Неточные совпадения
Приплясывая, идет черноволосая генуэзка, ведя за руку человека лет семи от роду, в деревянных башмаках и серой шляпе до плеч.
Он встряхивает головенкой, чтобы сбросить шляпу на затылок, а она всё падает
ему на лицо,
женщина срывает ее с маленькой головы и, высоко взмахнув ею, что-то поет и смеется, мальчуган смотрит на нее, закинув голову, — весь улыбка, потом подпрыгивает, желая достать шляпу, и оба
они исчезают.
Высокий человек в кожаном переднике, с голыми огромными руками, держит на плече девочку лет шести, серенькую, точно мышь, и говорит
женщине, идущей рядом с
ним, ведя за руку мальчугана, рыжего, как огонь...
И было странно, обидно и печально — заметить в этой живой толпе грустное лицо: под руку с молодой
женщиной прошел высокий, крепкий человек; наверное — не старше тридцати лет, но — седоволосый.
Он держал шляпу в руке,
его круглая голова была вся серебряная, худое здоровое лицо спокойно и — печально. Большие, темные, прикрытые ресницами глаза смотрели так, как смотрят только глаза человека, который не может забыть тяжкой боли, испытанной
им.
Здесь
женщины выучились верить молча и непоколебимо, священники развивали в
них эту способность много веков и добились чего хотели, — кто-то верно сказал, что католическая церковь построена на груди
женщины.
— Здесь относятся к
женщине значительно упрощеннее и грубее, чем в России, и — до последнего времени — итальянки давали много оснований для этого; не интересуясь ничем, кроме церкви,
они — в лучшем случае — чужды культурной работе мужчин и не понимают ее значения.
— Но рядом со всем этим
он замечал, что каждый раз, когда
ему приходится говорить о позорной современности, о том, как она угнетает человека, искажая
его тело,
его душу, когда
он рисовал картины жизни в будущем, где человек станет внешне и внутренне свободен, —
он видел ее перед собою другой: она слушала
его речи с гневом сильной и умной
женщины, знающей тяжесть цепей жизни, с доверчивой жадностью ребенка, который слышит волшебную сказку, и эта сказка в ладу с
его, тоже волшебно сложной, душою.
— И
он понял, что она умрет, но не уступит
ему. До этого «да»
он порою обнимал и целовал ее, она боролась с
ним, но сопротивление ее слабело, и
он мечтал уже, что однажды она уступит, и тогда ее инстинкт
женщины поможет
ему победить ее. Но теперь
он понял, что это была бы не победа, а порабощение, и с той поры перестал будить в ней
женщину.
А в средине
их — палатка Гуругана-Тимура [Тимур носил титул Гургана — «зятя», который давался тому, кто женился на
женщине из рода Чингисхана, или, получив власть в борьбе, женился на наследнице двух ханских родов.] — как царица среди своих подруг.
В битве Тимура и Боязида при Анкаре 20 июля 1402 г. османское войско Боязида было разгромлено, Боязид захвачен в плен, где вскоре и умер.] долетел крик
женщины, гордый крик орлицы, звук, знакомый и родственный
его оскорбленной душе, — оскорбленной Смертью и потому жестокой к людям и жизни.
Он приказал узнать, кто там кричит голосом без радости, и
ему сказали, что явилась какая-то
женщина, она вся в пыли и лохмотьях, она кажется безумной, говорит по-арабски и требует — она требует! — видеть
его, повелителя трех стран света.
— Да, я. Я победил многих и
его и еще не устал от побед. А что ты скажешь о себе,
женщина?
— Так,
женщина! — сказал Тимур. — И часто — я знаю —
они любят сильнее, борются упорнее, чем люди!
Поклонимся
женщине — она родила Моисея, Магомета и великого пророка Иисуса, который был умерщвлен злыми, но — как сказал Шерифэддин [Шерифэддин — по-видимому, Шериф-Эддин-Али, персидский историк XV века.] —
он еще воскреснет и придет судить живых и мертвых, в Дамаске это будет, в Дамаске!
