Неточные совпадения
Но во всех трех полосах жизни Игната не покидало одно страстное желание — желание иметь сына, и чем старее
он становился, тем сильнее желал. Часто между
ним и женой происходили такие беседы. Поутру, за чаем, или в полдень, за обедом,
он, хмуро взглянув на жену, толстую, раскормленную
женщину, с румяным лицом и сонными глазами, спрашивал ее...
В то время
ему было сорок три года; высокий, широкоплечий,
он говорил густым басом, как протодьякон; большие глаза
его смотрели из-под темных бровей смело и умно; в загорелом лице, обросшем густой черной бородой, и во всей
его мощной фигуре было много русской, здоровой и грубой красоты; от
его плавных движений и неторопливой походки веяло сознанием силы.
Женщинам он нравился и не избегал
их.
Но, отступив пред нею однажды, в другой раз
он не сделал бы этого: не мог
он потерпеть, чтобы
женщина и жена
его не преклонилась пред
ним, — это унизило бы
его.
Он почувствовал, что жена ни в чем и никогда не уступит
ему и что между
ним и ею должна завязаться упорная борьба.
Все
они были одинаково благочестивы, безличны и подчинены Антонине Ивановне, хозяйке дома,
женщине высокой, худой, с темным лицом и строгими серыми глазами, —
они блестели властно и умно.
— «Что такое человек, чтоб быть
ему чистым и чтоб рожденному
женщиной быть праведным?»
— Шевелись — живее! — звучно крикнул
он вниз. Несколько голов поднялось к
нему, мелькнули пред
ним какие-то лица, и одно из
них — лицо
женщины с черными глазами — ласково и заманчиво улыбнулось
ему. От этой улыбки у
него в груди что-то вспыхнуло и горячей волной полилось по жилам.
Он оторвался от перил и снова подошел к столу, чувствуя, что щеки у
него горят.
Он исчез. Но Фому не интересовало отношение мужиков к
его подарку:
он видел, что черные глаза румяной
женщины смотрят на
него так странно и приятно.
Они благодарили
его, лаская, звали к себе, и, кроме
них,
он ничего не видал. Эта
женщина была одета по-городскому — в башмаки, в ситцевую кофту, и ее черные волосы были повязаны каким-то особенным платочком. Высокая и гибкая, она, сидя на куче дров, чинила мешки, проворно двигая руками, голыми до локтей, и все улыбалась Фоме.
Будучи еще чистым физически,
он уже знал, из разговоров, тайны интимных отношений мужчины к
женщине.
В душе
он не верил, что отношения мужчины к
женщине так просты и грубы, как о
них рассказывают.
Когда же, смеясь над
ним,
его уверяли, что
они именно таковы и не могут быть иными,
он глуповато и смущенно улыбался, но все-таки думал, что не для всех людей сношения с
женщиной обязательны в такой постыдной форме и что, наверное, есть что-нибудь более чистое, менее грубое и обидное для человека.
Он уже встал — но дверь в рубку отворилась, фигура высокой
женщины встала на пороге и, бесшумно притворив за собою дверь, негромко проговорила...
Она села на диван в двух шагах от
него. Фома видел блеск ее глаз, улыбку ее губ.
Ему показалось, что она улыбается не так, как давеча улыбалась, а иначе — жалобно, невесело. Эта улыбка ободрила
его,
ему стало легче дышать при виде этих глаз, которые, встретившись с
его глазами, вдруг потупились. Но
он не знал, о чем говорить с этой
женщиной, и
они оба молчали, молчанием тяжелым и неловким… Заговорила она...
Оно поглотило стыд, и на месте стыда выросла жалость к
женщине, одиноко ушедшей куда-то во тьму холодной майской ночи.
Ему захотелось позвать
женщину, но
он не знал ее имени.
Вспыхнувшая в
нем страсть сделала
его владыкой души и тела
женщины,
он жадно пил огненную сладость этой власти, и она выжгла из
него все неуклюжее, что придавало
ему вид парня угрюмого, глуповатого, и напоила
его сердце молодой гордостью, сознанием своей человеческой личности.
Любовь к
женщине всегда плодотворна для мужчины, какова бы она ни была, даже если она дает только страдания, — и в
них всегда есть много ценного.
