Неточные совпадения
А вот теперь перед нею сидит ее сын, и то, что говорят его глаза, лицо,
слова, — все это задевает за сердце, наполняя его чувством гордости за сына, который верно понял жизнь
своей матери, говорит ей о ее страданиях, жалеет ее.
Павел видел улыбку на губах матери, внимание на лице, любовь в ее глазах; ему казалось, что он заставил ее понять
свою правду, и юная гордость силою
слова возвышала его веру в себя. Охваченный возбуждением, он говорил, то усмехаясь, то хмуря брови, порою в его
словах звучала ненависть, и когда мать слышала ее звенящие, жесткие
слова, она, пугаясь, качала головой и тихо спрашивала сына...
Мать чувствовала это особенное, неведомое ей и, под журчание голоса Наташи, вспоминала шумные вечеринки
своей молодости, грубые
слова парней, от которых всегда пахло перегорелой водкой, их циничные шутки.
Резкие
слова и суровый напев ее не нравились матери, но за
словами и напевом было нечто большее, оно заглушало звук и
слово своею силой и будило в сердце предчувствие чего-то необъятного для мысли. Это нечто она видела на лицах, в глазах молодежи, она чувствовала в их грудях и, поддаваясь силе песни, не умещавшейся в
словах и звуках, всегда слушала ее с особенным вниманием, с тревогой более глубокой, чем все другие песни.
Тут вмешалась мать. Когда сын говорил о боге и обо всем, что она связывала с
своей верой в него, что было дорого и свято для нее, она всегда искала встретить его глаза; ей хотелось молча попросить сына, чтобы он не царапал ей сердце острыми и резкими
словами неверия. Но за неверием его ей чувствовалась вера, и это успокаивало ее.
Они приучили ее слышать
слова, страшные
своей прямотой и смелостью, но эти
слова уже не били ее с той силой, как первый раз, — она научилась отталкивать их. И порой за
словами, отрицавшими бога, она чувствовала крепкую веру в него же. Тогда она улыбалась тихой, всепрощающей улыбкой. И хотя Рыбин не нравился ей, но уже не возбуждал вражды.
А Павел, выбросив из груди
слово, в которое он привык вкладывать глубокий и важный смысл, почувствовал, что горло ему сжала спазма боевой радости; охватило желание бросить людям
свое сердце, зажженное огнем мечты о правде.
— Знаете, иногда такое живет в сердце, — удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придешь, — товарищи, все горят одним огнем, все веселые, добрые, славные. Без
слов друг друга понимают… Живут все хором, а каждое сердце поет
свою песню. Все песни, как ручьи, бегут — льются в одну реку, и течет река широко и свободно в море светлых радостей новой жизни.
Мать старалась не двигаться, чтобы не помешать ему, не прерывать его речи. Она слушала его всегда с бо́льшим вниманием, чем других, — он говорил проще всех, и его
слова сильнее трогали сердце. Павел никогда не говорил о том, что видит впереди. А этот, казалось ей, всегда был там частью
своего сердца, в его речах звучала сказка о будущем празднике для всех на земле. Эта сказка освещала для матери смысл жизни и работы ее сына и всех товарищей его.
Билась в груди ее большая, горячая мысль, окрыляла сердце вдохновенным чувством тоскливой, страдальческой радости, но мать не находила
слов и в муке
своей немоты, взмахивая рукой, смотрела в лицо сына глазами, горевшими яркой и острой болью…
Голос Павла звучал твердо,
слова звенели в воздухе четко и ясно, но толпа разваливалась, люди один за другим отходили вправо и влево к домам, прислонялись к заборам. Теперь толпа имела форму клина, острием ее был Павел, и над его головой красно горело знамя рабочего народа. И еще толпа походила на черную птицу — широко раскинув
свои крылья, она насторожилась, готовая подняться и лететь, а Павел был ее клювом…
— Что я могу сказать? — печально качая головой, молвила она и бессильным жестом развела руки. — Если бы я имела
слова, чтобы сказать про
свое материнское сердце…
Но это желание не исчезло у нее, и, разливая чай, она говорила, смущенно усмехаясь и как бы отирая
свое сердце
словами теплой ласки, которую давала равномерно им и себе...
Николай слушал, протирая очки, Софья смотрела, широко открыв
свои огромные глаза и забывая курить угасавшую папиросу. Она сидела у пианино вполоборота к нему и порою тихо касалась клавиш тонкими пальцами правой руки. Аккорд осторожно вливался в речь матери, торопливо облекавшей чувства в простые, душевные
слова.
