Неточные совпадения
Приземистый, построенный из кондового леса — в обхват бревно — дом Кожемякина стоял боком на
улицу, два его окна были скрыты от любопытных глаз палисадником и решёткою, а двор ограждён высоким забором
с крепкими воротами на дубовых вереях.
Вдоль
улицы, налитой солнцем, сверкали стёкла открытых окон, яркие пятна расписных ставен; кое-где на деревьях в палисадниках люди вывесили клетки
с птицами; звонко пели щеглята, неумолчно трещали весёлые чижи; на окне у Базуновых задумчиво свистела зарянка — любимая птица Матвея: ему нравилось её скромное оперение, красная грудка и тонкие ножки, он любил слушать её простую грустную песенку, птица эта заставляла его вспоминать о матери.
После обряда невеста попросилась идти домой по
улице в венцах и
с попом, но отец кратко сказал...
Пил он, конечно, пил запоем, по неделям и более. Его запирали дома, но он убегал и ходил по
улицам города, тонкий, серый,
с потемневшим лицом и налитыми кровью глазами. Размахивая правою рукою, в левой он сжимал цепкими пальцами булыжник или кирпич и, завидя обывателя, кричал...
Рокотал гром, шумели деревья,
с крыш лились светлые ленты воды, по двору к воротам мчался грязный поток, в нём, кувыркаясь, проплыла бобина, ткнулась в подворотню и настойчиво застучала в неё, словно просясь выпустить её на
улицу.
Выйдя из ворот, он видит: впереди, домов за десяток, на пустынной
улице стоят две женщины, одна —
с вёдрами воды на плечах, другая —
с узлом подмышкой; поравнявшись
с ними, он слышит их мирную беседу: баба
с вёдрами, изгибая шею, переводит коромысло
с плеча на плечо и, вздохнув, говорит...
Сдвинувшись ближе, они беседуют шёпотом, осенённые пёстрою гривою осенней листвы, поднявшейся над забором.
С крыши скучно смотрит на них одним глазом толстая ворона; в пыли дорожной хозяйственно возятся куры; переваливаясь
с боку на бок, лениво ходят жирные голуби и поглядывают в подворотни — не притаилась ли там кошка? Чувствуя, что речь идёт о нём, Матвей Кожемякин невольно ускоряет шаги и, дойдя до конца
улицы, всё ещё видит женщин, покачивая головами, они смотрят вслед ему.
В праздничные вечера в домах и в палисадниках шипели самовары, и, тесно окружая столы, нарядно одетые семьи солидных людей пили чай со свежим вареньем,
с молодым мёдом. Весело побрякивали оловянные ложки, пели птицы на косяках окон, шумел неторопливый говор, плавал запах горящих углей, жирных пирогов, помады, лампадного масла и дёгтя, а в сетях бузины и акации мелькали, любопытно поглядывая на
улицу, бойкие глаза девиц.
В этой
улице его смущал больше всех исправник: в праздники он
с полудня до вечера сидел у окна, курил трубку на длиннейшем чубуке, грозно отхаркивался и плевал за окно. Борода у него была обрита, от висков к усам росли седые баки, — сливаясь
с жёлтыми волосами усов, они делали лицо исправника похожим на собачье. Матвей снимал картуз и почтительно кланялся.
Вот посреди
улицы, перебирая короткими ногами и широко разгоняя грязь, бежит — точно бочка катится — юродствующий чиновник Черноласкин, а за ним шумной стаей молодых собачонок,
с гиком и свистом, мчатся мальчишки, забегают вперёд и, хватая грязь, швыряют ею в дряблые, дрожащие щёки чиновника, стараясь попасть в его затравленные, бессильно злые глаза.
Изо дня в день он встречал на
улицах Алёшу, в длинной, холщовой рубахе,
с раскрытою грудью и большим медным крестом на ней. Наклоня тонкое тело и вытянув вперёд сухую чёрную шею, юродивый поспешно обегал
улицы, держась правою рукою за пояс, а между пальцами левой неустанно крутя чурочку, оглаженную до блеска, — казалось, что он преследует нечто невидимое никому и постоянно ускользающее от него. Тонкие, слабые ноги чётко топали по доскам тротуаров, и сухой язык бормотал...
Куры, разрывшие грядки, собака, выпившая куриное яйцо, кошка, посетившая погреб, зависть к успеху дочери соседа у парней, ревность к мужу — вся жизнь выносилась на
улицу в резких криках, в обидных словах и
с яростным бесстыдством кликуш оплёвывалась желчью, обливалась грязью.
Почти каждый праздник, под вечер или ночью, где-нибудь в городе раздавался крик женщины, и не однажды Матвей видел, как вдоль
улицы мчалась белая фигура, полуголая,
с растрёпанными волосами. Вздрагивая, вспоминал, как Палага навивала на пальцы вырванные волосы…
Иногда Пушкарь начинал говорить о своей службе, звучали знакомые Матвею слова: «шип-прутены», «кивер», «скуси патрон», «зелёная
улица», «кладсь»… Часто он спорил
с Ключаревым, замахиваясь на него книгой и счётами...