Увлечение Фомы тридцатилетней
женщиной, справлявшей в объятиях юноши тризну по своей молодости, не отрывало
его от дела;
он не терялся ни в ласках, ни в работе, и там и тут внося всего себя.
Женщина, как хорошее вино, возбуждала в
нем с одинаковой силой жажду труда и любви, и сама она помолодела, приобщаясь поцелуев юности.
Пелагея относилась к
нему со всей страстью любовницы, с той силой чувства, которую влагают в свои увлечения
женщины ее лет, допивая последние капли из чаши жизни.
Фигура
женщины все уменьшалась, точно таяла, а Фома, не отрывая глаз, смотрел на нее и чувствовал, что помимо страха за отца и тоски о
женщине — в душе
его зарождается какое-то новое, сильное и едкое ощущение.
Фома не раз видел эту
женщину на улицах; она была маленькая,
он знал, что ее считают одной из красивейших в городе.
Но время шло, стирало понемногу яркие краски с этой
женщины, и незаметно для
него место в мечтах
его заняла маленькая, ангелоподобная Медынская.
Лицо у
него было как пузырь — красное, надутое; ни усов, ни бороды не было на
нем, и весь этот человек был похож на переодетую
женщину…
— Ну, зачем же так? — укоризненно сказала
женщина и, оправляя платье, нечаянно погладила рукой своей
его опущенную руку, в которой
он держал шляпу, что заставило Фому взглянуть на кисть своей руки и смущенно, радостно улыбнуться. — Вы, конечно, будете на обеде? — спрашивала Медынская.
А она взглянула на
него так, как не смотрела еще до этой поры, — взглядом женщины-матери, грустным взглядом любви, смешанной с опасением за любимого.
Маякин, бросив в грязь Медынскую, тем самым сделал ее доступной для крестника, и скоро Фома понял это. В деловых весенних хлопотах прошло несколько дней, и возмущенные чувства Фомы затихли. Грусть о потере человека притупила злобу на
женщину, а мысль о доступности
женщины усилила влечение к ней. Незаметно для себя
он решил, что
ему следует пойти к Софье Павловне и прямо, просто сказать ей, чего
он хочет от нее, — вот и все!
Фома смотрел на нее и видел, что наедине сама с собой она не была такой красивой, как при людях, — ее лицо серьезней и старей, в глазах нет выражения ласки и кротости, смотрят
они скучно. И поза ее была усталой, как будто
женщина хотела подняться и — не могла.
Струны под ее пальцами дрожали, плакали, Фоме казалось, что звуки
их и тихий голос
женщины ласково и нежно щекочут
его сердце… Но, твердый в своем решении,
он вслушивался в ее слова и, не понимая
их содержания, думал...
Голос
его оборвался. А
женщина тихонько засмеялась.
Парень смотрел на нее, чувствуя себя обезоруженным ее ласковыми словами и печальной улыбкой. То холодное и жесткое, что
он имел в груди против нее, — таяло в
нем от теплого блеска ее глаз.
Женщина казалась
ему теперь маленькой, беззащитной, как дитя. Она говорила что-то ласковым голосом, точно упрашивала, и все улыбалась; но
он не вслушивался в ее слова.
— Подождите, голубчик, не уходите! — торопливо сказала
женщина, протягивая к
нему руку.
Он вздрагивал весь, стоя против нее, и оглядывал ее с ног до головы укоризненным взглядом. Теперь слова выходили из груди у
него свободно, говорил
он негромко, но сильно, и
ему было приятно говорить.
Женщина, подняв голову, всматривалась в лицо
ему широко открытыми глазами. Губы у нее вздрагивали, и резкие морщинки явились на углах
их.
— Может, я обидное что сказал — простите! Все-таки я… люблю вас… —
Он тяжело вздохнул, а
женщина тихонько и странно засмеялась…
Образ ее был так ярок и думы о ней так тяжелы, точно
он нес эту
женщину в груди своей…
Но
ему стало неловко и даже смешно при мысли о том, как легко
ему жениться. Можно завтра же сказать крестному, чтоб
он сватал невесту, и — месяца не пройдет, как уже в доме вместе с
ним будет жить
женщина. И день и ночь будет около
него. Скажет
он ей: «Пойдем гулять!» — и она пойдет… Скажет: «Пойдем спать!» — тоже пойдет… Захочется ей целовать
его — и она будет целовать, если бы
он и не хотел этого. А сказать ей «не хочу, уйди!» — она обидится…
Ему хотелось пойти к ней,
он болел от желания снова быть около нее, но хмурился и не хотел уступить этому желанию, усердно занимаясь делами и возбуждая в себе злобу против
женщины.
