Неточные совпадения
Он был владельцем канатного завода, имел
в городе у пристаней лавочку.
В этой лавочке, до потолка заваленной канатом, веревкой, пенькой и паклей, у него была маленькая каморка со стеклянной скрипучей дверью.
В каморке стоял большой, старый, уродливый стол, перед ним — глубокое кресло, и
в нем Маякин сидел целыми
днями, попивая чай, читая «Московские ведомости». Среди купечества он пользовался уважением, славой «мозгового» человека и очень любил ставить на вид древность
своей породы, говоря сиплым голосом...
Молчаливый и настойчивый
в своих детских желаниях, он по целым
дням возился с игрушками вместе с дочерью Маякина — Любой, под безмолвным надзором одной из родственниц, рябой и толстой старой
девы, которую почему-то звали Бузя, — существо чем-то испуганное, даже с детьми она говорила вполголоса, односложными словами.
А если Фоме нездоровилось, отец его, бросая все
свои дела, не уходил из дома и, надоедая сестре и сыну нелепыми вопросами и советами, хмурый, с боязнью
в глазах, ходил по комнатам сам не
свой и охал.
— Человек должен себя беречь для
своего дела и путь к
своему делу твердо знать… Человек, брат, тот же лоцман на судне…
В молодости, как
в половодье, — иди прямо! Везде тебе дорога… Но — знай время, когда и за правеж взяться надо… Вода сбыла, — там, гляди, мель, там карча, там камень; все это надо усчитать и вовремя обойти, чтобы к пристани доплыть целому…
— А что ты сам за себя отвечаешь — это хорошо. Там господь знает, что выйдет из тебя, а пока… ничего!
Дело не малое, ежели человек за
свои поступки сам платить хочет,
своей шкурой… Другой бы, на твоем месте, сослался на товарищей, а ты говоришь — я сам… Так и надо, Фома!.. Ты
в грехе, ты и
в ответе… Что, — Чумаков-то… не того… не ударил тебя? — с расстановкой спросил Игнат сына.
— Слепая, — сказал Игнат. — Иной человек вот так же, как сова
днем, мечется
в жизни… Ищет, ищет
своего места, бьется, бьется, — только перья летят от него, а все толку нет… Изобьется, изболеет, облиняет весь, да с размаха и ткнется куда попало, лишь бы отдохнуть от маеты
своей… Эх, беда таким людям — беда, брат!
Отец терпеливо и осторожно вводил его
в круг торговых
дел, брал с собой на биржу, рассказывал о взятых поставках и подрядах, о
своих сотоварищах, oписывал ему, как они «вышли
в люди», какие имеют состояния теперь, каковы их характеры. Фома быстро усвоил
дело, относясь ко всему серьезно и вдумчиво.
Через несколько
дней, когда баржи разгрузились и пароход готов был идти
в Пермь, — Ефим, к великому
своему огорчению, увидел, что к берегу подъехала телега и на ней черноглазая Пелагея с сундуком и какими-то узлами.
Увлечение Фомы тридцатилетней женщиной, справлявшей
в объятиях юноши тризну по
своей молодости, не отрывало его от
дела; он не терялся ни
в ласках, ни
в работе, и там и тут внося всего себя. Женщина, как хорошее вино, возбуждала
в нем с одинаковой силой жажду труда и любви, и сама она помолодела, приобщаясь поцелуев юности.
Он чувствовал себя счастливым и гордым, если порой ему удавалось распорядиться за
свой страх чем-нибудь
в отцовском
деле и заслужить одобрительную усмешку отца.
В нем было много честолюбивого стремления — казаться взрослым и деловым человеком, но жил он одиноко, как раньше, и не чувствовал стремления иметь друзей, хотя каждый
день встречался со многими из детей купцов, сверстниками
своими.
— А вот, говорю, вы денежки на техническое приспособьте… Ежели его
в малых размерах завести, то — денег одних этих хватит, а
в случае можно еще
в Петербурге попросить — там дадут! Тогда и городу
своих добавлять не надо и
дело будет умнее.
Он почти не ходил
в свою лавочку, всецело погрузясь
в пароходные
дела молодого Гордеева и оставляя Фоме много свободного времени.
Такие отношения установились у них быстро;
в две-три встречи Медынская вполне овладела юношей и начала медленно пытать его. Ей, должно быть, нравилась власть над здоровым, сильным парнем, нравилось будить и укрощать
в нем зверя только голосом и взглядом, и она наслаждалась игрой с ним, уверенная
в силе
своей власти. Он уходил от нее полубольной от возбуждения, унося обиду на нее и злобу на себя. А через два
дня снова являлся для пытки.
— Подождите, голубчик! Сегодня я могу сказать вам… что-то хорошее… Знаете — у человека, много пожившего, бывают минуты, когда он, заглянув
в свое сердце, неожиданно находит там… нечто давно забытое… Оно лежало где-то глубоко на
дне сердца годы… но не утратило благоухания юности, и когда память дотронется до него… тогда на человека повеет… живительной свежестью утра
дней…
— Ананий приехал… Зовет тебя… Ты вечерком сходи к нему, да, смотри, язык-то
свой попридержи… Ананий будет его раскачивать, чтоб ты о
делах позвонил… Хитрый, старый черт… Преподобная лиса… возведет очи
в небеса, а лапу тебе за пазуху запустит да кошель-то и вытащит… Поостерегись!..
