Неточные совпадения
Матвею стало грустно, не хотелось уходить. Но когда, выходя из сада, он толкнул тяжёлую калитку и она широко распахнулась перед ним, мальчик почувствовал в
груди прилив какой-то
новой силы и пошёл по двору тяжёлой и развалистой походкой отца. А в кухне — снова вернулась грусть, больно тронув сердце: Власьевна сидела за столом, рассматривая в маленьком зеркальце свой нос, одетая в лиловый сарафан и белую рубаху с прошвами, обвешанная голубыми лентами. Она была такая важная и красивая.
Чувствуя, что сегодня в нём родилось и растёт что-то
новое, он вышел в сад и, вдохнув всею силою
груди душистый воздух, на минуту опьянел, точно от угара, сладко травившего кровь.
Не мигая, он следил за игрою её лица, освещённого добрым сиянием глаз, за живым трепетом губ и ласковым пением голоса, свободно, обильно истекавшего из
груди и словах,
новых для него, полных стойкой веры. Сначала она говорила просто и понятно: о Христе, едином боге, о том, что написано в евангелии и что знакомо Матвею.
Наступили тяжёлые дни, каждый приносил
новые, опрокидывающие толчки, неизведанные ощущения, пёстрые мысли; порою Кожемякину казалось, что
грудь его открыта, в неё спешно входит всё злое и тяжкое, что есть на земле, и больно топчет сердце.
Представлял себе
груди её, спелые плоды, призванные питать
новую жизнь, и вспоминал розовые соски Палагиных
грудей, жалобно поднятые вверх, точно просившие детских уст. Потом эти чувства темнели, становились тяжелей, он сжимал кулаки, шёл быстрее, обливаясь потом, и ложился где-нибудь у дороги на пыльную траву усталый, задыхающийся.
Когда они возвращались в город, он ощущал, что какое-то
новое, стойкое и сильное чувство зародилось в его
груди и тихо одолевает всё прежнее, противоречивое и мучительное, что возбуждала в нём Евгения.
Ему хотелось уложить все свои думы правильно и неподвижно, чтобы навсегда схоронить под ними тревожное чувство, всё более разраставшееся в
груди. Хотелось покоя, тихой жизни, но что-то мешало этому. И, рассматривая сквозь ресницы крепкую фигуру Максима, он подумал, что, пожалуй, именно этот парень и есть источник тревоги, что он будит в душе что-то
новое, непонятное ещё, но уже — обидное.
Когда он ушёл, Кожемякину показалось, что в комнате жарко, душно, а в
груди у него выросло что-то
новое и опасно качается из стороны в сторону, вызывая горькие мысли...
— Верно! Я знаю! — твёрдо сказала она, сложив руки на
груди и оглядывая всё, как
новое для неё. — Когда я не знала, что думает отец, — я его боялась, а рассказал он мне свою жизнь — и стал для меня другим…
Неточные совпадения
«Пей, вахлачки, погуливай!» // Не в меру было весело: // У каждого в
груди // Играло чувство
новое, // Как будто выносила их // Могучая волна // Со дна бездонной пропасти // На свет, где нескончаемый // Им уготован пир!
Долго еще находился Гриша в этом положении религиозного восторга и импровизировал молитвы. То твердил он несколько раз сряду: «Господи помилуй», но каждый раз с
новой силой и выражением; то говорил он: «Прости мя, господи, научи мя, что творить… научи мя, что творити, господи!» — с таким выражением, как будто ожидал сейчас же ответа на свои слова; то слышны были одни жалобные рыдания… Он приподнялся на колени, сложил руки на
груди и замолк.
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в
груди, в голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это было
новое для него ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать стали больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь, проходя по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
Самое значительное и очень неприятное рассказал Климу о народе отец. В сумерках осеннего вечера он, полураздетый и мягонький, как цыпленок, уютно лежал на диване, — он умел лежать удивительно уютно. Клим, положа голову на шерстяную
грудь его, гладил ладонью лайковые щеки отца, тугие, как
новый резиновый мяч. Отец спросил: что сегодня говорила бабушка на уроке закона божия?
И бабушка настояла, чтоб подали кофе. Райский с любопытством глядел на барыню, набеленную пудрой, в локонах, с розовыми лентами на шляпке и на
груди, значительно открытой, и в ботинке пятилетнего ребенка, так что кровь от этого прилила ей в голову. Перчатки были
новые, желтые, лайковые, но они лопнули по швам, потому что были меньше руки.