— Я, раб божий Тимур, говорю что следует! Триста всадников отправятся сейчас же во все концы земли моей, и пусть найдут
они сына этой
женщины, а она будет ждать здесь, и я буду ждать вместе с нею, тот же, кто воротится с ребенком на седле своего коня,
он будет счастлив — говорит Тимур! Так,
женщина?
Между садов вьется узкая тропа, и по ней, тихо спускаясь с камня на камень, идет к морю высокая
женщина в черном платье,
оно выгорело на солнце до бурых пятен, и даже издали видны
его заплаты. Голова ее не покрыта — блестит серебро седых волос, мелкими кольцами
они осыпают ее высокий лоб, виски и темную кожу щек; эти волосы, должно быть, невозможно причесать гладко.
Тогда соседи сказали ей, что, конечно,
они понимают, как стыдно
женщине быть матерью урода; никому, кроме мадонны, не известно, справедливо ли наказана она этой жестокой обидой, однако ребенок не виноват ни в чем и она напрасно лишает
его солнца.
Женщины плакали, глядя на
него, мужчины, брезгливо сморщив лица, угрюмо ушли; мать урода сидела на земле, то пряча голову, то поднимая ее и глядя на всех так, точно без слов спрашивала о чем-то, чего никто не понимал.
— А
женщины? — спросила она, наклонясь над
ним.
Через день собралось наше общество рабочих. Чиротта встал пред
ними, обвиняемый в клевете на
женщину, и старик Джакомо Фаска, кузнец, сказал весьма недурно...
— Граждане, товарищи, хорошие люди! Мы требуем справедливости к нам — мы должны быть справедливы друг ко другу, пусть все знают, что мы понимаем высокую цену того, что нам нужно, и что справедливость для нас не пустое слово, как для наших хозяев. Вот человек, который оклеветал
женщину, оскорбил товарища, разрушил одну семью и внес горе в другую, заставив свою жену страдать от ревности и стыда. Мы должны отнестись к
нему строго. Что вы предлагаете?
Мы не любим, синьор, когда о наших делах пишут в газетах языком, в котором понятные слова торчат редко, как зубы во рту старика, или когда судьи, эти чужие нам люди, очень плохо понимающие жизнь, толкуют про нас таким тоном, точно мы дикари, а
они — божьи ангелы, которым незнаком вкус вина и рыбы и которые не прикасаются к
женщине!
Мелькают дети — герольды весны, солнце раскрашивает
их одежки в яркие цвета; покачиваясь, плывут пестро одетые
женщины, —
они так же необходимы в солнечный день, как звезды ночью.
У нас, в Калабрии, молодые люди перед тем, как уехать за океан, женятся, — может быть, для того, чтоб любовью к
женщине еще более углубить любовь к родине, — ведь
женщина так же влечет к себе, как родина, и ничто не охраняет человека на чужбине лучше, чем любовь, зовущая
его назад, на лоно своей земли, на грудь возлюбленной.
Ее идеальная красота запечатлена Праксителем в статуе Афродиты Книдской, а также Апеллесом в статуе Афродиты, выходящей из моря.] увлеченные красотою
женщины дурного поведения, говорил всё, что обязан был сказать, и, может быть, благодаря
ему Эмилию присудили к четырем годам простого заключения в тюрьме.
Почти половина лета прошла тихо и мирно, может быть, так прошла бы и вся жизнь, но во время кратких отлучек сына из дому
его отец снова начал приставать к снохе; она противилась назойливости распущенного старика, и это разозлило
его — слишком внезапно было прервано
его наслаждение молодым телом, и вот
он решил отомстить
женщине.
— Ах, да, да, да, — прошептала
женщина в отчаянии, — мы жили, я и
он, как муж с женою, раз тридцать, сорок…
В воскресенье народ собрался в церковь слушать мессу; впереди стояли
женщины в ярких праздничных юбках и платках, сзади
них, на коленях, мужчины; пришли и влюбленные помолиться мадонне о своей судьбе.
Скоро эту
женщину будут судить и, конечно, осудят тяжко, но — чему может научить удар того человека, который сам себя считает вправе наносить удары и раны? Ведь железо не становится мягче, когда
его куют.
