Неточные совпадения
До того времени он в ус
не дул; обжигался день-деньской на печке, как словно и
не чаял своего
горя.
Солнце
не успело еще обогнуть
гору, и часть ее, обращенная к путешественникам, окутывалась тенью. Это обстоятельство значительно улучшало снежную дорогу: дядя Аким
не замедлил приблизиться к вершине. С каждым шагом вперед выступала часть сияющего, неуловимо далекого горизонта… Еще шаг-другой, и дядя Аким очутился на хребте противоположного ската, круто спускавшегося к реке.
Петр и жена его, повернувшись спиной к окнам, пропускавшим лучи солнца, сидели на полу; на коленях того и другого лежал бредень, который, обогнув несколько раз избу, поднимался вдруг
горою в заднем углу и чуть
не доставал в этом месте до люльки, привешенной к гибкому шесту, воткнутому в перекладину потолка.
— Так-то, так! Я и сам об этом думаю: родня немалая; когда у моей бабки кокошник
горел, его дедушка пришел да руки погрел… Эх ты, сердечная! — прибавил, смеясь, рыбак. — Сватьев
не оберешься, свояков
не огребешься — мало ли на свете всякой шушеры! Всех их в дом пущать — жирно будет!
В эту минуту он нимало
не сокрушался о поступке сына:
горе все в том, что вот сейчас, того и смотри, поймают парнишку, приведут и накажут.
В чертах рыбака
не отражалось ни смущения, ни суровости. Чувство радости быстро сменяет отчаяние, когда минует
горе, и тем сильнее овладевает оно душою и сердцем, чем сильнее была опасность. Глеб Савинов был даже веселее обыкновенного.
Но
горе в том, что дети Петра были точно так же снабжены дудками, и Глеб,
не имея духу отнять у малолетних потеху, поневоле должен был выслушивать несносный визг, наполнявший избу.
В чужих людях хуже еще
горя напринимаешься; там тебе даром и рубашонки-то никто
не вымоет.
Они
не отрывали глаз от «луча», который ярко
горел посреди ночи и так отчетливо повторялся в воде, окутанной темнотою наравне с лугами и ближним берегом, что издали казалось, будто два огненных глаза смотрели из глубины реки.
Пестрые лохмотья, развешанные по кустам, белые рубашки, сушившиеся на веревочке, верши, разбросанные в беспорядке, саки, прислоненные к углу, и между ними новенький сосновый, лоснящийся как золото, багор, две-три ступеньки, вырытые в земле для удобного схода на озеро, темный, засмоленный челнок, качавшийся в синей тени раскидистых ветел, висевших над водою, — все это представляло в общем обыкновенно живописную, миловидную картину, которых так много на Руси, но которыми наши пейзажисты, вероятно, от избытка пылкой фантазии и чересчур сильного поэтического чувства, стремящегося изображать румяные
горы, кипарисы, похожие на ворохи салата, и восточные гробницы, похожие на куски мыла, — никак
не хотят пользоваться.
Дуня сидела на краю постели; она уже
не скрывала теперь своего
горя перед молодым парнем. Закрыв лицо руками, она рыдала навзрыд, и слезы ее ручьями текли между судорожно сжатыми пальцами.
— Полно, говорю! Тут хлюпаньем ничего
не возьмешь! Плакалась баба на торг, а торг про то и
не ведает; да и ведать нет нужды! Словно и взаправду
горе какое приключилось.
Не навек расстаемся, господь милостив: доживем, назад вернется — как есть, настоящим человеком вернется; сами потом
не нарадуемся… Ну, о чем плакать-то? Попривыкли! Знают и без тебя, попривыкли:
не ты одна… Слава те господи! Наслал еще его к нам в дом… Жаль, жаль, а все
не как своего!
Но
не подозревал старый Глеб, что через каких-нибудь пять-шесть часов придется перенести испытание, перед которым настоящее его
горе ровно ничего
не будет значить.
Не предвидел он, что ночь эта, проведенная в тревожном забытьи, будет сравнительно его последнею спокойною ночью!
Глеб до сих пор
не может еще собраться с мыслями: в эти три дня старик перенес столько
горя!
