к кустам ивняка и находился недалеко от высокой ветлы, висевшей над омутом, как внезапно посреди тишины снова раздался крик совы, но на этот раз так близко, что оба рыбака подняли
голову.
— Ну, что, дьячок, что голову-то повесил? Отряхнись! — сказал Глеб, как только прошло первое движение досады. — Али
уж так кручина больно велика?.. Эх ты! Раненько, брат, кручиной забираешься… Погоди, будет время, придет и незваная, непрошеная!.. Пой, веселись — вот пока твоя вся забота… А ты нахохлился; подумаешь, взаправду несчастный какой… Эх ты, слабый, пра, слабый! Ну, что ты за парень? Что за рыбак? Мякина, право слово, мякина! — заключил Глеб, постепенно смягчаясь, и снова начал ухмыляться в бороду.
Глеб и сын его подошли к избушке; осмотревшись на стороны, они увидели шагах в пятнадцати дедушку Кондратия, сидевшего на берегу озера. Свесив худощавые ноги над водою, вытянув вперед белую как лунь
голову, освещенную солнцем, старик
удил рыбу. Он так занят был своим делом, что не заметил приближения гостей: несколько пескарей и колюшек, два-три окуня, плескавшиеся в сером глиняном кувшине, сильно, по-видимому, заохотили старика.
Белая, патриархальная
голова соседа, тихое выражение лица его, насквозь проникнутого добротою и детским простодушием, приводили на память тех набожных старичков, которые
уже давным-давно отказались от всех земных, плотских побуждений и обратили все помыслы свои к богу.
Хотя старик свыкся
уже с мыслью о необходимости разлучиться рано или поздно с приемышем, тем не менее, однако ж, заснуть он долго не мог: большую часть ночи проворочался он с боку на бок и часто так сильно покрякивал, что куры и голуби, приютившиеся на окраине дырявой лодки, почти над самой его
головой, вздрагивали и поспешно высовывали
голову из-под теплого крыла.
«Что ж бы такое значило?
Уж не засорил ли парень дурью свою
голову?.. Погоди ж, я вот из тебя дурь-то вышибу!»
— Нет, батюшка! Зачем? — возразил сын, качая
головою. — Зачем?.. Ну, а как кому-нибудь из братьев вынется жеребий либо Гришке, ведь они век мучиться будут, что я за них иду!.. Господь с ними! Пущай себе живут, ничего не ведая, дело пущай
уж лучше будет закрытое.
Тут
уже и самого старика слеза прошибла; он медленно подошел к жене, положил ей широкую ладонь свою на
голову и произнес прерывающимся голосом...
Гришка между тем простился
уже с товарищем своей юности: он отошел немного поодаль;
голова его опущена, брови нахмурены, но темные глаза, украдкой устремляющиеся то в одну сторону двора, то в другую, ясно показывают, что печальный вид принят им по необходимости, для случая, что сам он слабо разделяет семейную скорбь.
Перед ними стоит Глеб; глаза его сухи, не произносит он ни жалоб, ни упреков, ни жестоких укорительных слов; но скрещенные на груди руки, опущенная
голова, морщины, которых
уже не перечтешь теперь на высоком лбу, достаточно показывают, что душа старого рыбака переносит тяжкое испытание.
Сколько Глеб ни крепился, сколько ни отворачивал
голову, сколько ни хмурил брови, крупные капли слез своевольно брызгали из очей его и серебрили и без того
уже поседевшую бороду.
Старик, казалось, мало
уже заботился о том, что Гришка будет находиться в таком близком соседстве с озером дедушки Кондратия; такая мысль не могла даже прийти ему в
голову: после происшествия со старшими, непокорными сыновьями, после разлуки с Ванюшей мысли старого Глеба как словно окутались темным, мрачным облаком, которое заслоняло от него мелочи повседневной жизни.
— Ну, что, каков хозяин? — спросил Захар далеко
уже не с тем пренебрежением, какое обнаруживал за минуту; голос его и самые взгляды сделались как будто снисходительнее. Всякий работник, мало-мальски недовольный своим положением, с радостью встречает в семействе своего хозяина лицо постороннее и также недовольное. Свой брат, следовательно! А свой своего разумеет; к тому же две
головы нигде не сироты.
Тут
уже седые брови Глеба как словно совсем расправились, а белая
голова дедушки Кондратия заходила еще пуще прежнего из стороны в сторону; но
уже не от забот и печали заходила она таким образом, а с радости.