«И этот тоже про жизнь говорит… и вот — грехи
свои знает, а не плачется, не жалуется… Согрешил — подержу ответ… А та?..» — Он вспомнил о Медынской, и сердце его сжалось тоской. «А та — кается… не поймешь у ней — нарочно она или
в самом
деле у нее сердце болит…»
— Ну конечно! Всякому человеку
свое дело дорого… а он — фабрикант грехов… Давно о нем и на каторге и
в аду плачут — тоскуют, ждут — не дождутся…
Всегда кипевший
в делах, бойкий и умный, он одиноко шел по
своему пути, а она видела его одиночество, знала, как тяжело оно, и ее отношение к отцу становилось теплее.
— Ну и тогда-то вот те, которые верх
в сумятице возьмут, — жизнь на
свой лад, по-умному и устроят… Не шаля-валя пойдет
дело, а — как по нотам! Не доживешь до этого, жаль!..
Расчетливый столяр каждой щепочке место
в деле найдет — так человек должен быть израсходован с пользой для
дела, весь, до последней
своей жилки.
— Характер у них очень уж крупный… Тверезые они больше всё молчат и
в задумчивости ходят, а вот подмочат вином
свои пружины — и взовьются… Так что —
в ту пору они и себе и
делу не хозяин, а лютый враг — извините! Я хочу уйти, Яков Тарасович! Мне без хозяина — не свычно, не могу я без хозяина жить…
Чем дальше шло
дело — тем тяжелей и обидней было ему видеть себя лишним среди спокойно-уверенных
в своей силе людей, готовых поднять для него несколько десятков тысяч пудов со
дна реки. Ему хотелось, чтоб их постигла неудача, чтобы все они сконфузились пред ним,
в голове его мелькала злая мысль...
— Напрасно вы беспокоитесь… Вот что, папаша… Или вы дайте мне полную волю, или все мое
дело берите
в свои руки, — все берите! Все, до рубля!
Весь
день, вплоть до вечера, кипятился Ежов, изрыгая хулу на людей, ненавистных ему, и его речи заражали Фому
своим злым пылом, — заражали, вызывая у парня боевое чувство. Но порой
в нем вспыхивало недоверие к Ежову, и однажды он прямо спросил его...
Установив
в своей статье, что купец
в деле творчества безобразий и скандалов несомненно возвышается над представителями других сословий, Ежов спрашивал: отчего это? — и отвечал...
Любовь написала Тарасу еще, но уже более краткое и спокойное письмо, и теперь со
дня на
день ждала ответа, пытаясь представить себе, каким должен быть он, этот таинственный брат? Раньше она думала о нем с тем благоговейным уважением, с каким верующие думают о подвижниках, людях праведной жизни, — теперь ей стало боязно его, ибо он ценою тяжелых страданий, ценою молодости
своей, загубленной
в ссылке, приобрел право суда над жизнью и людьми… Вот приедет он и спросит ее...
— Вы не жизнь строили — вы помойную яму сделали! Грязищу и духоту развели вы
делами своими. Есть у вас совесть? Помните вы бога? Пятак — ваш бог! А совесть вы прогнали… Куда вы ее прогнали? Кровопийцы! Чужой силой живете… чужими руками работаете! Сколько народу кровью плакало от великих
дел ваших? И
в аду вам, сволочам, места нет по заслугам вашим… Не
в огне, а
в грязи кипящей варить вас будут. Веками не избудете мучений…
Неточные совпадения
— Нет. Он
в своей каморочке // Шесть
дней лежал безвыходно, // Потом ушел
в леса, // Так пел, так плакал дедушка, // Что лес стонал! А осенью // Ушел на покаяние //
В Песочный монастырь.
Краса и гордость русская, // Белели церкви Божии // По горкам, по холмам, // И с ними
в славе спорили // Дворянские дома. // Дома с оранжереями, // С китайскими беседками // И с английскими парками; // На каждом флаг играл, // Играл-манил приветливо, // Гостеприимство русское // И ласку обещал. // Французу не привидится // Во сне, какие праздники, // Не
день, не два — по месяцу // Мы задавали тут. //
Свои индейки жирные, //
Свои наливки сочные, //
Свои актеры, музыка, // Прислуги — целый полк!
Гласит // Та грамота: «Татарину // Оболту Оболдуеву // Дано суконце доброе, // Ценою
в два рубля: // Волками и лисицами // Он тешил государыню, //
В день царских именин // Спускал медведя дикого // С
своим, и Оболдуева // Медведь тот ободрал…» // Ну, поняли, любезные?» // — Как не понять!
Правдин. Если вы приказываете. (Читает.) «Любезная племянница!
Дела мои принудили меня жить несколько лет
в разлуке с моими ближними; а дальность лишила меня удовольствия иметь о вас известии. Я теперь
в Москве, прожив несколько лет
в Сибири. Я могу служить примером, что трудами и честностию состояние
свое сделать можно. Сими средствами, с помощию счастия, нажил я десять тысяч рублей доходу…»
Я хотел бы, например, чтоб при воспитании сына знатного господина наставник его всякий
день разогнул ему Историю и указал ему
в ней два места:
в одном, как великие люди способствовали благу
своего отечества;
в другом, как вельможа недостойный, употребивший во зло
свою доверенность и силу, с высоты пышной
своей знатности низвергся
в бездну презрения и поношения.