А в конце концов, дорогие синьоры, надо сказать, что человек должен расти, плодиться там, где
его посеял господь, где
его любит земля и
женщина…
Старик Джиованни Туба еще в ранней молодости изменил земле ради моря — эта синяя гладь, то ласковая и тихая, точно взгляд девушки, то бурная, как сердце
женщины, охваченное страстью, эта пустыня, поглощающая солнце, ненужное рыбам, ничего не родя от совокупления с живым золотом лучей, кроме красоты и ослепительного блеска, — коварное море, вечно поющее о чем-то, возбуждая необоримое желание плыть в
его даль, — многих
оно отнимает у каменистой и немой земли, которая требует так много влаги у небес, так жадно хочет плодотворного труда людей и мало дает радости — мало!
Так и заснул навсегда для земли человек, плененный морем;
он и
женщин любил, точно сквозь сон, недолго и молча, умея говорить с
ними лишь о том, что знал, — о рыбе и кораллах, об игре волн, капризах ветра и больших кораблях, которые уходят в неведомые моря; был
он кроток на земле, ходил по ней осторожно, недоверчиво и молчал с людьми, как рыба, поглядывая во все глаза зорким взглядом человека, привыкшего смотреть в изменчивые глубины и не верить
им, а в море
он становился тихо весел, внимателен к товарищам и ловок, точно дельфин.
Кончилась месса, из дверей церкви на широкие ступени лестницы пестрой лавою течет толпа — встречу ей, извиваясь, прыгают красные змеи. Пугливо вскрикивают
женщины, радостно хохочут мальчишки — это
их праздник, и никто не смеет запретить
им играть красивым огнем.
Она была слишком веселой и сердечной
женщиной для того, чтоб спокойно жить с мужем; муж ее долго не понимал этого — кричал, божился, размахивал руками, показывал людям нож и однажды пустил
его в дело, проколов кому-то бок, но полиция не любит таких шуток, и Стефано, посидев немного в тюрьме, уехал в Аргентину; перемена воздуха очень помогает сердитым людям.
Не все
женщины были довольны ее жизнью, и мужчины, конечно, не все, но, имея честное сердце, она не только не трогала женатых, а даже часто умела помирить
их с женами, — она говорила...
— Кто разлюбил
женщину — значит,
он не умеет любить…
С поля в город тихо входит ночь в бархатных одеждах, город встречает ее золотыми огнями; две
женщины и юноша идут в поле, тоже как бы встречая ночь, вслед
им мягко стелется шум жизни, утомленной трудами дня.
Он со всеми обращался нагло и цинично — старик,
женщина,
ему всё равно, вижу я.
—
Они растащили мои плоды?! — закричала
женщина.
Женщина долго кричала, извергая на бритую голову Пепе все проклятия, известные ей, —
он слушал ее внимательно и покорно, время от времени прищелкивая языком, а иногда, с тихим одобрением, восклицая...
Грубая
женщина не поняла скромной гордости победителя, — она только погрозила
ему железным кулаком.
Толпа вылилась на площадь потоком масла и как-то сразу образовала круг, и вот эта
женщина — черная, как облачная ночь, — вдруг вся, как бы поднявшись на воздух, поплыла ко Христу, а подойдя почти вплоть к
нему, остановилась, сбросила капюшон с головы, и облаком опустился плащ к ногам ее.
Тогда, в веселом и гордом трепете огней, из-под капюшона поднялась и засверкала золотом пышных волос светозарная голова мадонны, а из-под плаща ее и еще откуда-то из рук людей, ближайших к матери бога, всплескивая крыльями, взлетели в темный воздух десятки белых голубей, и на минуту показалось, что эта
женщина в белом, сверкающем серебром платье и в цветах, и белый, точно прозрачный Христос, и голубой Иоанн — все трое
они, такие удивительные, нездешние, поплыли к небу в живом трепете белых крыльев голубиных, точно в сонме херувимов.
Колебались в отблесках огней стены домов, изо всех окон смотрели головы детей,
женщин, девушек — яркие пятна праздничных одежд расцвели, как огромные цветы, а мадонна, облитая серебром, как будто горела и таяла, стоя между Иоанном и Христом, — у нее большое розовое и белое лицо, с огромными глазами, мелко завитые, золотые волосы на голове, точно корона, двумя пышными потоками
они падают на плечи ее.