Уже час постукивала она вальком, когда услышала за спиною чьи-то приближающиеся шаги. Нимало не сомневаясь, что шаги эти принадлежали тетушке Анне, которая спешила, вероятно, сообщить о крайней необходимости дать как можно скорее груди ребенку (заботливость старушки в деле кормления кого бы то ни было составляла, как известно, одно из самых главных свойств ее нрава), Дуня поспешила положить на камень белье и валек и подняла
голову. Перед ней стоял Захар.
Глеб, у которого раскипелось
уже сердце, хотел было последовать за ним, но в самую эту минуту глаза его встретились с глазами племянника смедовского мельника — того самого, что пристал к нему на комаревской ярмарке. Это обстоятельство нимало не остановило бы старика, если б не заметил он, что племянник мельника мигал ему изо всей мочи, указывая на выходную дверь кабака. Глеб кивнул
головою и тотчас же вышел на улицу. Через минуту явился за ним мельников племянник.
Косвенное направление дождя и крепкий восточный ветер плохо способствовали удачной ловле; но Глеб забрал в
голову ехать на промысел, и
уже ничто в мире не в силах было заставить его изменить такому намерению.
Тетка Анна и Дуня плакали навзрыд. Дедушка Кондратий давно
уже не плакал: все слезы давно
уже были выплаканы; но тоска, изображавшаяся на кротком лице его, достаточно свидетельствовала о скорбных его чувствах. Один приемыш казался спокойным. Он стоял, склонив
голову; ни одна черта его не дрогнула во все продолжение предшествовавшей речи.
— Прощай, матушка Ока!.. — сказал Глеб, бессильно опуская на грудь
голову, но не отнимая тусклых глаз своих от окна. — Прощай, кормилица… Пятьдесят лет кормила ты меня и семью мою… Благословенна вода твоя! Благословенны берега твои!.. Нам
уж больше не видаться с тобой!.. Прощай и вы!.. — проговорил он, обращаясь к присутствующим. — Прощай, жена!..
Спичка вспыхнула, и Гришка принялся за дело. Старый, изветшалый задок сундука отошел без больших усилий, но в ту самую минуту, как приемыш наклонил
голову к отверстию сундука, Захар, успевший
уже разглядеть кое-что на дне, уронил спичку.
Во весь этот день Дуня не сказала единого слова. Она как словно избегала даже встречи с Анной. Горе делает недоверчивым: она боялась упреков рассерженной старухи. Но как только старушка заснула и мрачная ночь окутала избы и площадку, Дуня взяла на руки сына, украдкою вышла из избы, пробралась в огород и там
уже дала полную волю своему отчаянию. В эту ночь на
голову и лицо младенца, который спокойно почивал на руках ее, упала не одна горькая слеза…
Немного погодя ноги Захара ступали
уже в тени, которую бросали
головы и спины двух человек, сидевших против огня.
Мороз пробежал по всем суставчикам приемыша, и хмель, начинавший
уже шуметь в
голове его, мгновенно пропал. Он круто повернул к двери и шмыгнул на улицу. Захар, больше владевший собою, подошел к Герасиму, успевшему
уже сменить батрака за прилавком, потом прошелся раза два по кабаку, как бы ни в чем не бывало, и, подобрав штофы под мышки, тихо отворил дверь кабака. Очутившись на крыльце, он пустился со всех ног догонять товарища.
Хмель совсем
уже успел омрачить рассудок приемыша. Происшествие ночи живо еще представлялось его памяти. Мысль, что жена и тетка Анна побежали в Сосновку, смутно промелькнула в разгоряченной
голове его. Ступая нетвердою ногою по полу, он подошел к двери и отворил ее одним ударом. Он хотел
уже броситься в сени, но голос старухи остановил его на пороге и рассеял подозрения. Тем не менее он топнул ногой и закричал во все горло...
Гришка не успел прийти в себя, как
уже в дверях показалось несколько человек. Первое движение Захара было броситься к лучине и затушить огонь. Гришка рванулся к окну, вышиб раму и выскочил на площадку. Захар пустился вслед за ним, но едва просунул он
голову, как почувствовал, что в ноги ему вцепилось несколько дюжих рук.
— Петруша, касатик… выслушай меня! — воскликнула она, между тем как старик стоял подле дочери с поникшею
головою и старался прийти в себя. — Я
уж сказывала тебе — слышь, я сказывала, мать родная, — не кто другой. Неужто злодейка я вам досталась! — подхватила Анна. — Поклепали тебе на него, родной, злые люди поклепали: он, батюшка, ни в чем не причастен, и дочка его.