Но
не быстрая ходьба в
гору утомила его: ему, напротив, хотелось бы пройти еще скорее, подняться еще выше.
Но Глеб мало еще ведал
горя: он
не осилил.
Очутившись в нескольких шагах от отца, он
не выдержал и опять-таки обернулся назад; но на этот раз глаза молодого парня
не встретили уже знакомых мест: все исчезло за
горою, темный хребет которой упирался в тусклое, серое без просвета небо…
Хотя Глеб коротко ознакомился теперь с истинным
горем — таким
горем, которое
не имело уже ничего общего с неудачами и невзгодами по части промысла или хозяйства, он никак
не предполагал, чтобы другой человек, и тем менее сосед, мог испытать что-нибудь подобное.
Один только и был!..»
Не раз также я заставал за сохою стариков, которых за час посетила нечаянная радость или сразило страшное
горе.
Конечно, все это были лишь пустые слова, действия разгоряченного
не в меру мозга — слова, над которыми всякий другой посмеялся бы вдоволь, пожалуй, еще намял бы ему хорошенько бока; но тем
не менее слова эти поразили молоденькую женщину страшным, неведомым до того
горем.
— Мы носим по времени. Нарочно
не взял хорошей одежды: оставил в «
Горах» у приятеля… Хорошо и в эвтой теперича: вишь, грязь, слякоть какая, самому давай бог притащиться,
не токмо с пожитками.
Но
горе в том, что он постоянно отказывался учить грамоте детей своих: «
Не на что, — говорил он, — нанять учителя!» Детей своих он любил, однако ж: ласкал их и нянчил с утра до вечера.
Дуня
не плакала,
не отчаивалась; но сердце ее замирало от страха и дрожали колени при мысли, что
не сегодня-завтра придется встретиться с мужем. Ей страшно стало почему-то оставаться с ним теперь с глазу на глаз. Она
не чувствовала к нему ненависти,
не желая ему зла, но вместе с тем
не желала его возвращения. Надежда окончательно угасла в душе ее; она знала, что, кроме зла и
горя, ничего нельзя было ожидать от Гришки.
Во весь этот день Дуня
не сказала единого слова. Она как словно избегала даже встречи с Анной.
Горе делает недоверчивым: она боялась упреков рассерженной старухи. Но как только старушка заснула и мрачная ночь окутала избы и площадку, Дуня взяла на руки сына, украдкою вышла из избы, пробралась в огород и там уже дала полную волю своему отчаянию. В эту ночь на голову и лицо младенца, который спокойно почивал на руках ее, упала
не одна горькая слеза…
Слезам этим суждено было
не пересыхать многие и многие дни и ночи. С того самого дня
горе, как червь, основалось в сердце молодой женщины.
— Мы пока, слышь, ничего
не скажем ему… об нашем об
горе…
— Батюшка! — закричала Дуня, которая до того времени слушала Петра, вздрагивая всем телом. — Батюшка! — подхватила она, снова бросаясь отцу в ноги. — Помилуй меня!
Не отступись… До какого
горя довела я тебя… Посрамила я тебя, родной мой!.. Всему я одна виновница… Сокрушила я твою старость…
Вы одни, ты да Вася, виновники всему
горю нашему; кабы отца тогда послушали, остались бы дома, при вас, знамо,
не то бы и было.
Причитание, готовое уже вырваться из груди ее, мгновенно замерло; она как словно забыла вдруг свое собственное
горе, поспешно отерла слезы и бросилась подсоблять старику, который, по-видимому,
не терял надежды возвратить дочь к жизни.
Издали еще увидели они старуху, сидевшую с внучком на завалинке. Петра и Василия
не было дома: из слов Анны оказалось, что они отправились — один в Озеро, другой — в
Горы; оба пошли попытать счастья,
не найдут ли рыбака, который откупил бы их место и взял за себя избы. Далее сообщала она, что Петр и Василий после продажи дома и сдачи места отправятся на жительство в «рыбацкие слободы», к которым оба уже привыкли и где, по словам их, жизнь привольнее здешней. Старушка следовала за ними.