Неточные совпадения
Но росла ее тревога. Не становясь от времени яснее, она все более остро щекотала сердце предчувствием чего-то необычного. Порою у матери являлось недовольство сыном, она
думала: «Все
люди — как
люди, а он — как монах. Уж очень строг. Не по годам это…»
Но не решалась и, замирая, слушала рассказы о
людях, непонятных ей, научивших ее сына говорить и
думать столь опасно для него. Наконец она сказала ему...
— Разве же есть где на земле необиженная душа? Меня столько обижали, что я уже устал обижаться. Что поделаешь, если
люди не могут иначе? Обиды мешают дело делать, останавливаться около них — даром время терять. Такая жизнь! Я прежде, бывало, сердился на
людей, а
подумал, вижу — не стоит. Всякий боится, как бы сосед не ударил, ну и старается поскорее сам в ухо дать. Такая жизнь, ненько моя!
— А может, они пытают
людей? Рвут тело, ломают косточки? Как
подумаю я об этом, Паша, милый, страшно!..
— Обнаружили решение ваше. Дескать, ты, ваше благородие, делай свое дело, а мы будем делать — свое. Хохол тоже хороший парень. Иной раз слушаю я, как он на фабрике говорит, и
думаю — этого не сомнешь, его только смерть одолеет. Жилистый
человек! Ты мне, Павел, веришь?
— А очень просто! — мягко сказал Егор Иванович. — Иногда и жандармы рассуждают правильно. Вы
подумайте: был Павел — были книжки и бумажки, нет Павла — нет ни книжек, ни бумажек! Значит, это он сеял книжечки, ага-а? Ну, и начнут они есть всех, — жандармы любят так окорнать
человека, чтобы от него остались одни пустяки!
— Можно! Помнишь, ты меня, бывало, от мужа моего прятала? Ну, теперь я тебя от нужды спрячу… Тебе все должны помочь, потому — твой сын за общественное дело пропадает. Хороший парень он у тебя, это все говорят, как одна душа, и все его жалеют. Я скажу — от арестов этих добра начальству не будет, — ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо говорят, милая! Они там, начальники,
думают — укусили
человека за пятку, далеко не уйдет! Ан выходит так, что десяток ударили — сотни рассердились!
— Хорошая она девушка, — неопределенно проговорила мать,
думая о том, что сообщил ей Егор. Ей было обидно услышать это не от сына, а от чужого
человека, и она плотно поджала губы, низко опустив брови.
Но
думает не о ней, о матери, — у него есть
человек ближе нее.
— Раньше пускала без спросу
людей. Одна? Так. А я
думал — хохол дома. Сегодня я его видел… Тюрьма
человека не портит.
— Все они — не
люди, а так, молотки, чтобы оглушать
людей. Инструменты. Ими обделывают нашего брата, чтобы мы были удобнее. Сами они уже сделаны удобными для управляющей нами руки — могут работать все, что их заставят, не
думая, не спрашивая, зачем это нужно.
Подумай — не себя оберегают
люди, защищаясь убийством народа, искажая души
людей, не ради себя делают это, — ради имущества своего.
— Мне даже тошно стало, как взглянул я снова на эту жизнь. Вижу — не могу! Однако поборол себя, — нет,
думаю, шалишь, душа! Я останусь! Я вам хлеба не достану, а кашу заварю, — я, брат, заварю ее! Несу в себе обиду за
людей и на
людей. Она у меня ножом в сердце стоит и качается.
— Не гожусь я ни для чего, кроме как для таких делов! — сказал Николай, пожимая плечами. —
Думаю,
думаю — где мое место? Нету места мне! Надо говорить с
людьми, а я — не умею. Вижу я все, все обиды людские чувствую, а сказать — не могу! Немая душа.
— Вы не беспокойтесь! — бормотала мать. — Это святое дело… Вы
подумайте — ведь и Христа не было бы, если бы его ради
люди не погибали!
Было странно тихо, — как будто
люди, вчера так много кричавшие на улице, сегодня спрятались в домах и молча
думают о необычном дне.
— У меня голова кружится, и как будто я — сама себе чужая, — продолжала мать. — Бывало — ходишь, ходишь около
человека прежде чем что-нибудь скажешь ему от души, а теперь — всегда душа открыта, и сразу говоришь такое, чего раньше не
подумала бы…
— Зовите, как хочется! — задумчиво сказала мать. — Как хочется, так и зовите. Я вот все смотрю на вас, слушаю,
думаю. Приятно мне видеть, что вы знаете пути к сердцу человеческому. Все в
человеке перед вами открывается без робости, без опасений, — сама собой распахивается душа встречу вам. И
думаю я про всех вас — одолеют они злое в жизни, непременно одолеют!
— Так! — продолжал Рыбин сурово и важно. — Я тоже
думаю, что знал. Не смерив — он не прыгает,
человек серьезный. Вот, ребята, видали? Знал
человек, что и штыком его ударить могут, и каторгой попотчуют, а — пошел. Мать на дороге ему ляг — перешагнул бы. Пошел бы, Ниловна, через тебя?
— Почему! — усмехнулся Рыбин. — Такая судьба, с тем родились! Вот.