Работа и тоска о
женщине не мешали
ему думать и о жизни.
И
женщин — жен и любовниц — этот старик, наверное, вогнал в гроб тяжелыми ласками своими, раздавил
их своей костистой грудью, выпил сок жизни из
них этими толстыми губами, и теперь еще красными, точно на
них не обсохла кровь
женщин, умиравших в объятиях
его длинных, жилистых рук.
—
Он спрашивает! Человек, который живет, как отшельник, не пьет, не играет, не любит
женщин… ах, да! Вы знаете, Фома Игнатьевич? Наша несравненная патронесса завтра уезжает за границу на все лето.
— Нельзя, Мартын Никитич, говорить так о
женщине, которая… — заговорил Ухтищев убедительным голосом, но Фома перебил
его.
Их было так много, что казалось,
женщина надела на голову себе огромную шапку и она съезжает ей на уши, щеки и высокий лоб; из-под
него спокойно и лениво смотрели большие голубые глаза.
Фома, облокотясь на стол, смотрел в лицо
женщины, в черные, полузакрытые глаза ее. Устремленные куда-то вдаль,
они сверкали так злорадно, что от блеска
их и бархатистый голос, изливавшийся из груди
женщины,
ему казался черным и блестящим, как ее глаза.
Он вспоминал ее ласки и думал...
Саша, положив голову на плечо
ему, тихо говорила прямо в ухо
ему слова, от которых
он краснел и смущался,
они возбуждали в
нем желание обнять эту
женщину и целовать ее без счета и устали.
Уже солнце зашло, даль окуталась синим туманом. Фома посмотрел туда и отвернулся в сторону.
Ему не хотелось ехать в город с этими людьми. А
они всё расхаживали по плоту неровными шагами, качаясь из стороны в сторону и бормоча бессвязные слова.
Женщины были трезвее мужчин, только рыжая долго не могла подняться со скамьи и, наконец поднявшись, объявила...
— Ты — убийца!.. — рыдая, вскричал Званцев. Но в это время раздался звучный плеск воды, точно она ахнула от испуга или удивления. Фома вздрогнул и замер. Потом взмыл опьяняющий, дикий вой
женщин, полные ужаса возгласы мужчин, и все фигуры на плоту замерли, кто как стоял. Фома, глядя на воду, окаменел, — по воде к
нему плыло что-то черное, окружая себя брызгами…
Тупой страх, овладевший
им, исчез, сменясь мятежной радостью.
Он схватил
женщину, вырвав ее из воды, прижал к груди и с удивлением, не зная, что сказать ей, смотрел в ее глаза.
Они ласково улыбнулись
ему…
— Черт с
ними! Утонут — мы с тобой в Сибирь пойдем… — сказала
женщина. Она начала дрожать, и дрожь ее тела, ощущаемая Фомой, заставила
его ускорить свой бег.
— Не… совсем… — тихо ответил Ефим, искоса посмотрев на Любовь. — Барыня при
них… черная такая… Вроде как не в своем уме
женщина… — вздыхая, сказал Ефим. — Все поет… очень хорошо поет… соблазн большой!
Это тайное, скрытое в
женщине, привлекало
его к ней чувством боязливого любопытства, напряженного интереса к спокойной и холодной душе ее, темной, как ее глаза.
Теперь, вспоминая это, — и многое другое, —
он чувствовал стыд за себя и недовольство Сашей.
Он смотрел на ее стройную фигуру, слушал ровное дыхание ее и чувствовал, что не любит эту
женщину, не нужна
ему она. В
его похмельной голове медленно зарождались какие-то серые, тягучие мысли. Как будто все, что
он пережил за это время, скрутилось в
нем в клубок тяжелый и сырой, и вот теперь клубок этот катается в груди
его, потихоньку разматываясь, и
его вяжут тонкие, серые нити.