Неточные совпадения
От этого человека всегда веяло неизбывной тоской; все в доме не любили его, ругали лентяем, называли полоумным. Матвею он тоже не нравился —
с ним было всегда скучно, порою жутко, а иногда его измятые слова будили в детской
душе нелюдимое чувство, надолго загонявшее мальчика куда-нибудь в угол, где он, сидя одиноко целыми часами, сумрачно оглядывал двор и дом.
— Нет, — сказал отец, грустно качнув головой, — она далё-еко! В глухих лесах она, и даже — неизвестно где! Не знаю я. Я
с ней всяко — и стращал и уговаривал: «Варя, говорю, что ты? Варвара, говорю, на цепь я тебя, деймона, посажу!» Стоит на коленках и глядит. Нестерпимо она глядела! Наскрозь
души. Часом, бывало, толкнёшь её — уйди! А она — в ноги мне! И — опять глядит. Уж не говорит: пусти-де! — молчит…
— Ты одно помни: нет худа без добра, а и добро без худа — чудо! Господь наш русский он добрый бог, всё терпит. Он видит: наш-то брат не столь зол, сколько глуп. Эх, сынок! Чтобы человека осудить, надо
с год подумать. А мы, согрешив по-человечьи, судим друг друга по-звериному: сразу хап за горло и чтобы
душа вон!
— Ну, конечно, — сослать его! Беспутен, вишь! Ваши-то пути каковы? Жабьи
души! Марков в губернию перебрался
с тоски здешней, теперь и этого нет. Деймоны! Тоже и Василий, пьёт называется! Мы в его годы ковшом вино пили, а никаких запоев не приключалось что-то!
С этой минуты, не торопясь, неустанно выматывая
душу, пошли часы бестолкового хаоса и тупой тоски.
А в нём незаметно, но всё настойчивее, укреплялось желание понять эти мирные дни, полные ленивой скуки и необъяснимой жестокости, тоже как будто насквозь пропитанной тоскою о чём-то. Ему казалось, что, если всё, что он видит и слышит, разложить в каком-то особом порядке, разобрать и внимательно обдумать, — найдётся доброе объяснение и оправдание всему недоброму, должно родиться в
душе некое ёмкое слово, которое сразу и объяснит ему людей и соединит его
с ними.
Но всего более угнетало Кожемякина отношение окуровцев к женщине, оно
с печальной ясностью обличало в тёмных
душах людей присутствие чего-то страшного, что — он чувствовал незаметно прилеплялось и к его
душе грязным, ядовитым пятном, вызывая соблазнительные, тревожные мысли и стыдное, болезненное напряжение в теле.
— Не горячись, слышь! — повторял слободской боец, прыгая, как мяч, около неуклюжего парня, и вдруг, согнувшись, сбил его
с ног ударом головы в грудь и кулака в живот — под
душу. Слобода радостно воет и свистит; сконфуженные поражением, люди Шихана нехотя хвалят победителя.
В
душе, как в земле, покрытой снегом, глубоко лежат семена недодуманных мыслей и чувств, не успевших расцвесть. Сквозь толщу ленивого равнодушия и печального недоверия к силам своим в тайные глубины
души незаметно проникают новые зёрна впечатлений бытия, скопляются там, тяготят сердце и чаще всего умирают вместе
с человеком, не дождавшись света и тепла, необходимого для роста жизни и вне и внутри
души.
— Тут, барынька, в слове этом, задача задана: бог говорить — доля, а дьявол — воля, это он, чтобы спутать нас, подсказывает! И кто как слышить. В ину
душу омманное это слово западёть, дьяволово-то, и почнёть человек думать про себя: я во всём волен, и станеть
с этого либо глупым, либо в разбойники попадёть, — вот оно!
И была другая причина, заставлявшая держать Маркушу: его речи о тайных, необоримых силах, которые управляют жизнью людей, легко и плотно сливались со всем, о чём думалось по ночам, что было пережито и узнано; они склеивали всё прошлое в одно крепкое целое, в серый круг высоких стен, каждый новый день влагался в эти стены, словно новый кирпичик, — эти речи усыпляли
душу, пытавшуюся порою приподняться, заглянуть дальше завтрашнего дня
с его клейкой, привычной скукой.
У Маклаковых беда: Фёдоров дядя знахарку Тиунову непосильно зашиб. Она ему утин лечила, да по старости, а может, по пьяному делу и урони топор на поясницу ему, он, вскочив
с порога, учал её за волосья трепать, да и ударил о порог затылком, голова у неё треснула, и
с того она отдала
душу богу. По городу о суде говорят, да Маклаковы-то богаты, а Тиуниха выпивала сильно; думать надо, что сойдёт, будто в одночасье старуха померла».
— А не приставайте — не совру! Чего она пристаёт, чего гоняет меня, забава я ей? Бог, да то, да сё! У меня лева пятка умней её головы — чего она из меня
душу тянеть? То — не так, друго — не так, а мне что? Я свой век прожил, мне наплевать, как там правильно-неправильно. На кладбищу дорога всем известна, не сам я туда пойду, понесуть; не бойсь,
с дороги не собьются!