Боясь, что он обидит Софью
своим тяжелым голосом, усмешкой и
словами, мать торопливо и строго заговорила...
Матери трудно было мириться с неряшливостью Софьи, которая повсюду разбрасывала
свои вещи, окурки, пепел, и еще труднее с ее размашистыми речами, — все это слишком кололо глаза рядом со спокойной уверенностью Николая, с неизменной, мягкой серьезностью его
слов.
«Справедливо, а — не утешает!» — невольно вспомнила мать
слова Андрея и тяжело вздохнула. Она очень устала за день, ей хотелось есть. Однотонный влажный шепот больного, наполняя комнату, беспомощно ползал по гладким стенам. Вершины лип за окном были подобны низко опустившимся тучам и удивляли
своей печальной чернотой. Все странно замирало в сумрачной неподвижности, в унылом ожидании ночи.
— Теперь он говорит — товарищи! И надо слышать, как он это говорит. С какой-то смущенной, мягкой любовью, — этого не передашь
словами! Стал удивительно прост и искренен, и весь переполнен желанием работы. Он нашел себя, видит
свою силу, знает, чего у него нет; главное, в нем родилось истинно товарищеское чувство…
Иные, скрывая
свое раздражение, шутили, другие угрюмо смотрели в землю, стараясь не замечать оскорбительного, третьи, не сдерживая гнева, иронически смеялись над администрацией, которая боится людей, вооруженных только
словом.
Мать внимательно вслушивалась в бессвязную быструю речь, стараясь подавить
свою тревогу, рассеять унылое ожидание. А девочка, должно быть, была рада тому, что ее слушали, и, захлебываясь
словами, все с большим оживлением болтала, понижая голос...
Она говорила, а гордое чувство все росло в груди у нее и, создавая образ героя, требовало
слов себе, стискивало горло. Ей необходимо было уравновесить чем-либо ярким и разумным то мрачное, что она видела в этот день и что давило ей голову бессмысленным ужасом, бесстыдной жестокостью. Бессознательно подчиняясь этому требованию здоровой души, она собирала все, что видела светлого и чистого, в один огонь, ослеплявший ее
своим чистым горением…
Голос ее лился ровно,
слова она находила легко и быстро низала их, как разноцветный бисер, на крепкую нить
своего желания очистить сердце от крови и грязи этого дня. Она видела, что мужики точно вросли там, где застала их речь ее, не шевелятся, смотрят в лицо ей серьезно, слышала прерывистое дыхание женщины, сидевшей рядом с ней, и все это увеличивало силу ее веры в то, что она говорила и обещала людям…
Он отвернулся к столу, а она на минуту вышла из комнаты, и, когда вернулась, Николай, ласково поглядывая на нее, заговорил, тихонько и любовно гладя
словами свои воспоминания...
Она, видимо, гордилась
своим сыном, быть может, не понимая
своего чувства, но ее чувство было знакомо матери, и она ответила на ее
слова доброй улыбкой, тихими
словами...
Она смотрела на судей — им, несомненно, было скучно слушать эту речь. Неживые, желтые и серые лица ничего не выражали.
Слова прокурора разливали в воздухе незаметный глазу туман, он все рос и сгущался вокруг судей, плотнее окутывая их облаком равнодушия и утомленного ожидания. Старший судья не двигался, засох в
своей прямой позе, серые пятнышки за стеклами его очков порою исчезали, расплываясь по лицу.
—
Слово, — заговорил старичок, поднося к
своему лицу какую-то бумагу, — защитнику Федосеева, Маркова и Загарова.
Поведение Андрея явно изменило судей, его
слова как бы стерли с них что-то, на серых лицах явились пятна, в глазах горели холодные, зеленые искры. Речь Павла раздражила их, но сдерживала раздражение
своей силой, невольно внушавшей уважение, хохол сорвал эту сдержанность и легко обнажил то, что было под нею. Они перешептывались со странными ужимками и стали двигаться слишком быстро для себя.
Ей вспоминались
слова забытых молитв, зажигая новой верой, она бросала их из
своего сердца, точно искры.
— Да, скоро! Ах, как я рада, кабы вы знали!
Слово сына повезу,
слово крови моей! Ведь это — как
своя душа!