Думаете — ситцевым платочком дворянский грех можно скрыть от
людей? Мы узнаем попа и в рогоже. Вы вот локоть в мокро на столе положили — вздрогнули, сморщились. И спина у вас прямая для рабочего чело — века…
— Тут в одном — все стиснуто… вся жизнь, пойми! — угрюмо заметил Рыбин. — Я десять раз слыхал его судьбу, а все-таки, иной раз, усомнишься. Бывают добрые часы, когда не хочешь верить в гадость
человека, в безумство его… когда всех жалко, и богатого, как бедного… и богатый тоже заблудился! Один слеп от голода, другой — от золота. Эх,
люди,
думаешь, эх, братья! Встряхнись,
подумай честно,
подумай, не щадя себя,
подумай!
Но слишком часто она видела, что все эти
люди как будто нарочно подогревают друг друга и горячатся напоказ, точно каждый из них хочет доказать товарищам, что для него правда ближе и дороже, чем для них, а другие обижались на это и, в свою очередь доказывая близость к правде, начинали спорить резко, грубо. Каждый хотел вскочить выше другого, казалось ей, и это вызывало у нее тревожную грусть. Она двигала бровью и, глядя на всех умоляющими глазами,
думала...
Незаметно для нее она стала меньше молиться, но все больше
думала о Христе и о
людях, которые, не упоминая имени его, как будто даже не зная о нем, жили — казалось ей — по его заветам и, подобно ему считая землю царством бедных, желали разделить поровну между
людьми все богатства земли.
Думала она об этом много, и росла в душе ее эта дума, углубляясь и обнимая все видимое ею, все, что слышала она, росла, принимая светлое лицо молитвы, ровным огнем обливавшей темный мир, всю жизнь и всех
людей.
— Бессмысленно молчать, мамаша! Что я выиграю молчанием? Несколько лишних секунд агонии, а проиграю удовольствие поболтать с хорошим
человеком. Я
думаю, что на том свете нет таких хороших
людей, как на этом…
Иногда образ сына вырастал перед нею до размеров героя сказки, он соединял в себе все честные, смелые слова, которые она слышала, всех
людей, которые ей нравились, все героическое и светлое, что она знала. Тогда, умиленная, гордая, в тихом восторге, она любовалась им и, полная надежд,
думала...
— Вот, глядите,
люди, как зверье душит вас вашей же рукой! Глядите,
думайте!
С неумолимой, упорной настойчивостью память выдвигала перед глазами матери сцену истязания Рыбина, образ его гасил в ее голове все мысли, боль и обида за
человека заслоняли все чувства, она уже не могла
думать о чемодане и ни о чем более. Из глаз ее безудержно текли слезы, а лицо было угрюмо и голос не вздрагивал, когда она говорила хозяину избы...
— Хорошо говорите, — тянет сердце за вашей речью.
Думаешь — господи! хоть бы в щелку посмотреть на таких
людей и на жизнь. Что живешь? Овца! Я вот грамотная, читаю книжки,
думаю много, иной раз и ночь не спишь, от мыслей. А что толку? Не буду
думать — зря исчезну, и буду — тоже зря.
Мать
думала о бесчисленных деревнях, робко прижавшихся к земле, о
людях, тайно ожидавших прихода правды, и о тысячах
людей, которые безмысленно и молча работают всю жизнь, ничего не ожидая.
— Вы посмотрите, какой ужас! Кучка глупых
людей, защищая свою пагубную власть над народом, бьет, душит, давит всех. Растет одичание, жестокость становится законом жизни —
подумайте! Одни бьют и звереют от безнаказанности, заболевают сладострастной жаждой истязаний — отвратительной болезнью рабов, которым дана свобода проявлять всю силу рабьих чувств и скотских привычек. Другие отравляются местью, третьи, забитые до отупения, становятся немы и слепы. Народ развращают, весь народ!
— По существу? Хорошо! Я уже заставил себя
подумать, что вы действительно судьи,
люди независимые, честные…
— Гм, — я не
думаю, что это полезно для вас!.. Во-вторых, сегодня в ночь разные молодые
люди напечатали на гектографах штук пятьсот речи. Я видел — сделано недурно, четко, ясно. Они хотят вечером разбросать по городу. Я — против, — для города удобнее печатные листки, а эти следует отправить куда-нибудь.
— Вчера судили политических, там был мой сын — Власов, он сказал речь — вот она! Я везу ее
людям, чтобы они читали,
думали о правде…
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я
думаю, еще ни один
человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Городничий. Я сам, матушка, порядочный
человек. Однако ж, право, как
подумаешь, Анна Андреевна, какие мы с тобой теперь птицы сделались! а, Анна Андреевна? Высокого полета, черт побери! Постой же, теперь же я задам перцу всем этим охотникам подавать просьбы и доносы. Эй, кто там?
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши,
человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше
думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Бобчинский (Добчинскому). Вот это, Петр Иванович, человек-то! Вот оно, что значит
человек! В жисть не был в присутствии такой важной персоны, чуть не умер со страху. Как вы
думаете, Петр Иванович, кто он такой в рассуждении чина?
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной
человек, но и то смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, —
думаю себе (махнув рукою), — бог с ним! я
человек простой».