— Живёшь, живёшь и вдруг
с ужасом видишь себя в чужой стране, среди чужих людей. И все друг другу чужды, ничем не связаны, — ничем живым, а так — мёртвая петля сдавила всех и
душит…
Он привык слышать по утрам неугомонный голос Бориса, от которого скука дома пряталась куда-то. Привык говорить
с Евгенией о себе и обо всём свободно, не стесняясь, любил слушать её уверенный голос. И всё яснее чувствовал, что ему необходимы её рассказы, суждения, все эти её речи, иногда непонятные и чуждые его
душе, но всегда будившие какие-то особенные мысли и чувства.
С невыносимой очевидностью он ощущал, что эта женщина необходима ему и что пропадёт он без неё теперь, когда
душа его вся поколеблена. Придётся пьянствовать, гулять, возиться
с продажными бабами и всячески обманывать себя, чтобы хоть как-нибудь укрыться от страшного одиночества, вновь и
с новою силою идущего на него.
— А я на что похож? Не-ет, началась расслойка людям, и теперь у каждого должен быть свой разбег. Вот я, в городе Вологде, в сумасшедшем доме служил, так доктор — умнейший господин! — сказывал мне: всё больше год от году сходит людей
с ума. Это значит — начали думать! Это
с непривычки сходят
с ума, — не привыкши кульё на пристанях носить, обязательно надорвёшься и грыжу получишь, как вот я, — так и тут — надрывается
душа с непривычки думать!
Ему по природе
души целовальником быть, а он, неизвестно
с какой причины, в монахи лезет — это я про дядю своего.
Написав эти строки, он поглядел на них, прищурясь,
с тоскою чувствуя, что слова, как всегда, укоротили, обесцветили мысли, мучившие его, и задумался о тайном смысле слов, порою неожиданно открывавших пред ним свои ёмкие
души и странные связи свои друг
с другом.
Три недели минуло
с того дня, как уехала она, а всё упрямей стремится пленённая
душа моя вослед ей, глядеть ни на что не хочу и не могу ни о чём думать, кроме неё.
Глядишь на него и всё ждёшь — вот он что-либо сделает или скажет, необычное, всем приятное, и очень хорошо стоять в тёмном уголку
с этим ожиданием в
душе».
— Сгниёте вы в грязи, пока, в носах ковыряя,
душу искать станете, не нажили ещё вы её: непосеянного — не сожнёшь! Занимаетесь розысками
души, а чуть что — друг друга за горло, и жизнь
с вами опасна, как среди зверей. Человек же в пренебрежении и один на земле, как на болотной кочке, а вокруг трясина да лесная тьма. Каждый один, все потеряны, всюду тревога и безместное брожение по всей земле. Себя бы допрежде нашли, друг другу подали бы руки крепко и неразрывно…
— Нет, погоди-ка! Кто родит — женщина? Кто ребёнку
душу даёт — ага? Иная до двадцати раз рожает — стало быть, имела до двадцати
душ в себе. А которая родит всего двух ребят, остальные
души в ней остаются и всё во плоть просятся, а
с этим мужем не могут они воплотиться, она чувствует. Тут она и начинает бунтовать. По-твоему — распутница, а по должности её — нисколько.
О женщине и о
душе он больше всего любит говорить, и слушать его интересно, хоть и непонятен смысл его речей. Никогда не слыхал, чтобы про женщин говорилось так: будто бы
с почтением, даже со страхом, а всё-таки — распутно.
Гляжу я на людей:
с виду разномастен народ на земле, а чуть вскроется нутро, и все как-то похожи друг на друга бесприютностью своей и беспокойством
души».
«Упокой господи светлую
душу его
с праведниками твоими», — мысленно сказал Кожемякин, перекрестясь, и, взяв тетрадь, снова углубился в свои записи.
Сам он про себя не любит рассказывать, а если говорит, так неохотно,
с усмешкой, и усмешка эта не нравится мне, скушно от неё на
душе.
«Максим денно и нощно читает Марковы книги, даже похудел и к делу своему невнимателен стал, вчера забыл трубу закрыть, и ночью мы
с Марком дрожью дрожали от холода. Бог
с ним, конечно, лишь бы учился в помощь правде. А я читать не в силе; слушаю всё, слушаю, растёт
душа и обнять всё предлагаемое ей не может. Опоздал, видно, ты, Матвей, к разуму приблизиться».
Очень трудно её понять и никак не привесишься, чтоб поговорить
с нею просто, по
душе, без фырканья
с её стороны и без крика. Одета хотя и не бедно, а неряшливо: кофта подмышками всегда сильно пропотевши и крючки не везде целы, все прорешки светятся. Гляжу я на неё, гляжу, да иной раз и подумаю: кто такую решится полюбить? Никто, наверно, не решится».