Кожемякин
с Шакиром отошли шагов на десять, и густой снег погасил воющие голоса людей; на
улице стало тихо, а всё, что слышали они, точно скользнуло прочь из города в молчание белых полей.
Шакир, нахлобучив шапку, убежал на
улицу и скоро привёл Бориса, синего от холода,
с полузамёрзшими лапами, но очень довольного прогулкой. Наталья растирала ему руки водкой, а он рассказывал...
Днём в городе, гудя, как струны, носились тучи жирных мух, и только стрижи, жадно вскрикивая, мелькали над
улицами, а вся иная птица печально пряталась в тени; к вечеру
с болота налетали комары и неумолчно плакали всю ночь.
«Тридцать
с лишним лет дураку!» — укорял он себя, а издали, точно разинутая пасть, полная неровных гнилых зубов, быстро и жадно надвигалась на него
улица деревни.
С этого и началось. Когда он вышел за ворота, на
улице, против них, стоял человек в чуйке и картузе, нахлобученном на нос. Наклоня голову, как бык, он глядел из-под козырька, выпучив рачьи глаза, а тулья картуза и чуйка были осыпаны мелким серебром изморози.
Любят у нас человека хоронить: чуть помрёт кто позначительней — весь город на
улицы высыплется, словно праздник наступил или зрелище даётся, все идут за гробом даже как бы
с удовольствием некоторым. Положим, — ежели жить скушно, и похоронам рад».
Отвечала не спеша, но и не задумываясь, тотчас же вслед за вопросом, а казалось, что все слова её
с трудом проходят сквозь одну какую-то густую мысль и обесцвечиваются ею. Так, говоря как бы не о себе, однотонно и тускло, она рассказала, что её отец, сторож при казённой палате, велел ей, семнадцатилетней девице, выйти замуж за чиновника, одного из своих начальников; муж вскоре после свадьбы начал пить и умер в одночасье на
улице, испугавшись собаки, которая бросилась на него.
Перешёл
улицу наискось, воротился назад и, снова поравнявшись
с домом, вытянулся, стараясь заглянуть внутрь комнат. Мешали цветы, стоявшие на подоконниках, сквозь них видно было только сутулую спину Рогачева да встрёпанную голову Галатской. Постояв несколько минут, вслушиваясь в озабоченный гул голосов, он вдруг быстро пошёл домой, решительно говоря себе...
Дойдя до ограды собора, откуда было видно
улицу и дом, где жила Горюшина, он остановился, сдерживая тревожное биение сердца, собираясь
с мыслями. Жара истощала силы, наливая голову горячим свинцом. Всё раскалялось, готовое растаять и разлиться по земле серыми ручьями.
Собака взглянула на него здоровым глазом, показала ещё раз медный и, повернувшись спиной к нему, растянулась, зевнув
с воем. На площадь из
улицы, точно волки из леса на поляну, гуськом вышли три мужика; лохматые, жалкие, они остановились на припёке, бессильно качая руками, тихо поговорили о чём-то и медленно, развинченной походкой, всё так же гуськом пошли к ограде, а из-под растрёпанных лаптей поднималась сухая горячая пыль. Где-то болезненно заплакал ребёнок, хлопнула калитка и злой голос глухо крикнул...
Кожемякин оглянулся, подошёл к свинье,
с размаха ударил её ногой в бок, она, взвизгнув, бросилась бежать, а он, окинув пустынную
улицу вороватым взглядом, быстро зашагал домой.
Крикливый, бойкий город оглушал, пестрота и обилие быстро мелькавших людей, смена разнообразных впечатлений — всё это мешало собраться
с мыслями. День за днём он бродил по
улицам, неотступно сопровождаемый Тиуновым и его поучениями; а вечером, чувствуя себя разбитым и осовевшим, сидел где-нибудь в трактире, наблюдая приподнятых, шумных, размашистых людей большого города, и
с грустью думал...
Сначала долго пили чай, в передней комнате,
с тремя окнами на
улицу, пустоватой и прохладной; сидели посредине её, за большим столом, перегруженным множеством варений, печений, пряниками, конфетами и пастилами, — Кожемякину стол этот напомнил прилавки кондитерских магазинов в Воргороде. Жирно пахло съестным, даже зеркало — казалось — смазано маслом, жёлтые потеки его стекали за раму, а в средине зеркала был отражён чёрный портрет какого-то иеромонаха,
с круглым, кисло-сладким лицом.
Кожемякин некоторое время чувствовал себя победителем; голова его приятно кружилась от успеха и вина, но когда он, дружелюбно приглашённый всеми в гости и сам всех пригласив к себе, вышел на
улицу и под ногами у него захрустел снег — сердце охладело, сжалось в унынии, и невольно
с грустью он подумал...
Ты, муж, будь для меня человек лучше других, чтоб я тебя уважала и
с гордостью под руку
с тобой шла
улицей — тогда я баловать не стану, нет!
Летели
с поля на гнёзда чёрные птицы, неприятно каркая; торопясь кончить работу, стучали бондари, на
улице было пусто, сыро, точно в корыте, из которого только что слили грязную воду.