Неточные совпадения
Жена
его, Настасья Васильевна, была
женщина красивая, только — болела; худая, едва ходит, лицо без кровинки, а глаза большие, горят сухо и боязливо таково.
Был
он большой скопидом, и хотя ни в чём себе не отказывал, но цену копейке знал. В пище сластолюбив и до
женщин удивительно жаден, — власть у
него большая, отказать
ему бабы не смеют, а
он и пользуется; девиц не трогал, видимо — боялся, а
женщины — наверное, каждая хоть раз, да была наложницей
его.
— Чего ты, — говорит, — Матвей, стесняешься?
Женщину поять — как милостыню подать! Здесь каждой бабе ласки хочется, а мужья — люди слабые, усталые, что от
них возьмёшь? Ты же парень сильный, красивый, — что тебе стоит бабу приласкать? Да и сам удовольствие получишь…
— Люди для тебя кончились, — говорит, —
они там в миру грех плодят, а ты от мира отошёл. А если телом откачнулся
его — должен и мыслью уйти, забыть о
нём. Станешь о людях думать, не минуя вспомнишь
женщину, ею же мир повергнут во тьму греха и навеки связан!
— Молчи! Слушай опытного внимательно, старшего тебя с уважением! Знаю я — ты всё о богородице бормочешь! Но потому и принял Христос крестную смерть, что
женщиной был рождён, а не свято и чисто с небес сошёл, да и во дни жизни своей мирволил
им, паскудам этим, бабёнкам!
Ему бы самарянку-то в колодезь кинуть, а не разговаривать с ней, а распутницу эту камнем в лоб, — вот, глядишь, и спасён мир!
Ненавистно говорил
он о
женщинах и всегда похабно, называя всё женское грубо, по-мужичьи, плевался при этом, а пальцы скрючивал и водил
ими по воздуху, как бы мысленно рвал и щипал женское тело. Нестерпимо мне слышать это, задыхаюсь. Вспомню жену свою и счастливые слёзы наши в первую ночь супружества, смущённое и тихое удивление друг перед другом, великую радость…
А тут явился ещё один сударь — вдруг, точно мяч через ограду перескочил — крепкий такой попрыгун, бойкий, маленький. Глаза круглые, как у совы, нос горбом, кудри светлые, бородка пушистая, зубы блестят в постоянной улыбке. Веселит всех монахов шутками, про
женщин похабно рассказывает, по ночам водит
их в обитель, водки без меры достаёт и во всём удивительно ловок.
Ещё при Грише был со мною подлый случай: вхожу я однажды в кладовую, а Михайла на мешках лежит и онановым грехом занимается. Невыразимо противно стало мне; вспомнил я пакости, кои
он про
женщин говорил, вспомнил ненависть
его, плюнул, выскочил в пекарню, дрожу весь со зла, и стыдно мне и горестно.
Он за мной… Пал на колени, умоляет меня, чтобы я молчал, рычит...
Вспоминаю злую жадность монахов до
женщины и все пакости плоти
их, коя и скотом не брезгует, лень
их и обжорство, и ссоры при дележе братской кружки, когда
они злобно каркают друг на друга, словно вороны на кладбище. Рассказывал мне Гриша, что как ни много работают мужики на монастырь этот, а долги
их всё растут и растут.
Пьяненький любил
он про
женщин говорить.
Дело это любовное понравилось мне; то есть приятно было видеть Антония хоть на любовь — дело немудрое — способным. Сам-то я в ту пору холоден к этому был, да и монашеское распутство отвращало в сторону, ну, а отец Антоний — какой же монах?..
Женщина его, по-своему, красива — свеженькая такая, словно новая игрушка.
Ещё за обедом в тот день оба
они довольно выпили, а вечером после чаю
женщина эта уж совсем пьяная была, да и Антоний, видимо, опьянел больше, чем всегда. Гоняет меня из угла в угол — то подай, это принеси, вино согрей да остуди. Бегаю, как лакей в трактире, а
они всё меньше стесняются со мной, — барышне-то жарко, и она понемногу раздевается, а барин вдруг спрашивает меня...
Думал я, что ослышался, но она сорвала с себя какой-то халатик и встала на ноги, покачиваясь. Смотрю на Антония;
он — на меня… Сердце моё нехорошо стучит, и барина этого несколько жаль: свинство как будто не к лицу
ему, и за
женщину стыдно.
— А сказал
он, как показывал мне голую
женщину?
Забыли мы, что
женщина Христа родила и на Голгофу покорно проводила
его; забыли, что она мать всех святых и прекрасных людей прошлого, и в подлой жадности нашей потеряли цену
женщине, обращаем её в утеху для себя да в домашнее животное для работы; оттого она и не родит больше спасителей жизни, а только уродцев сеет в ней, плодя слабость нашу.
Засмеялся
он ласково, как
женщина, и ответил...
— Зато, — продолжает
он, — у Мишки на двоих разума! Начётчик! Ты погоди —
он себя развернёт!
Его заводский поп ересиархом назвал. Жаль, с богом у
него путаница в голове! Это — от матери. Сестра моя знаменитая была
женщина по божественной части, из православия в раскол ушла, а из раскола её — вышибли.
«Не потому ли запрещаете вы
женщине свободно родить детей, что боитесь, как бы не родился некто опасный и враждебный вам? Не потому ли насилуется вами воля
женщины, что страшен вам свободный сын её, не связанный с вами никакими узами? Воспитывая и обучая делу жизни своих детей, вы имеете время и право ослеплять
их, но боитесь, что ничей ребёнок, растущий в стороне от надзора вашего, — вырастет непримиримым вам врагом!»
Неточные совпадения
Хлестаков. Оробели? А в моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна
женщина не может
их выдержать, не так ли?
Купцы уходят. Слышен голос
женщины: «Нет, ты не смеешь не допустить меня! Я на тебя нажалуюсь
ему самому. Ты не толкайся так больно!»
Городничий. Ну, уж вы —
женщины! Все кончено, одного этого слова достаточно! Вам всё — финтирлюшки! Вдруг брякнут ни из того ни из другого словцо. Вас посекут, да и только, а мужа и поминай как звали. Ты, душа моя, обращалась с
ним так свободно, как будто с каким-нибудь Добчинским.
Деревни наши бедные, // А в
них крестьяне хворые // Да
женщины печальницы, // Кормилицы, поилицы, // Рабыни, богомолицы // И труженицы вечные, // Господь прибавь
им сил!
— Певец Ново-Архангельской, //
Его из Малороссии // Сманили господа. // Свезти
его в Италию // Сулились, да уехали… // А
он бы рад-радехонек — // Какая уж Италия? — // Обратно в Конотоп, //
Ему здесь делать нечего… // Собаки дом покинули // (Озлилась круто
женщина), // Кому здесь дело есть? // Да у
него ни спереди, // Ни сзади… кроме голосу… — // «Зато уж голосок!»