С великою яростью утверждает, что царство божие внутри
души человеческой, — мне это весьма странно слышать: кто может сказать, что коренится внутри его
души?
— Ну да! И я
с ним согласна. Я же сказала вам, что в глубине
души он человек очень нежный и чуткий. Не говоря о его уме. Он понимает, что для неё…
И снова Кожемякин ходил вдоль забора плечо о плечо
с дядей Марком, невнимательно слушая его слова, мягкие, ласковые, но подавлявшие желание возражать и защищаться. Ещё недавно приятно возвышавшие
душу, эти слова сегодня гудели, точно надоедные осенние мухи, кружились, не задевая сердца, всё более холодевшего под их тоскливую музыку.
— Пишите во всю широту
души, ожидаю этого
с величайшим нетерпением! — уговаривал поп, обнимая и целуя его горячими, сухими губами.
Изгоняйте из
души своей гордое, дьяволом внушаемое желание состязаться
с ненавидящими и обижающими вас, ибо сказано — «блаженны кроткие»; облекитесь ризами терпения, укрощайте строптивость вашу и обрящете мир
душе; сопротивление же злу творит новое зло…
С кем по
душе поговорить?
— Вам бы, Матвей Савельич, не столь откровенно говорить среди людей, а то непривычны им ваши мысли и несколько пугают. Начальство — не в полиции, а в
душе людской поселилось. Я — понимаю, конечно, добрые ваши намерения и весьма ценю, только — по-моему-с — их надо людям подкладывать осторожно, вроде тихой милостыни, невидимой, так сказать, рукою-с!
Иногда — всё реже — Кожемякин садился за стол, открывал свою тетрадь и
с удивлением видел, что ему нечего записывать о людях, не к чему прицепиться в них. Все они сливались в один большой серый ком, было в каждом из них что-то своё, особенное, но — неясное, неуловимое — оно не задевало
души.
Душа его томилась желанием дружбы, откровенных бесед об этих людях, о всей жизни, а вокруг не было человека,
с которым он мог бы говорить по
душе.
Он не знал, что сказать ей, в
душе кипела какая-то муть, хотелось уйти, и было неловко, хотелось спросить о чём-то, но он не находил нужного слова, смущённо передвигая по столу тарелки со сластями и вазочки
с вареньем.
Так и начался роман без любви,
с недоумением в
душе и тёмным предчувствием какой-то беды.
Предупреждение Никона встряхнуло в
душе Кожемякина все его подозрения и отрицательные чувства к Марфе и Посулову: мясник всё чаще занимал у него деньги и всё упорнее избегал встреч
с ним у себя дома. А в гостях или в трактире он как-то незаметно подкрадывался к Матвею Савельеву и вдруг — сзади или сбоку — говорил...
— Мужик — умный, — сказал Никон, усмехаясь. — Забавно мы
с ним беседуем иной раз: он мне — хорошая, говорит, у тебя
душа, а человек ты никуда не годный! А я ему — хороший ты человек, а
души у тебя вовсе нет, одни руки везде, пар шестнадцать! Смеётся он. Мужик надёжный, на пустяки себя не разобьёт и за малость не продаст ни себя, ни другого. Ежели бы он Христа продавал — ограбил бы покупателей, прямо бы и сразу по миру пустил.
— Чего я от вас желаю-с? — как будто догадавшись, спросил Сухобаев, и лицо его покрылось пятнами. — Желаю я от вас помощи себе, дабы обработать мне ваши верные мысли, взбодрить жизнь и поставить себя на высшую ступень-с! При вашем состоянии
души, я так понимаю, что капитал ваш вы пожертвуете на добрые дела-с, — верно?
И всегда так будет, мил-друг: в мыслях другого-то, может, и подержу, а
с собой — не положу, если ты мне закон не по церкви да по хозяйству, а — по
душе!
— Хочу я
с тобой, Савельич, по
душам побеседовать. Скотья и бессмысленная жизнь эта надоела мне, что ли то, годы ли причина, или бездетность моя — уж не знаю что, а хоть и руки на себя наложить!
— Не первый это случай, что вот человек, одарённый от бога талантами и в
душе честный-с, оказывается ни к чему не способен и даже, извините, не о покойнике будь сказано, — бесчестно живёт! Что такое? Загадка-с!
— То есть, конечно, думаю об этом, как же? Только, видите ли, если выходить замуж так вот — ни
с чем в
душе, — ведь будет то же самое, что у всех, а — зачем это? Это же нехорошо! Вон Ваня Хряпов считает меня невестой своей…
— Ты — не очень верь! Я знаю — хорошего хочется, да — немногим! И ежели придёт оно некому будет встретить его
с открытой
душой, некому; никто ведь не знает, какое у хорошего лицо, придёт — не поймут, испугаются, гнать будут, — новое-де пришло, а новое опасным кажется, не любят его! Я это знаю, Любочка!